Нужна помощь в написании работы?

В следующем диалоге «Вадиск, или Римская троица» духовный аспект Имперской идеи, пусть и по касательной, приобретает более детальное развитие, хотя первоначально этот аспект не просматривается за сугубо политическими мотивами. Там собеседник Эрнгольд вопрошает Гуттена в связи с его надеждами на освобождение от папского засилия в Германии: «Ты, по-видимому, надеешься на нового Императора, верно?» На что поэт-рыцарь отвечает: «Да, и на него, и на многое другое, достойное нашего народа, нашей Империи, равно как и его предков, его высокого происхождения. Неужели ты думаешь, что он согласится сначала равнодушно сносить унижения и смотреть, как нас грабят, а потом терпеть насмешки и издевательства тех самых людей, в карманы которых уплывает львиная доля наших доходов? К кому в Риме относятся сейчас с большим презрением, нежели к германцам?» Эрнгольд подтверждает: «Право же, ни к кому! Над нами смеются и мальчишки, и старики, и мужчины, и женщины, ремесленники, купцы, священники, знать и чернь, свободные и рабы, словом — все без исключения, даже пленники всех народов — иудеи; над нами издеваются все, кому не лень, и вместе и порознь, и тайком и открыто, нас все порицают, награждают позорными прозвищами и обидными кличками; все это — как шутки ради, так и всерьез, но всегда с одной мыслью: дураков, мол, дразним. Но в чем глупость германцев, если не в том, что мы не замечаем, как подло и недостойно с нами обходятся? Что мы слишком суеверны, и по этой причине позволяем похищать свое добро, которое прежде не удавалось исторгнуть из наших рук даже силой оружия? И что столько германцев покорно служит Риму, не требуя никакого иного вознаграждения, кроме того, чтобы им из милости разрешили пользоваться их же отеческим достоянием?! Ну да, ибо как иначе назвать щедрые дары, которыми наши предки осыпали церкви?»

Как видим, здесь пока отсутствует библейская патетика, «вдруг» возникшая в предыдущем диалоге. А тема национального унижения со стороны римских клерикалов развивается на всём протяжении «Вадиска»:

«Гуттен: Ты даже не поверишь, с каким негодованием и гневом выслушали некоторые из князей одно замечание кардинала Каэтана, оброненное им в прошлом году в Аугсбурге. Когда ему показали длинную процессию духовных лиц и он увидел, каким почетом окружено у нас это сословие и какой роскошный образ жизни ведут священники, он тут же разразился этакой, с позволения сказать, “шуткой”: “Гляди-ка, сколько у нас, римлян, конюших!” Этими словами он обличил нашу глупость: ведь мы, славные германцы, дошли до того, что покорно чистим мулов и лошадей у римских кардиналов и епископов и готовы выполнять любую, самую черную работу. Иные ответили Каэтану недовольным ворчанием, а я выступил более откровенно, — потому что и прежде не раз громко роптал, — и заявил, что с нашим достоинством несовместно не только подчиняться подобного рода людишкам, но даже позволять им насмехаться над нами. Ибо нет насилия более тягостного и горького, чем то, которое сопровождается наглою бранью и глумлением. Эрнгольд: Пусть бы он почаще и подольше так насмехался, чтобы мы, наконец, до слез устыдились своего позора. Увы, этот человек прав: по-моему, дела именно так и обстоят. Пожалуй, не найдешь у нас в Германии обладателя тепленького местечка, который не выслужил его себе в Риме, или не приобрел, рассыпая направо и налево щедрые подарки, или не купил за деньги, обратившись за помощью к Фуггерам. Но разве никто не отважился словом либо действием наказать кардинала за его дерзость? Гуттен: Я уже тебе сказал, что некоторые были разгневаны, поднялся ропот, пошли перешептыванья. Мне кажется, люди поняли свое бесчестие и позор. Но того все это нисколько не тронуло, он и по сю пору не перестает предлагать нам свой товар — продажные небеса — и все ждет да высматривает, кто сколько купит. Да вот тебе еще пример, чтобы ты убедился, какова дерзость этого человека. Недавно на совете князей он осмелился заявить, что Карл неспособен управлять Империей по причине каких-то пороков — телесных, а равно и духовных,— и ратовал за то, чтобы придавить нас галльским ярмом, лишить независимости и, взамен ее, досыта накормить унижениями. Эрнгольд: Какой жестокий век, какие нравы! Разве заслужил такую обиду юный Государь, с которым связано столько надежд? Разве совместимо с нашею славой терпеливо выслушивать подобные речи? Но скажи мне, прошу тебя, неужели все это правда и я должен этому верить? Гуттен: Да, правда».

Оскорбление в адрес Германского Императора Карла неоднократно уравнивается Гуттеном с национальным унижением, но в нем же он видит и духовное беззаконие, нарушение Божественного порядка вещей. Вместе с тем высоки требования Гуттена и к позиции Императора, в которой он усматривает и его вину за национальное унижение Германии, впрочем, всю критику отводя на Императора Карла IV: «Эрнгольд: Да, если они смогут образумиться, но только кому не дерзнут они нанести оскорбление, если решаются бесчестить самого Римского Государя, который преклоняет перед папой колени, а тот ногами протягивает ему корону и заставляет клятвенно отрекаться от города Рима и от притязаний на Италию. Гуттен: Карла Богемского папа Урбан короновал лишь после того, как взял с него клятву, что он в том же году покинет пределы Италии. Вдобавок он столь открыто выражал свое презрение к Императору, что даже не дал ему аудиенции, а просто выслал корону с кем-то из кардиналов; он запретил Карлу появляться в Риме и отобрал несколько принадлежавших ему итальянских городов. Эрнгольд: Не только что Императорского Престола, но даже жизни недостоин человек, который согласился это стерпеть!»

Однако, говоря о позапрошлом веке, собеседники имеют в виду свою современность и ищут повода высказаться о своих надеждах, связанных с Императором Карлом V, и с тем, как должно быть:

«Эрнгольд: А то, что наместник Христов и по сей день заставляет Римского Императора принимать корону из его ног — это ли не высокомерие?! Гуттен: Беспримерная спесь! Но, как я слышал, по мнению некоторых, Карл не намерен терпеть это унижение и не удостоит поцелуем папины ноги. Эрнгольд: Что ж ему за выгода от такого поступка? Гуттен: Его будут считать за человека мудрого, знающего себе цену и не допускающего, чтобы извращали учение Христово и насмехались над величием Империи. Эрнгольд: Стало быть, ученые мужи будут слагать ему панегирики? Гуттен: Да, и напишут целые книги, прославляя его. Эрнгольд: И греки дали бы ему обед в Пританéе? Гуттен: Да, и все в нашей стране будут его приветствовать как Спасителя германской свободы и всякий раз, видя его, кричать: “Храбрейший, справедливейший, свободнейший, поистине благочестивый, поистине христианин!”»

По древней традиции — со времён Святого Равноапостольного Императора Константина Великого (306—337) — Гуттен видит в фигуре Императора главного законного хранителя, блюстителя и защитника веры. С одной стороны, рассуждая об Императоре Карле IV, Гуттен не сакрализирует фигуру Императора в такой степени, как это сложилось в Византии, но, с другой стороны, в его идеале Император — фигура в первую очередь духовно значимая, а не просто светский властитель. Все же именно духовные искажения папства и католические притязания на Императорскую Власть больше волнуют Гуттена, чем просто национальные обиды германцев на итальянский католицизм. И здесь он прибегает к сугубо богословской аргументации:

«Гуттен: Не иначе поступал и Вадиск, многое разъяснявший в обширных отступлениях. …Он возмущался неравенством среди священнослужителей, которое выдумали римляне, и слишком большой свободой, которую они себе забрали, освобождая от клятвенных обязательств, объявляя соглашения недействительными, расторгая договоры и разрешая все, что противно вере и учению Христову и враждебно добрым нравам... “Что теперь гражданское право? — говорил он. — Оно растоптано противозаконностью их установлений. Это было самое надежное средство накинуть петлю на христианскую свободу, ибо тремя вещами Рим подчиняет себе все: силой, хитростью и напускной святостью. И хотя сила — это самое главное, ее было бы недостаточно, не будь она приправлена хитростью, так чтобы люди верили, будто ежедневно появляющиеся решения скреплены единодушным согласием всей Церкви”. Эрнгольд: Из их числа — и то возражение, которое недавно было выдвинуто против Карла: строжайше-де запрещено избирать Римским Императором короля Неаполитанского. Гуттен: Кому не ясно, чего они этим домогаются? Но подобным законам конца не видно, а они желают, чтобы мы благоговейно чтили все до единого. Понятно, они хотят, чтобы мы верили, будто одна буковка в их установлениях значит больше, нежели сотни законов Римских Императоров и древних юристов. Евангелию они предпочитают каноны и учению Христа — папские декреты, чтя людей выше, чем Бога. И так упорно на этом стоят, что объявляют нас нечестивцами, если мы, хоть шепотом, повторяем слово Евангелия, противоречащее какому-нибудь решению папы. А Римский епископ, всякий раз как замыслит новое строжайшее предписание, призывает к себе для совета того или иного из своих кардиналов или протонотариев либо собирает тех, кто ему ни в чем не прекословит или же, как ему доподлинно известно, придерживается той же точки зрения, что и он, и таким-то вот образом рожденный декрет, сколь бы нечестивым он ни был, Его Святейшество прикрывает авторитетом всей Церкви. Тут поднимаются крики: “Так постановила Церковь! Церковь не ошибается! Нужно верить в Святую Церковь!” — и этого достаточно, это всем затыкает рот, никто не решается возражать из страха услышать в ответ обвинение в ереси, которым бросаются с такой легкостью, что проще оказаться еретиком, чем обыкновенным грешником. После того, как этой ложью они ввели в заблуждение христианский люд, пресловутый пастырь сразу же принимает титул Святейшего и бесстыдно разрешает именовать себя “Блаженнейшим”. А потом — целование ног и страх христианских Государей перед угрозой отлучения; и вот уже римская тирания выпрямилась во весь рост. Но эта сила нуждалась в деньгах, чтобы тратить шире, чем короли. Тогда нашли три способа выкачивать золото из-за границы: продажу индульгенций, мнимый поход на Турцию и предоставление факультетов легатам в варварских странах. Эрнгольд: Никто еще не собирал удачнее всего этого воедино. Верно, главный свой улов римляне вынимают из этих трех сетей. Гуттен: Не удивительно: преемникам Петра и надлежит быть ловцами. Эрнгольд: Но ловцами душ человеческих, а не чужих денег. Вот уж поистине неравная замена: вместо того, о чем Христос сказал: Сделаю вас ловцами человеков (Мф. 4, 19; Мк. 1, 17) — гнуснейшая погоня за деньгами. Гуттен: Нет, они ловят людей и обращают их в рабство — уже не простой христианский люд, как бывало прежде, а королей и князей. Эрнгольд: И это чуждо Христу. Он хотел, чтобы Апостолы проповедью веры стяжали человеческие души, но чтобы они домогались богатств и власти и притязали на царское могущество, — не хотел. Какое поношение имени Христова! А христиане и не замечают, что Евангельскую истину исказили, вывернули наизнанку! В Евангелии богатства человеческие — великое препятствие на пути к блаженству, а тут небо сулят лишь тем, у кого есть деньги. Христос сказал, что Его Царство не от мира сего (Ин. 18, 36), и когда люди хотели сделать Его Царем, бежал от них; а эти до того вожделеют к царствам земным, что ради них всё предают огню и мечу и, ожесточенно сражаясь, приводят в расстройство целый мир, — как говорится, смешивают море с землей и обрушивают на них Небо. Христос учит нас, что нельзя служить двум господам сразу: Не можете, — говорит Он, — служить и Богу и маммоне (Мф. 6, 24; Лк. 16, 13); а эти даже и двум не думают служить, но до такой степени преданы последнему, что только в нем и живут и не отступают от него ни на шаг. Какое согласие между Христом и Велиаром? (2 Кор. 6, 15) Глупцы не видят и не понимают, что если римляне правы, то легче достигнуть блаженства богачам, сынам века, нежели беднякам, избранным Богом, ибо первые могут больше тратить, покупать больше индульгенций и вести более разнообразные дела с теми, кто облечен факультатными полномочиями. Но Христос мыслил совсем по-другому и называл блаженными нищих, говоря, что их есть Царствие Небесное». Как видим, аргументация всецело опирается на авторитет Священного Писания, то есть и по форме, и по сути, и по духу является богословской.

Не менее важна для Гуттена и духовная история взаимоотношений Императорской Власти и папства: «Они хвастаются некиим даром Константина, ими же самими в давние времена вымышленным, и утверждают, будто Западная Империя — их достояние, захватив под этим предлогом город Рим — резиденцию Римского Императора (которого пока, увы, нет) и столицу Империи. В противоположность Петру, они отнюдь не отвергают мирскую преходящую власть, но ведут ожесточенные войны на суше и на море из-за царств земных, проливают кровь и не жалеют яда».

 

Получить выполненную работу или консультацию специалиста по вашему учебному проекту
Узнать стоимость
Поделись с друзьями