Древнее общество не задумывается над правовым положением индивида. Выделяется только первенец. Всех остальных отличает личная свобода или несвобода. Но и этот критерий — настоящая пропасть, которая разделяет между собой людей.
1. Патриархальное и эндогенное рабство
Рабство известно всем народам. Но следует отличать патриархальное долговое рабство, от экзогенного — эксплуатации военнопленных.
Патриархальное рабство
Библейские свидетельства
Ко времени Исхода относится запечатленная Библией норма: «Если купишь раба Еврея, пусть он работает шесть лет; а в седьмой пусть выйдет на волю даром». Об этом же говорит и Второзаконие: «Если продастся тебе брат твой, Еврей или Евреянка, то шесть лет должен он быть рабом тебе, а в седьмый год отпусти его от себя на свободу».
Патриархальное, долговое и экзогенное рабство имеют между собой глубокие качественные расхождения. Только эксплуатация иноплеменников, на которых не распространяются ни правовые, ни нравственные ограничения, может рассматриваться как рабство в строгом смысле этого страшного понятия. Патриархальная же долговая кабала, сколь несправедливым по отношению к обездоленным это бы ни показалось, являет собой ничто иное, как первые неразвитые формы найма. Ведь очень часто человек вполне добровольно отдает себя в кабалу, расплачиваясь за долги.
Именно эти формы трудовых отношений подготавливают почву для самого жестокого и бесчеловечного института, порождаемого цивилизацией, но все же рабства здесь не больше, чем в другом, пережившем тысячелетия, институте, который в просторечии именуется «вербовкой». Собственно же рабство порождается только античным городом, возникающим на самой периферии древних империй Востока, и вот уже это порождение влечет за собой демократизацию его государственного
2. Переходная форма рабства
Переходной формой между долговым и экзогенным является закабаление чужеплеменников.
В античном мире лично свободный чужеземец не имел в чужой общине не только никаких политических гарантий, но и правоспособности в сфере частного права, то есть не признавался субъектом ни семейных, ни имущественных правоотношений. Более того, в древнейшие времена где-то на подсознательном уровне он вообще рассматривался как носитель враждебного начала, имущество которого могло быть в любой момент захвачено, а сам он обращен в рабство. Течение времени лишь цивилизует инстинктивное отторжение человеком всего иноприродного и обставляет его известной условностью. Так, в Афинах, где в эпоху расцвета насчитывалось порядка 10 тысяч метеков (в расчет принимаются, конечно же, только главы семей), любой иностранец, не уплативший особый налог, мог быть обращен в рабство вместе с семьей, а его имущество подлежало конфискации в пользу города.
Вероятно, здесь проявляется действие общего закона, который зарождается вместе с формированием этнической самоидентификации человека. Именно его следствием является восприятие любого пришельца существом, которому покровительствуют чужие враждебные силы, «не нашим», а значит, уже самим своим присутствием здесь источающим какую-то скрытую угрозу. Это объективное обстоятельство и лишает его защиты принимающей общины, иначе говоря, ставит вне закона.
В сущности, это специфическая форма самозащиты рода; здесь нельзя видеть проявление какого-то грабительского инстинкта, все объясняется просто и логично; обладай мы тотемным менталитетом того времени, нам несомненно обнаружилась бы во всем этом высшая справедливость. Но даже и там, где древняя психология отходит в прошлое, невнятные, но от этого не менее властные запреты остаются, ибо на месте враждебного тотема появляются сонмища чужеплеменных богов, не всегда покровительствующих принимающей чужеземца общине. Здесь можно провести аналогию с собакой. Приблудную собаку никем не возбраняется посадить на цепь, и мы даже не задумаемся над тем, что человек посягает на какие-то суверенные собачьи права. Больше того, мы видим здесь даже род гуманизма — ведь она поступает под нашу защиту, получает пищу и кров, наконец, обретает возможность исполнить свое природное назначение — служить человеку. Но и стоящий вне «нашего» закона иноплеменник, становясь рабом, обретает и кров, и стол, и определенную защиту. А часто (если верить Аристотелю) получает счастливую возможность соединить свою судьбу с судьбой того, кто способен думать и принимать решения за него. Словом, и здесь можно разглядеть род благодеяния и филантропии — ведь в другом месте пришельца могут просто убить.
Развитие общества, приводит к необходимости более тонкой градации правосостояний индивида. Приводит к этому и тот факт, что обладателем рабов становится уже не глава фамилии, но практически каждый, кто способен владеть оружием.
3. Военно-колониальная экспансия
Сравнительная скудость природных ресурсов и ограниченность территории вынуждала эллинские племена к выводу избыточного населения. Случалось, что освоение новых территорий не вызывало конфликтов с местными жителями.
Геродот о колонизации
Геродот в своей Истории упоминает о греческой колонии в Египте, которая пользовалась любовью фараона. Однако не будем обманываться: у воинственных и хорошо вооруженных греков было, чем подкрепить эту любовь, ведь еще до того «...ионийцы и карийцы во время разбойнических странствований по морю занесены были в Египет. Они высадились на сушу в медных доспехах, о чем какой-то египтянин, пришедший в болото, и дал знать Псамметиху; никогда раньше он не видел людей в медном вооружении и потому сообщал теперь, что с моря явились медные люди и опустошают равнину».
Большей частью колонизация осуществлялась военным путем. Функция колоний состоит не только в устройстве избыточного населения, но и в снабжении хлебом метрополии. Последнее же обстоятельство означает, что хлеб уже не мог доставаться тем, кто засевал его раньше. Но этого можно было добиться только силой. Словом, только оружие давало возможность утвердиться на новых землях.
О колонизации напоминает все. Даже творчество лучших поэтов Эллады. Например, Архилоха, незаконнорожденного сына аристократа, избравшего судьбу профессионального воина. Ему выпало принять непосредственное участие в сражениях во Фракии, и во многих других местах — на островах Фасосе, Эвбее, Наксосе, где он принял свою смерть во время такого же захватнического похода.
Кстати, тот факт, что и Эвбея, и уж тем более Наксос расположены совсем на другом краю Эгейского моря, свидетельствует о географических масштабах греческой экспансии, развернувшейся на протяжении его непродолжительной жизни. Но точно такие же события происходят и за другими морями. О колонизации Сицилии говорит Фукидид. Общая картина колонизация Италии едва ли чем могла отличаться от того, что мы читаем в римском эпосе Вергилия. Мифы оставили нам память о хождении аргонавтов в Колхиду, память об эллинских поселениях хранит и Северное Причерноморье…
Отнюдь не мирный характер освоения новых территорий означает, что сами земли были вовсе не единственной наградой воинственных колонистов,— рабы, огромные количества обращаемых в неволю хозяев аннексированного края стали дополнительным призом военной экспансии.
Именно этот приз и открыл новую, может быть, самую яркую, главу мировой истории. Больше того, на два с лишним тысячелетия определил основной ее вектор.
Два события в истории рабовладения радикально изменили мир. Одно из них — переход от патриархального долгового к эксплуатации этнически чуждых военнопленных. Второе — преодоление критического предела численности рабов.
4. Революция. Рождение демократического государства
А кстати, сколько всего рабов было в древнем мире?
Скажем сразу: точный ответ неизвестен; все, что мы можем, это делать те или иные предположения. Однако попытки определения существуют, и какие-то цифры приводятся. Источники расходятся в оценках, минимальные величины составляют двадцать пять процентов от общей численности населения, максимальные восходят к пятидесяти, а иногда и к семидесяти пяти.
Оценки численности рабов
Например, греческий автор Афиней (II в.), ссылаясь на писателя III в. до н. э. Ктесикла, сообщает, что, согласно переписи 309 до н. э., в Афинах было 400 тысяч рабов на 21 тысячу граждан и 100 тысяч метеков. Еще большие значения приводятся для Эгины (470 тыс.) и Коринфа 460). Впрочем, по общему мнению ученых, эти цифры сильно преувеличены.
Французский историк XIX века А. Валлон считал, что соотношение рабов и свободных в Италии II— I вв. до н. э. было 1:1, то есть 50% рабов и 50% свободных. Немецкий историк конца XIX начала XX в. Ю. Белох определял его как 3:5 (37, 5% рабов, 62,5% свободных); другой немецкий историк XX в. У. Вестерман полагал, что взаимоотношение между свободными и рабами 1:2 (33% рабов и 67% свободных). Схожие цифры принимаются и для Греции.
Валлон определяет суммарную численность рабов в Аттике около 206 тыс. человек, из них примерно 175 — годных к ношению оружия. Численность свободных, включая метеков, — порядка 110 тысяч. Таким образом, здесь соотношение составит примерно 1:2 в пользу рабов.
Современными исследователями в эти расчеты вносятся коррективы. Численность населения Афин около 430 года до н. э., то есть в самый расцвет великого города, принимается равной 230 тысяч человек (в том числе количество рабов по разным оценкам составляет от 70 до 120 тысяч). Население сельской Аттики, вероятно, несколько уступало в численности населению города, так что в целом можно принять величину около 400 тысяч.
Оценки численности рабов
Английский исследователь Родс П. Дж. из Даремского университета считает, что перед началом Пелопоннесской войны здесь проживало около 400 тысяч человек, в том числе 60 тысяч взрослых граждан мужского пола, 180 — женщин и детей, 50 тысяч — метеков (иностранцев, живших в Афинах, но не имевших гражданства), остальная часть приходится на рабов. Подводя своеобразный итог, История Европы (т. I) указывает: «В общем, все историки, исследовавшие этот вопрос, считают, что в указанное время рабы составляли от 25 до 43% жителей Аттики...». Словом, соотношение увеличивается в пользу свободных.
Казалось бы, не столь уж и много, значительно меньше численности свободных людей, но попробуем вдуматься в эти цифры, и, может быть, тогда мы поймем, почему становление демократических форм правления было просто неизбежным (если не сказать принудительным).
Что такое двадцать пять процентов? Это значит, что один раб приходится на трех свободных граждан. На первый взгляд, совсем незначительная величина. Но ведь рабы — это, как правило, здоровые сильные мужчины самого цветущего возраста (кому ж нужны больные и немощные). Женщины, конечно, тоже брались в полон, но здесь большую роль играла внешность, завоеватели же всех времен были знатоками женской красоты, поэтому брались далеко не все. Случались среди рабов и дети, но как бы то ни было половозрастная структура невольничьего контингента должна была отличаться от половозрастной структуры свободного населения. Здесь необходимо принять во внимание и экономические соображения. До тех пор, пока рабы составляют незначительную долю населения, их стоимость высока, поэтому экономически оправдано выращивать рабов в своем хозяйстве: вырастить раба дешевле, чем покупать взрослого. (Хотя и это доступно лишь человеку со средствами, ибо позволить себе долгое время кормить «лишний рот» может не каждый.) Но там, где численность невольников оказывается сопоставимой с численностью свободных, их стоимость снижается, собственно, потому-то численность и растет, что падает цена на этот специфический «товар». В условиях же демпинговых цен содержать детей совершенно нерентабельно (кстати, существовали экономические расчеты, показывавшие, при какой именно рыночной стоимости взрослого раба собственное воспроизводство перестает быть оправданным). Поэтому-то половозрастная структура свободного населения и отличается. Среди последнего же доля мужчин составит только половину от остающихся семидесяти пяти, то есть около тридцати семи процентов, а за вычетом малолетних, стариков и инвалидов их численность вряд ли превысит пятнадцать—двадцать. Вот и получается, что даже при самой минимальной оценке, которую принимают специалисты, численность способных к сопротивлению рабов оказывается примерно равной численности свободных мужчин всего полиса.
Но ведь 25 процентов — это предельно низкая оценка историков, поэтому при имеющемся разбросе мнений истина должна была бы тяготеть примерно к сорока. Меж тем в этом случае доля рабов будет на одну треть выше общей численности всего свободного мужского населения полиса (40/30), если же не брать в расчет стариков и детей, то превосходство вообще становится подавляющим…
Кстати, один из римских сенаторов, в знак протеста против того обстоятельства, что рабы, несмотря на запрет посещать общественные бани, форумы, амфитеатры, цирки, постоянно толкутся там, в свое время предложит снабдить их одинаковой одеждой (рабы носили то же, что и свободные римские граждане, им запрещалось только ношение тоги, но тогу не часто носили и сами римляне, ибо это была «парадно-выходная», представительская одежда, поэтому на улицах города рабы были практически неотличимы). Но это предложение будет сразу же отвергнуто по соображениям общественной безопасности: рабы могут увидеть, насколько немногочисленны их хозяева.
Так что, по-видимому, все, что более пятидесяти процентов общей численности античного города — это уже величины, выходящие за грань разумного.
Таким образом, без формирования каких-то специальных механизмов управления, способных удержать такие огромные массы под контролем (и к тому же обеспечить максимальную эффективность их практического использования), никак не обойтись. Именно таким механизмом и становится демократия.
Благодаря демократическим реформам греческое государство становится чем-то вроде расконвоированного концентрационного лагеря, роль охранного контингента в котором выполняют все свободнорожденные.
5. Вытеснение человека из системы разделения труда
Задумаемся над одним совершенно поразительным фактом. В античной Греции насчитывались сотни и сотни непохожих друг на друга самостоятельных городов-государств (по некоторым оценкам их число простиралось до двух тысяч), но если мы говорим об искусстве, то в первую очередь вспоминаются Афины. Этот удивительный полис размером своего вклада в художественную культуру Древней Эллады, да и Европы двух с лишним тысячелетий в целом, превосходит все другие города едва ли не вместе взятые. Меж тем, даже если брать в расчет всю Аттику, мы получим территорию менее трех тысяч квадратных километров. В сущности, это совершенно ничтожная площадь, сопоставимая по своим размерам с той, которую занимает современный мегаполис (площадь Москвы занимает около 1 тысячи кв. км), но именно на этом до чрезвычайности ограниченном пространстве сконцентрировалось все лучшее, что было создано классическим греческим искусством.
Никогда в истории всей огромной планеты не было (и, наверное, уже не будет) такого, чтобы община, насчитывавшая, включая младенцев, немногим больше 100 тысяч свободных граждан, другими словами, вполне сопоставимая с численностью населения Васильевского острова, сделала столь огромный вклад в историю мировой цивилизации. В сущности, ничто из созданного за двадцать с лишним веков европейской культурой, уже не было оригинальным,— начало всему было положено именно здесь.
Меж тем именно в Афинах, как мы знаем, принципы демократии получают наиболее глубокое развитие.
Случайно ли это совпадение? Но совпадение существует не только в пространстве, не менее удивительно и стечение во времени. Пробуждение античного духа, высший его взлет хронологически полностью совпадает с расцветом все той же демократии, то есть с периодом от конца персидских войн до подчинения Греции македонскому владычеству (470—338 до н. э.). Есть ли здесь хотя бы какая-то причинная связь? Возможно, прямой и не существует, но опосредованная действием известных условий несомненно наличествует. А это значит, что при господстве каких-то иных форм государственного правления в военно-политических центрах, видевших свою цель в установлении панэллинской гегемонии, культура Греции (а с нею и всей Европы) приобрела бы совершенно другие черты.
Кроме всего прочего, демократическое преобразование общества означает, что человек, единственной обязанностью которого становится выполнение функций охранного контингента, обеспечение безопасности своего города, вытесняется из непосредственного производственного процесса. А следовательно, и из системы разделения труда. Едва ли не каждый гражданин становится обладателем рабов. Аристотель говорит о том, что только бедняку быки заменяют рабов. А это значит, что человек обретает досуг...
Соединение эти факторов (воспитание человека как господина над другими народами, принадлежащего «высшей расе», как гражданина, обязанного творить «прекрасные дела» во имя своего города, наконец, обретение избавление от забот материального обеспечения, обретение досуга) и дали тот результат, который сегодня поражает всех искусствоведов мира.
Рим и Спарта имеют отличия. Рим долгое время не знает рабов. Он лишь ограничивает в правах население завоеванных городов, но не обращает людей в неволю. Поэтому римский гражданин продолжает трудиться на своем поле.
Спартиат же обязан всю жизнь заниматься одним — повышением своего военного мастерства.
Поможем написать любую работу на аналогичную тему