Современная ситуация в культуре достаточно противоречива. Здесь нельзя не отметить позитивных изменений, которые произошли в области культуры в последнее десятилетие:
● в пласт реально функционирующих произведений возвращены ценности и имена, ранее преданные забвению — И. Бабеля, М. Булгакова, А. Платонова, А. Бека, А. Рыбакова, Е. Замятина и многих других;
● социальная практика и наука фиксируют раскрепощение сознания народа, что проявляется в расширении сферы художественного творчества и открытии новых театров, студий, ассоциаций ученых и исследователей;
● возвращается историческая память народа и восстанавливается в законных правах религиозная культура страны;
● исчезает чувство культурной изоляции, Россия на равных входит в мировое сообщество.
В условиях перехода экономики в русло новых экономических отношений и возвращения демократических свобод на путь самообновления встает и культура. Однако вопреки ожиданиям современное российское общество отмечено кризисом, проявляющимся в таких формах, как:
● усиление нестабильности,
● криминализация общественных отношений,
● маргинализация большой части населения, его стратификация,
● утрата общности культурной ориентации,
● понижение «психического уровня народа»,
● активизация различных форм отчуждения,
● формирование духовных элит, сознательно противопоставляющих себя массам,
● дискредитация традиционной системы ценностей,
● обострение глобальных проблем, причиной своей имеющее его дезадаптацию, т.е. нарушение равновесия между обозначенными адаптационными составляющими. Одним из проявлений подобного дисбаланса является и монополия массовой культуры в области воздействия на массовое сознание, осуществляющаяся параллельно с разрушением высокой элитарной культуры, не отвечающей новым требованиям.
По мнению экспертов, в данный период не появилось ни одного фундаментального произведения в области музыки, кино, литературы, более того — ушли в прошлое и те, кто представлял массовое направление культуры в 80-е гг.: ироничный и философичный А. Макаревич, интровертированный и интеллектуальный Б. Гребенщиков, сегодняшнее творчество этих авторов почти ничем не выделяется среди прочих артефактов массовой культуры, а фигуры, альтернативные названным, эпохой пока не выдвинуты.
О кризисном состоянии культуры сегодня также свидетельствуют следующие признаки:
● обострение демографической ситуации в стране, резкое падение рождаемости и отрицательный прирост населения;
● мифологизация и сакрализация сознания, где наряду с возвращенными православными ценностями наблюдается расцвет магии, ранних форм религии и их разновидностей в виде уфологии, сайентологии и т.п.;
● раскол общества изнутри и появление класса буржуазии (не так давно называемых «новыми русскими») и обслуживающей его маргинально-люмпенизированной прослойки;
● разрушение общественного-политического уклада и смена государственного способа планирования — рыночным, частным;
● коллективного способа производства — индивидуальным;
● государственной системы образования — негосударственной;
● многонациональной культуры — культурной изоляцией, когда после распадения СССР за пределами границ России оказалось 25 млн русских;
● приоритетного финансирования культуры (в 50-е гг. на образование тратилось 10% национального дохода) — финансированием по остаточному принципу (в 90-е гг. — менее 1%).
Не может не вызывать тревоги состояние лингвистической культуры нашего народа, испытывающей все большее влияние англо- американского культурного типа. Состояние языка является ярким показателем качества культуры, ее яркой характеристикой. Так, после революции процесс вторичного означивания, переименования был необычайно активен, а языковые идеологические клише наполняли не только протоколы комсомольских и партийных собраний, но и тексты интимного содержания: личные дневники, любовные письма и даже предсмертные записки.
При этом переживание и воспроизведение собственных биографий людьми этого времени осуществлялось в таких категориях кодифицированного языка, как «революционный», «отсталый», «культурный», «прославленный герой труда», «ветеран войны», «перерожденец», «пережитки происхождения», «ячейка государства» (о семье), «насущные проблемы момента», «проблемы воспитания молодежи» и т.д. и т.п. Здесь язык выступал в качестве социоисторического кода, системы правил высказывания о себе и об обществе, системы именования, почвы для «взаимопонимания между иначе разобщенными индивидами».
Эти коллективные представления, как отмечал Л. Леви-Брюль, не зависят в своем бытии от отдельных личностей, но передаются последним, «пробуждая в них сообразно обстоятельствам, чувства уважения, страха, поклонения и т.д. в отношении своих объектов», а сам язык «навязывает себя каждой из этих личностей, он предсуществует ей и переживает ее». Сегодня наша психология и культура выдерживает испытание такими словами иностранного происхождения, как «мэрия», «презентация», «брокер», «менеджер», «ментальность», причем изменяется не только словарь русского языка, но и манера артикуляции, озвучивания, характер структурирования фразы и текста, наконец, сама система мышления. Причем подобная стандартизация языка происходит не только на низовом, бытовом уровне, но и на том уровне, где каждое слово опирается на многовековую традицию, — имеется в виду язык Библии, который в странах Европы и Америке уже подвергся модернизации и стандартизации.
Это, к примеру, перевод Библии в США, из которой под влиянием политкорректности исключено упоминание о том, что Христос распят иудеями. Чтобы удовлетворить феминистские амбиции, понятие Бог-Отец изменено на Бог-Отец-Мать. В Англии приступают к изданию осовремененной Библии тиражом 10 млн экземпляров, из которой изъяты понятия искупления и покаяния и осовременены, опрофанизированы понятия Благодати (заменено на «незаслуженные блага»), распятия (замененено словосочетанием «прибивание к кресту»). Как сказал архидьякон Йорка, теперь Библия стала похожа на телесериал, но утратила сокровенное содержание.
Именно поэтому каждая культура обладает собственным вербальным арсеналом, где понимание происходит в первую очередь на уровне интонации и всего комплекса выразительных средств, а само слово функционирует наиболее оптимальным способом исключительно в определенном языковом контексте, вскрывающем все оттенки его значений, и выступает как исторически обусловленное. Сегодня же язык перестает быть той почвой, которая способна объединять людей ощущением причастности к своей истории, своим истокам.
Если обратиться к особенностям сознания человека современной российской культуры, то здесь можно отметить такое его качество, которое еще в 70-е гг. применительно к западному обществу Филипом Слейтером было охарактеризовано как рождение «нового мышления», исходящего из экономики изобилия, сменяющего старое, базирующееся на экономике скудости. Внутреннюю логику прежней культурной парадигмы с ее высокой оценкой сдержанности и способности откладывать удовлетворение потребностей сменяет иная, где обилие потребностей и стремление их удовлетворения рассматривается в качестве непременных атрибутов современного человека.
Основная задача современной культуры, как правило, обслуживающей элиту — политическую, а сегодня и экономическую, — поставлять аудитории определенные стандарты поведения, духовных запросов, доказывать правомерность идентификации на примерах «из жизни», формировать имиджи и стереотипы сознания, а также реабилитировать свое экономическое превосходство внедрением мифов о равных возможностях всех перед всеми.
Но парадокс данной ситуации заключается в том, что новые ценности, усвоенные непрочно, наспех, сами становятся товаром, и теперь не только финансовая или политическая элита внедряет через культуру в общественное сознание стереотипы и ценностные императивы, а наоборот, потребитель посредством приносимой прибыли на заказчика. И спросом начинает пользоваться лишь то, что прочно укрепилось в массовом сознании, лишь те имиджи и стереотипы, в которых потребитель бы увидел отражение его отношения к миру и его системы ценностей. Мобильная реакция на этот процесс приводит к появлению новых имиджей и моделей поведения, которые в большей мере соответствуют изменившимся социальным условиям, а также колебаниям в шкале ценностей.
Недолговечности стереотипов поведения и сознания способствует и престижное потребление, где вещи (поступки, стремления) выступают символами принадлежности к социальному слою, к которому индивид на самом деле может и не принадлежать. Престижное потребление становится, таким образом, наряду с продукцией массовой культуры средством иллюзорного достижения стремлений и идеалов, выполняет эскейпистскую функцию, а возможно, служит средством психологической защиты индивида в условиях стремительно меняющейся среды обитания.
Это представляется важным, так как наряду с отмеченным стремлением к «психоделическому» восприятию жизни в сознании или подсознании любого индивида, выраженное ярче или слабее, существует стремление самоидентифицироваться с тем слоем, к которому он принадлежит или желал бы принадлежать. О стремительности процесса смены имиджей свидетельствует не столько продукция кинематографа и массовая литература, обновление которых требует известного времени, сколько реклама и особенно мода. Характерно, что прежние циклы обновляемости моды, соответствующие двум-трем годам, сменились сезонными, и на глазах кичливые малиновые пиджаки — символ их внезапно разбогатевших хозяев — уступили место скромным, но дорогим эксклюзивным костюмам, символизирующим прочное положение и неизменность доходов их владельцев.
Поможем написать любую работу на аналогичную тему