Проблемно-тематическое и жанровое своеобразие  лирики Твардовского 1945-1960-х гг.. Поэтика цикла «Памяти матери».

Лирика. С годами в творчестве Твардовского все большее место занимает лирика.

Его стихи 30-х гг., составившие так называемую «Сельскую хронику», были еще продиктованы, как беспощадно определил позже в дневниках он сам, «восторженной и безграничной верой в колхозы, желанием видеть в едва заметном или выбранном из всей сложности жизни то, что свидетельствовало бы о близкой, незамедлительной победе этого дела». И все же среди произведений тех лет «Сельская хроника» выделялась пристальным, уважительным отношением к людям, запоминающимися образами деревенских тружеников — скромного печника Ивушки и деда Данилы, весельчака и мудреца, героя цикла стихотворений, несколько предварявшего будущего Василия Теркина.

Разнообразны произведения Твардовского, вошедшие в его «Фронтовую хронику» (1941 —1945). Это и публицистические агитационные стихотворные «листовки» («Бойцу Южного фронта», «Партизанам Смоленщины», «Зима на фронте»), и сюжетные «новеллы» о героях войны и их подвигах («Сержант Василий Мысенков», «Рассказ танкиста», «Дом бойца», «Награда»), 1 картины солдатского быта («Когда пройдешь путем колонн...», «Армейский сапожник», «Ночлег»). Некоторые из стихов прямо перекликаются с отдельными эпизодами «Василия Теркина», «Дома у дороги» («Баллада о товарище», «В пути»).

С течением времени лирика Твардовского заметно эволюционирует, тяготея ко все большей углубленности, напряженному раздумью, краткости и отточенности поэтической формы.В этом смысле характерны пейзажная зарисовка «Ноябрь» (1943) и особенно «Две строчки» (1943)- мучительное воспоминание об убитом еще в финскую войну «бойце-парнишке» Сам автор впоследствии определил владевшие им  в то время войны и после нее мысли и чув-ва вины перед павшими за общее дело.

Это стало главенствующим мотивом его послевоенной лирики и проявилось уже в стихотворении «Я убит подо Ржевом» (1945—1946), Написанное от лица безымянного солдата, оно звучало как нравственная  заповедь, наказ живым:

Пусть не слышен наш голос,—

 Вы должны его знать.

Невозможности «прожить... в своем отдельном счастье», отре-шась от мыслей о погибших, посвящено и стихотворение «В тот день, когда окончилась война» (1948):

Что ж, мы — трава? Что ж, и они — трава? Нет, не избыть нам связи обоюдной. Не мертвых власть, а власть того родства, Что даже смерти стала неподсудна...

В пору, когда главная заслуга в победе над фашизмом приписывалась руководству Сталина, а роль самого народа, его подвиги и жертвы умалялись, эти мотивы творчества Твардовского имели особое значение. «Жестокая память» (так называлось одно из его стихотворений) была одновременно насущно необходимой, восстанавливая справедливость, очищая и облагораживая человеческую душу, помогая осознать свое единство с народом и его судьбой. Этой теме поэт остался верен навсегда, до последних лет сохранив неослабевающее чувство сопричастности трагедии войны и сострадания ко всем ее жертвам:

Я знаю, никакой моей вины

В том, что другие не пришли с войны,

В том, что они — кто старше, кто моложе —

Остались там, и не о том же речь,

Что я их мог, но не сумел сберечь,—

Речь не о том, но все же. все же, все же...

В стихах Твардовского первых послевоенных лет слышали и «одические» мотивы, порожденные естественной гордостью одержанной победой, а также верой в будущее, в успехе в мир-ном труде («Свет всему свету». «Мост» и другие стихи о Слоири. тесно связанные с замыслом книги «За далью даль»), пр этом поэт твердо придерживается тех нравственных заповедей. которые высказал и устами погибшего воина в стихотворении «Я убит подо Ржевом»: «Ликовать - не хвастливо вчас победы самой», и в таких стихах, как «Горные тропы»(1960)

Знай и в работе примерной:

Даже поистине небывалое событие – полет Гагарина  осмысляется поэтом как  звено всей народной жизни и истории. В стихотворении «Космонавту» (1961) Твардовский вспоминает безымянных    летчиков военных лет и заключает:

Так отразилась в доблести твоей

 И  доблесть тех, чей день погас бесценный

Во имя наших и грядущих дней.

В стихотворении «О прописке» (1951) он назвал свою музу уживчивой. Но  если она действ-но легко уживается  с самыми разными темами и героями, то чем дальше, тем откровеннее не хочет мириться с ложью, несправедливостью, глупостью.

В   стихотворении   «А   ты   самих   послушай   хлеборобов, » (1965) едко перечислены   все «странности и страсти», испытанные крестьянством   за годы сов. власти.   В стихотворении   и особенно в цикле «Памяти матери» (1965) Твардовский приближается к переосмыслению роли, которую сыграли в судьбе деревни  коллективизация и раскулачивание, ставшие трагическим, незаживающим переломом в

жизни миллионов людей. Те    элегечиски-раздумчивые мотивы,  которые возникли  еще в предвоенных  стихах поэта («Поездка в Загорье», «Матери»), обрели в поздней его лирике несравненно  глубокое, философское звучание. Точно также, как в изображении войны, Твард.не закрывает глаз   на  трагические  стороны бытия.   «Мне памятно, как умирал мой дед»    Ты-дура,  смерть, грозишься людям»,  «Не дне моей  жизни…»   Они полны благодарности   за каждый «день бесценный  прожитой жизни»

«По праву памяти». Тема, лишь глухо пробивавшаяся в «Стране Муравии» и отдельных стихах 30-х гг. («Братья») и зазвучавшая уже в цикле «Памяти матери», нашла свое наиболее полное воплощение в последней поэме Твардовского «По праву памяти» (1966—1969). Она откровенно автобиографична, исповедальна и подводит итог многолетним трудным размышлениям. Об этом свидетельствует уже первая глава — «Перед отлетом»(единственная напечатанная еще при жизни поэта под названием «На сеновале»). Двое друзей, деревенские юноши, собирающиеся «в путь далекий», полны надежд, мечтаний и иллюзий:

Мы повторяли, что напасти

 Нам.никакие нипочем,                 

 Но сами ждали только счастья,—

Тому был возраст обучен.

В своем восторженном оптимизме, объясняемом не только их собственной молодостью, но и «возрастом» самой эпохи, они не слышали, что утренние петухи «как будто отпевали конец ребячьих наших дней», и не предугадывали, что вскоре «сорвется с места край родной» — деревня — в «метелице сплошной» (последний эпитет в статьях и документах 30-х гг. постоянно применялся к коллективизации) и что сама их пламенная вера и устремленность в будущее подвергнется жестоким испытаниям:

Готовы были мы к походу.            Верным быть народу.

Что проще может быть:                 Любить родную землю-мать,

Не лгать.                                         Чтоб за нее в огонь и в воду.

Не трусить.                                      А если —

То и жизнь отдать.

Что проще!                                      Лишь про себя теперь добавим:

В целости оставим                         Что проще — да.

Таким завет начальных дней.       Но что сложней?

Дальнейшая судьба одного из друзей обозначена лишь намеком:  «И где, кому из нас придется, В каком году, в каком краю За петушиной той хрипотцей Расслышать молодость свою»

Тут вспоминается трагическая фигура «друга детства» из одноименной главы книги «За далью — даль», «с кем вместе в школе, в комсомоле и всюду были до поры»:

Другой же авторской «вине» посвящена глава  «Сын за отца не отвечает»

Она озаглавлена теми сталинскими словами, к-рые  прежде, в 30-е гг. были восприняты и самим поэтом  «кулацким отродьем», множеством людей такой же судьбы как   неожиданное  счастье, милостивое избавление от «несмываемой отметки»

Но, помимо того что сказанное оказалось обманом (  «…званье сын   врага   народа  уже при них вошло в права»), эти  слова, как показывает поэт, были бесчеловечны, глубоко аморальны, побуждали к пренебрежению нравственными обязательствами перед близкими, к беспредельной вседозволенности:

Предай в пути родного брата       И душу чувствами людскими

И друга лучшего тайком.      Не отягчай, себя щадя.

В ранней юности конфликтовавший с отцом и даже писавший о нем как о «богатее», поэт теперь с покаянным чувством и полным пониманием рисует и натруженные руки этого мнимого кулака — «те, что — со вздохом — как чужие, садясь к столу, он клал на стол» («отдельных не было мозолей — сплошная»), и его наивную гордыню «хозяина», столь дорого ему обошедшуюся.

И завершается поэма главой «О памяти» — страстным, гневным монологом о невозможности, вопреки негласным «руководящим» указаниям тех, 60-х гг., «в забвенье утопить живую быль... Забыть родных и близких лица и стольких судеб крестный путь...»

Некоторые строки этой главы звучат афористически:

Кто прячет прошлое ревниво,          ...Одна неправда нам в убыток»

Тот вряд ди с будущим в ладу.       И только правда ко двору!

И эти строки, и весь пафос поэмы глубоко созвучны сказанному еще в «Василии Теркине» о том, что нельзя прожить «без правды сущей, правды, прямо в душу бьющей, да была б она погуще, как бы ни была горька».

То же убеждение лежало в основе всей литературной деятельности Твардовского. После его возвращения в «Новый мир» (1958) этот журнал окончательно становится центром притяжения всех лучших литературных и общественных сил. В 60-е гг. появляется даже выражение «новомирская проза», т. е. остро проблемная и художественно значительная (произведения Ф. Абрамова, Ч. Айтматова, В. Белова, В. Быкова, В. Войновича, 1С Воробьева, Ю. Домбровского, Е. Дороша, С. Залыгина, Ф. Ис-кандера, Б.Можаева, Ю.Трифонова, В. Шукшина, А. Яшина) Огромной заслугой Твардовского-редактора была публикация повести А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича»