Журналистика  и движение правозащитников. Оппозиционная публицистика 60-80-х годов (А. Солженицын, А. Сахаров).

Художественная проза стала сферой выражения московского литературного андеграунда 1960-х. Поэму Москва – Петушки Венедикта Ерофеева, повесть Николай Николаевич Юза Алешковского, прозу Саши Соколова, мистико-эротические кошмары Юрия Мамлеева можно рассматривать и как самиздатские бестселлеры. В основе большинства этих произведений – полуисповедальный монолог героя, обращенный к доверительному собеседнику. Зачастую главные герои носят имена авторов произведений – Веничка, Эдичка, т.е. авторы идентифицируют себя со своими героями, наделяя их собственной авторской интонацией.

Продолжил характерную для самиздата тему интереса к изнанке жизни Эдуард Лимонов. Мазохистски растравляя собственную душевную боль, Эдичка, главный герой романа Я, Эдичка (1979), повествует о своих эмигрантских приключениях, по большей части эротического, но иногда и социального характера.

Все больше писателей не желали уступать цензуре: если их не публиковали в СССР, они передавали свои произведения на Запад. В 1965 последовал скандал с писателями Андреем Синявским и Юлием Даниэлем, с конца 1950-х публиковавшими свои произведения на Западе. Владимиру Войновичу после публикации на Западе романа Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина также пришлось покинуть СССР, т.к. надеяться на издание своих книг здесь он уже не мог. Все «скандальные» произведения были в скором времени опубликованы на Западе и распространялись в СССР по каналам самиздата.

Значительная часть литературных произведений, опубликованных в самиздате, была посвящена теме противостояния личности давлению официального социального окружения.

В самиздате была широко представлена «лагерная проза», начало которой было положено Одним днем Ивана Денисовича Солженицына. Одно из «художественных исследований страшной реальности», как называл их сам автор, были Колымские рассказы (1966) Варлама Шаламова.

Повесть Верный Руслан (1974) Георгия Владимова, история караульной собаки, тоже распространялась в самиздате.

Помимо художественных произведений, в самиздате широкое хождение имели воспоминания и документальные свидетельства бывших узников. Крутой маршрут Евгении Гинзбург – автобиографические рассказы и заметки о жизни в лагере. Диссидент Анатолий Марченко в подробных документальных мемуарах Мои показания (1967) описывает устройство лагерей.

В трех книгах своих Воспоминаний, написанных в 1960–1970, Надежда Мандельштам размышляла о том, почему значительная часть русской интеллигенции приняла советский строй.

За границей продолжали печататься и переправляться по каналам самиздата в СССР запрещенные цензурой книги. Была издана вторая часть романа Юрия Домбровского Факультет ненужных вещей (1978), печатались повести уехавшего на Запад Василия Аксенова Ожог, Остров Крым. Кроме того, в списках ходили произведения официально публикуемых писателей, которые были напечатаны ограниченными тиражами, например, Улисс, Улитка на склоне братьев Стругацких. В жанровом отношении в самиздате 1960–1980-х выходили поэзия, проза, правозащитные и религиозные издания, публицистика, рок-журналистика, эзотерическая литература и т.д.

В самиздате впервые читатели могли познакомиться с прозой обэриута Даниила Хармса.

Самиздат можно рассматривать и как сумму неподцензурной литературы, и как одно из течений литературного процесса 1950–1980-х, не включенное в деятельность официальной литературы. Авторы андеграунда требования к себе устанавливали сами. В выборе тем и поисках новой эстетики они были свободны, мнение и требования редакторов их не волновали.

В 1980-е меняется характер, способ распространения текстов и их ассортимент. Так, на заре самиздата при тиражировании преобладал «ручной труд» – рукописные, машинописные и фотокопии произведений, имеющихся в небольшом или единичном количестве у узкого круга лиц. Самиздат же 1980-х представлял собой уже вполне сложившийся и отлаженный механизм рынка определенного книжного ассортимента. По большей части это были издаваемые на Западе на русском языке журналы и правозащитная литература, произведения писателей-диссидентов. Кроме того, широкий спрос имели произведения философов и психологов, не издававшихся в СССР – Хайдеггера, Юнга, Фрейда, Бердяева, Флоренского. В 1980-е преобладала книжная продукция, изданная за рубежом и размножаемая на ксероксе в СССР. С оригиналами можно было ознакомиться у распространителей самиздата, заказать и приобрести ксероксную копию, по желанию покупателя – оформленную в твердый переплет

В 1979 группа прозаиков и поэтов (Викт. Ерофеев, В.Аксенов, А.Битов, Ф.Искандер, Е.Попов, Б.Ахмадулина, А.Вознесенский и др.) подготовили альманах Метрополь. Ничего крамольного в сборнике не было, но требование авторов печатать все без цензуры власти не приняли. После неудавшихся попыток издать его на родине, его отправили за границу, что вновь вызвало скандал.

После перестройки неофициальная литература прекратила существование. Опальные ученые (Андрей Сахаров) становились центральными политическими фигурами, запрещенные писатели (Александр Солженицын) открыто публиковались. Тем не менее, вхождение самиздатских авторов в нормальную литературу было процессом непростым. Удалось это далеко не всем.

КОНЦЕПЦИЯ НЕНАСИЛИЯ В ПУБЛИЦИСТИКЕ А.СОЛЖЕНИЦЫНА

60-е — начало 80-х годов

Т. А. Павлова

О Солженицыне писать нелегко — не только потому, что великий писатель и борец за правду жив и здравствует в наше время и потому в любой момент может упрекнуть автора этих строк в неточности или искажении его мыслей. Он — наш современник; его жизнь и творчество, его борьба с тоталитарным режимом проходили у нас на глазах; все это слишком живо в памяти, близко и пересекается тем или иным образом с нашими жизнями. Кроме того, борьба — видимая и невидимая — продолжается и по сей день.

В то же время именно сейчас, в условиях потрясений, всеобщей неудовлетворенности и тревоги за судьбы России и всего мира, его публицистика времен тоталитаризма и «холодной войны» дает богатую пишу для размышлений. Это касается, в частности, одной из самых насущных проблем дня — проблемы преодоления насилия. Тема ненасилия как никогда актуальна сегодня. Несмотря на старания миротворческих организаций, церквей и множества выдающихся людей планеты, насилие военное, государственное, насилие мятежников и террористов, насилие на улицах, в домах, в подъездах и дворах, в милицейских участках и тюрьмах, в армейских подразделениях продолжает свою разрушительную работу. Мало того, в последние годы оно идет в наступление.

Мыслями о том, как жить без насилия, пронизана вся публицистика А.Солженицына 1960-х — 1980-х годов — и в этом ее несомненная актуальность. Следует отметить, что сознательный отказ от насилия как способа достижения правового демократического общества вообще являлся существенной особенностью правозащитного движения в Советском Союзе в 60-80-е годы XX в. Несмотря на то что, как пишет автор наиболее полного труда по истории инакомыслия в СССР Л. Алексеева, «требование соблюдения законности в советских условиях» являлось революционным и означало в случае своего осуществления «изменение характера власти, изменение всего жизненного строя» оно тем не менее имело ненасильственный характер. За очень немногими исключениями, незначительными и маргинальными, правозащитники, пишет исследовательница, «принципиально отвергают насилие для осуществления какой бы то ни было цели, осуждают его и никогда к нему не прибегают»(80).

Однако ненасилие в большинстве произведений правозащитной литературы 60-80-х годов обычно упоминалось или заявлялось как принцип — и только. Теоретически тема ненасилия не разрабатывалась. И лишь у Солженицына отрицание насилия — военного, революционного, насилия как идеологии тоталитарного государства — получает полное и аргументированное обоснование, которое занимает значительное место в публицистике писателя. Между тем в спорах вокруг его творчества и личности этой теме до сих пор не уделялось, или почти не уделялось, внимания. Исследователи творчества Солженицына сосредотачивались главным образом на художественных произведениях писателя — историко-документальных эпопеях «Архипелаг ГУЛАГ» и «Красное колесо», романах «В круге первом», «Раковый корпус» и хорошо известных повестях и рассказах(81). Но даже в работах, специально посвященных политическим взглядам Солженицына, проблема ненасилия отсутствует как таковая.

Примером может служить солидное исследование С. Картера «Политика Солженицына», во второй части которой специально разбираются некоторые публицистические произведения А. Солженицына. Но и там о позиции писателя по отношению к насилию нет и речи. Автор признает, что Солженицын считает «свою концепцию в основном нравственной, эстетической и религиозной»; он признает «принцип гражданского или личностного неповиновения», выдвигаемый писателем, и в то же время сопоставляет его с В. И. Лениным(82), совершенно упуская из виду коренные различия в их мировоззрении и жизненной практике. Хорошо известно, что Ленин был горячим поборником революционного насилия, «превращения империалистической войны в гражданскую» и «диктатуры пролетариата», тогда как А. Солженицын придерживается прямо противоположных взглядов.

И это при том, что и С. Картер, и многие другие авторы подчеркивают (иные с одобрением, иные с некоторым скептицизмом и неудовольствием) христианскую основу мировоззрения писателя, что само по себе предполагает отрицательное отношение к нарушению заповеди «Не убий»(83).

Многие пишущие о Солженицыне сравнивают его с Львом Толстым. Но и здесь сходство прослеживается в основном по литературным произведениям, их художественным особенностям и языку. Показательна в этом отношении книга французского исследователя Жоржа Нива, профессора Женевского университета. Для Нива общее между Солженицыным и Толстым — в первую очередь их «инакомыслие», «диссидентство», «сектантство» и «иконоборчество». Нива готов даже признать Солженицына среди прочего «апостолом непротивления злу насилием» (не доказывая, впрочем, правомерности такой характеристики сколько-нибудь убедительными примерами), но в то же время считает «самым органичным» для его мировоззрения тот факт, что Солженицын является борцом, «наделенным поразительной воинственностью»(84).

Некоторые публицистические произведения подробно рассматриваются в книге Д. Келли «Диалог между Солженицыным и Сахаровым: политика, общество и будущее». Автор сосредоточивает свое внимание главным образом на критике А. Солженицыным нравственного и духовного кризиса, охватившего, по мнению писателя, западное индустриальное общество, и на стремлении его «очистить и перестроить» советскую систему «на основе традиционных культурных ценностей». Д. Келли отмечает изоляционистский и даже «несколько шовинистическии» характер его модели национального развития и подчеркивает христианские убеждения писателя. Солженицын уверен, пишет он, что «самой насущной нуждой нации являются не политические реформы и не модернизация чересчур обюрократившейся, консервативной элиты, а возрождение нравственных и духовных ценностей»(85)

Д. Келли лишь вскользь упоминает о неприятии А. Солженицыным революционного насилия для России и для других стран и упрекает писателя в том, что у него нет ясного представления о природе и структуре политического процесса. Вместо политической трансформации общества, пишет Д. Келли, Солженицын призывает «к внутреннему нравственному перерождению личности — раскаянию, самоограничению, внутреннему развитию». Это приводит писателя к идее пассивного сопротивления тоталитарному режиму(86).

Таким образом, тема ненасилия в публицистике А. Солженицына 1960-х — 1980-х годов остается неисследованной. В данной статье я попытаюсь выяснить отношение А. Солженицына к насилию вообще; понять идейные основы этого отношения; проследить взгляды на природу насилия и предлагаемые автором методы его преодоления.

Основным источником рассмотрения взглядов писателя на проблему ненасилия служил состоящий из двух частей сборник публицистических произведений А. Солженицына, выпущенный YMCA-PRESS в 1989 г. Сборник состоит из двух частей: «Статьи и речи» и «Общественные заявления, интервью, пресс-конференции»(87). Обе части в свою очередь делятся по хронологическому признаку на работы, написанные в Советском Союзе (1966-1974), и работы, опубликованные или озвученные на Западе (1974—1981). Проблемы жгучей современности (ставшие актуальными в последние 15 лет), на которые так живо откликается А. Солженицын, я не сочла уместным здесь затрагивать, ибо это увело бы слишком далеко от предмета изучения. Данная статья — прежде всего историческое исследование; оно сосредоточено на письменных работах и устных выступлениях писателя, созданных и прозвучавших в период советского тоталитаризма. Художественные произведения А. Солженицына также не служили объектом рассмотрения.

Прежде всего необходимо сразу сказать, что А. Солженицын не приемлет насилия в принципе. Это очень важно отметить с самого начала, ибо писателя, как мы видели выше и как он признает сам, часто обвиняют в стремлении именно насильственно навязать свою точку зрения, в ненависти к другим народам, в великорусском шовинизме и т. п.(88) Уже в своей Нобелевской лекции (1972) он утверждает: «Все меньше стесняясь рамками многовековой законности, нагло и победно шагает по всему миру насилие, не заботясь, что его бесплодность уже много раз проявлена и доказана в истории»(89) Острие его критики направлено не только и не столько против войн, но главным образом против насилия как такового, в какой бы форме оно ни проявлялось. Недаром он вспоминает роман Ф. М. Достоевского «Бесы», актуальный и по сей день. Концепция великого писателя прошлого века по-новому звучит для Солженицына сегодня: эти самые бесы «на наших глазах расползаются по всему миру» и «угонами самолетов, захватами заложников, взрывами и пожарами последних лет сигналят о своей решимости сотрясти и уничтожить цивилизацию»(90). К насилию он относит и государственную политику большевиков, уничтожавших собственный народ как массовыми расстрелами и тюрьмами, так и тяжелым трудом и невыносимыми условиями существования(91).

Нам уже приходилось отмечать существенный для всей системы взглядов А. Солженицына принцип: противопоставление «мир — война» «содержит логическую ошибку: целая теза противопоставляется части антитезы. Война есть... далеко не единственное проявление никогда не прекращенного многоохватного мирового насилия». Истинным, логически безупречным и нравственным А. Солженицын считает противопоставление понятий «мир» и «насилие»(92). При этом «захват одного заложника и один угон самолета» представляются ему «такой же угрозой всеобщему миру», как военные действия одного государства против другого (везде курсив А. Солженицына. — Т. П. )(93)

Таким образом, насилие — одна из форм «мирового зла», столь разнообразно проявляющего себя в мире. О духовно-нравственной стороне проблемы речь будет идти ниже; здесь же отметим еще раз что насилие неприемлемо для А. Солженицына ни в какой своей форме: будь то военное, государственное, национальное, идеологическое или революционное насилие.

Об антимилитаристских взглядах Солженицына, его требованиях разоружения, его понимании разрядки мировой напряженности и т. п. следовало бы написать отдельное исследование. Этой теме посвящена его статья для газеты «Афтенпостен» «Мир и насилие» (1973); она затрагивается и во многих других выступлениях. Классификацию войн на «допустимые» и «недопустимые» он считает сомнительной. Те, кто ведет войну, пишет он, уверяют, что та форма насилия, которую применяют они, не является угрозой миру, что их насилие — допустимо. Но как «мир неделим» и даже «малое нарушение его... уже нарушает весь мир, — так же неделимо и насилие»(94).

Понятие «разрядки международной напряженности» А. Солженицын, как и другие правозащитники в СССР, тесно связывает с борьбой против тоталитарной власти, против терроризма, в том числе и революционного, против «так называемых партизанских войн» и против насилия вообще. Только тогда, утверждает он, разрядка станет действительно необратимой. Он выступает против принятой на Западе со времен Мюнхена политики уступок агрессору с целью не допустить открытой войны, «только бы не начали стрелять пушки». Истинным миром он считает не только и не столько политический, сколько такой подлинный мир, в котором отсутствует всякое насилие. «Но если каждый день происходит беззвучное насилие — избивают, душат людей, а пушки не стреляют, — это не есть мир», это мир «обманный»(95).

А. Солженицын выступает за резкое сокращение вооружений и за отмену всеобщей воинской обязанности. «Пришла пора, — пишет он в 1973 г., в «Письме вождям Советского Союза», — освободить русскую юность от обязательной всеобщей воинской повинности, которой нет ни в Китае, ни в Соединенных Штатах, ни в одной большой стране мира». А если это не представляется возможным — следует намного сократить срок службы и очеловечить «воспитание» в армии(96). Таким образом, писатель выступает как активный антимилитарист и борец за разоружение.

Но не это главное. Основное острие своей критики он обращает против насилия государственного, идеологического и революционного. Суть его концепции сводится к тому, что отсутствие внешней войны не может считаться миром, если в той или иной стране или странах власть применяет насильственные методы для принуждения к повиновению своих подданных, если их, как в Советском Союзе, гноят в тюрьмах, преследуют и принудительно лечат непокорных в психиатрических клиниках. Молодое советское государство уничтожало интеллигенцию, — пишет он, — «не только расстрелами и тюрьмами, но холодом, голодом, тяжелым трудом и насмешливым пренебрежением»(97). Так же систематически государство уничтожало и преследовало крестьян и рабочих, о чем свидетельствуют массовые крестьянские движения 1920-21 гг. в Сибири, в Тамбовской губернии и в Узбекистане; причина этих и многих других движений, не руководимых зарубежными центрами, — беззакония собственного правительства, т. е. «систематическое государственное насилие»(98). Разновидностью государственного насилия является насилие над подчиненными народами и национальными меньшинствами.

Еще один из видов насилия — насилие идеологическое. Согласно убеждениям Солженицына, средневековое духовенство силой внедряло в умы людей духовные идеалы, и реакцией на это стали Возрождение, Реформация и Просвещение — последовательные этапы погружения западного человечества «в материю»(99). Но особое внимание в его публицистике уделяется коммунистической идеологии. Именно идеология, по его убеждению, рождает и внутреннюю ложь, которая неразрывно связана с насилием, и внешнюю экспансию, и «оправдание войн и убийств»(100).

Наконец, революционное насилие, попытки силой переделать мир, «наивная уверенность непоживших сердец» в том, что, прогнав негодных правителей, новые власть имущие, «отложив гранаты и автоматы», станут «справедливыми и сочувственными»(101), вызывает у А. Солженицына решительное неприятие. Изучение русской истории сделало его «противником всяких вообще революций и революционных потрясений». Он убедился, что «массовые кровавые революции всегда губительны для народов, среди которых они происходят»(102). Эпоха физических революций, считает А. Солженицын, должна быть закончена, ибо физические, кровавые революции ничего не решают, а только «запутывают и ухудшают ситуацию».

Писатель горячо опровергает утверждения, например, Р. Медведева, о том, что «великие цели социалистической революции оправдывают применение насилия», и показывает, что главными методами как теории Маркса, так и всей политики Ленина и большевиков были именно насилие и террор(103). Вывод его совершенно недвусмыслен: задачи преобразования мира «не надо решать оружием». Он готов принять социальную революцию только при одном условии: если она «не будет физической революцией. То есть социальные условия преобразовать надо, но не насильственными методами»(104).

Обращаясь к современному миру, он призывает «разоружиться не только от войны, но и от насилия, чтобы не осталось аппарата не только войны, но и насилия, т.е. не только того оружия, которым уничтожают соседей, но и того оружия, которым давят соотечественников», а также прекратить идеологическую воину(105). Этот принцип, по всей видимости, до сих пор в должной мере не был оценен современниками.

Мы коснулись политического аспекта отношения Солженицына к насилию. Но идейной основой неприятия им любого насилия служит духовно-нравственный аспект. Публицистика писателя проникнута ощущением единства всего мира, всего человечества, заботой о спасении Земли. Вся мировая литература представляется ему «единым большим сердцем, колотящимся о заботах и бедах нашего мира». Земной шар — словно яблоко, в которое с разных сторон, с Запада и Востока, жадно вгрызаются многочисленные черви «прогресса». И в Нобелевской лекции, и во многих других выступлениях он повторяет, что весь мир «связан» и что «все взаимовлияет»(106).

Но важно не только это. За материальной, физической стороной человеческого существования А. Солженицын прозревает иное, духовно-нравственное измерение. Он уверен в нерукотворности как человеческой личности, так и нации, и всего человечества. Он уверен, что «есть божественный смысл в истории» и что всех писателей можно разделить на два вида — тех, кто пишет для себя, и тех, кто ощущает себя «подмастерьем Бога»(107). Внутренней жизни он отдает предпочтение перед внешней и ратует за «поворот к развитию внутреннему» всего человечества, что может стать «великим поворотом, сравнимым с поворотом от средних веков к Возрождению».(108)

Именно Возрождение и Просвещение, считает А. Солженицын, привело к непомерному возвеличиванию человека, к погружению его в материю и в конечном итоге к отрицанию того, «что должно же быть нечто Целое, Высшее... когда-то полагавшее предел нашим страстям и безответственности»(109). «Найдем в себе, — убеждает он современников, — душевную высоту заново открыть, что человек — не венец Вселенной, а есть над ним — Высший дух»(110). В 1981 г. на Ватиканской конференции «Общие христианские корни европейских наций» писатель высказывается предельно ясно: «Чем более мы продвигаемся по мрачному ущелью XX века... тем отчетливее мы видим, что весь поворот мира за прошедшие три века есть часть единого грозного процесса утери человечеством Бога»(111).

Позиция эта была и остается непопулярной среди большинства современных ученых, политологов, аналитиков, журналистов и т. п. На их конференциях редко услышишь что-либо подобное. Солженицын это сознает. Он понимает, что среди подавляющего числом множества образованных и думающих людей планеты все еще преобладают два основных направления при рассмотрении проблем: политическое и юридическое. Но «в этой плоскости, — считает писатель, — очень малые возможности, это бедная плоскость». Пора «нам всем» оставить ее и «подняться над ней»(112). Он видит, что нравственные категории Добра и Зла исключены из категорий современной науки — как на Западе, так и на Востоке. «Ведь слово "зло" теперь считается ненаучным, и даже неприличным, ни "зла", ни "добра" нет, а есть только плюрализм равноценных мнений»(113). Однако такой подход, по его убеждению, непродуктивен, он заводит не только науку, но и все человечество в тупик, на край обрыва.

Подобно русским писателям и философам первой половины уходящего столетия, вынужденно оказавшимся в эмиграции, А. Солженицын полагает, что кризис, охвативший сейчас всю планету, — это прежде всего духовный кризис, и даже такие экономические проблемы, как, например, инфляция, «имеют происхождение не экономическое, а глубоко психологическое, мировоззренческое»(114). Это было сказано на конференции в Цюрихе в ноябре 1974 г., однако звучит весьма актуально и для современной России. Как и следующая мысль: «Для того чтобы создать доброе и справедливое общество, надо сперва стать людям хорошими»(115). И здесь нельзя удержаться от того, чтобы снова не вспомнить Л. Н. Толстого(116).

Впрочем, Солженицына нельзя причислить к толстовцам; он, как явствует из написанного им, не разделяет религиозно-философского учения великого писателя и, что совершенно очевидно, с большим уважением относится к Православной церкви, особенно к старообрядческой ее ветви. «Мы православные», — говорит он о русском народе и неотъемлемым правом русского человека считает право «продолжать веру отцов»(117). Он с болью и возмущением пишет о насилиях и бесчинствах, которые творили большевики в отношении к русской церкви и к духовенству, и с надеждой — о возрождении православия, происходившем в 70-е годы.

Но не на конфессиональном православии современной русской церкви строит он свою концепцию, а шире — на глубине и «светлой этической атмосфере» христианского учения как такового. Христианская цивилизация, считает он, может в скором времени погибнуть потому, что весь XX век проходит под знаком «грозного процесса утери человечеством Бога»(118). К Русской Православной церкви он обращает ряд упреков, содержание которых выходит за рамки нашей темы(119). Важно другое: в духе апостольских посланий он призывает к единству, к «слиянию всех ветвей русской церкви», к «объединению ее физических и духовных сил». Это добровольное объединение не должно повторять формального дореволюционного единства русской церкви; оно должно подняться на такую высоту и так наполниться «сокровищем неувядаемого поиска», чтобы «привлечь, увлечь, быть может, и западный мир, охваченный сегодня духовной неутоленностью»(120).

Укорененность в основах христианского учения придает нравственную направленность всей публицистике писателя. На пресс-конференции в Цюрихе, посвященной сборнику «Из-под глыб», он так и определяет направление сборника — и своих взглядов — как «направление нравственное и с опорой на религию», но при этом — «с большим уважением к национальному самосознанию и с желанием национального возрождения всякому народу, который населяет нашу страну»(121).

Концепцию Солженицына можно назвать концепцией возрождения духовности. В телеинтервью японской компании НЕТ-Токио (Париж, 1976), говоря о нравственном значении самоограничения, он указывает на необходимость «оставить место для души, для духовного поиска» в потоке современной жизни. «Смысл в том, — подчеркивает он, — чтобы человек сам себя ограничил, духом... Мы должны повернуть от материи к духу, главный интерес свой увидеть в духе, в духовном развитии, или мы все погибли...»(122)

Таким образом, идейную основу воззрений А. Солженицына, выраженных в его публицистике советского периода, следует определить, на мой взгляд, не как изоляционистскую, «с опорой на традиционные культурные ценности», а как духовно-нравственную, с опорой на христианское учение. В этом он продолжает традицию лучших отечественных мыслителей — Ф. Достоевского, Л. Толстого, С. Булгакова, Н. Бердяева, Л. Карсавина и других(123).

* * *

Вопрос о природе насилия занимает в публицистике А. Солженицына весьма существенное место. Писатель в своих статьях и выступлениях не вдается в психологические глубины человеческой натуры, но ясно показывает связь идеологии насилия с нравственными изъянами человека и человеческого общества. Ему очевидно, что многие проблемы современности связаны с «модным в наш век» убеждением, согласно которому сам человек безупречен, а во всех бедах его виновато дурное устройство общества(124). Тот поворот в человеческом сознании, когда человек стал осознаваться как венец Вселенной и мера всех вещей, а существование высшей духовной силы и, следовательно, высшей ответственности каждого за свою жизнь стало отрицаться, — и привел к безответственному потребительству и нарушению равновесия в экологии планеты.

И этот же поворот привел к идее насильственной революции как средству установления справедливого и равного общества на Земле, Однако исторический опыт революций и войн показывает, пишет А. Солженицын, что насилию свойственна «заглатывающая инерция»: раз начавшись, революции и войны разрастаются и приводят все к новым жестокостям и разрушениям. Именно поэтому так важно «разоружиться от насилия».

Насилие неразрывно связано с ложью. «Между ними, — утверждает писатель, — самая родственная, самая природная глубокая связь: насилию нечем прикрыться, кроме лжи, а лжи нечем удержаться, кроме как насилием». Поэтому, когда человек делает выбор в пользу насилия, провозглашает его своим методом, он «неумолимо должен избрать ложь своим принципом». При рождении насилие «действует открыто и даже гордится собой». Но стоит ему утвердиться у власти — и оно начинает прикрываться ложью. «Оно уже не всегда, необязательно прямо душит глотку, чаще оно требует от подданных только присяги лжи, только соучастия во лжи»(125). Поддавшись и принеся эту присягу, миллионы советских людей «утеряли самое чувство правды». «Мы, нынешнее старшее и среднее поколения, — пишет А. Солженицын, — всю нашу жизнь только и брели, и хлюпали зловонным болотом общества, основанным на насилии и лжи» — брели «кто по щиколотку... кто по колено, кто по пояс, кто и по горло...» «Мы привыкли, что надо подчиняться и лгать, иначе не проживешь, — и в том воспитывали наших детей». Потому и общество, составленное из нас, стало «царством неправды, силы, бесполезности справедливого, неверия в доброе...»(126)

Безнравственность, по мнению А. Солженицына, — еще одно порождение насилия. Русскую интеллигенцию погубило то, что она «отвергла религиозную нравственность, избрав себе атеистический гуманизм, легко оправдавший и торопливые ревтрибуналы, и бессудные подвалы ЧК». Поскольку разрешена ложь — постольку разрешены и все другие нарушения нравственного закона. А в результате теперь, «когда все посеянное взошло», — видно, насколько заблуждались те, кто думал сделать страну счастливой путем насилия. Ибо «гнусность методов распложается в гнусности результатов»(127).

Более того, само учение социализма и «научного коммунизма» (А. Солженицын берет это словосочетание в кавычки), построенное на тезисе о неизбежности и оправданности революционного насилия, представляется писателю далеким от нравственных принципов. «Нигде в социалистических учениях, — пишет он, — не содержится внутреннее требование нравственности как сути социализма, — нравственность лишь обещается как самовыпадающая манна после обобществления имуществ». Потому нигде на Земле и не был построен «нравственный социализм», что «нравственные принципы имманентно не содержатся в социализме, а даже противоположны ему» (128).

Вспоминая известных европейских социалистов-утопистов — Мора, Кампанеллу, Уинстэнли, Морелли, Дешана, Бабефа, Фурье, вплоть до К. Маркса, — «мы не можем не содрогнуться, — пишет А. Солженицын, — от открытого провозглашения ими черт этого страшного общества», основанного на принудительном труде, насилии над личностью и жестокостях(129). Опираясь на труды правозащитников И. Шафаревича и Ю. Орлова, А. Солженицын утверждает, что последовательный социализм не может принять «никакой другой формы, кроме тоталитарной», и способен привести только к насильственному «полному подавлению индивидуальности и человеческой души», ибо социализм «разрушает те стороны жизни человечества и человека, которые составляют самую высшую и тонкую часть существа» (130).

Более того, насильственная сущность социализма и создаваемого им тоталитарного государства приводит к милитаризму, внешней экспансии и ограблению национальных окраин. Солженицын подчеркивает, соглашаясь с И. Шафаревичем, что положение окраин советской империи «колониально, но не по отношению к России, а по отношению к социализму» и что народы, населявшие Советский Союз, подвергались грабежу «не в пользу русских», а «в пользу коммунистической империи»(131). Он не раз упрекает страны Запада в том, что они, не желая раздувать конфликты и заботясь о комфортабельном благополучии своей жизни, позволяют коммунистической экспансии распространяться на страны Азии, Африки и Латинской Америки.

Наконец, насильственной является по существу и сама коммунистическая идеология. А. Солженицын заявляет, и доказывает это на множестве примеров, что марксистско-ленинская идеология с самого начала существования советской власти «выкручивала души как поломойные тряпки» и вынуждала людей лгать, одобрять все действия, все насилия антинародного правительства. Эта идеология утверждала себя путем массовых расстрелов, разгрома Церкви, уничтожения целых классов и десятков миллионов «разрозненных людей», путем экспансии в другие страны и т. п. Идеология носит неприкрытый насильственный характер: она не только «кривит души и заставляет быть покорной каждую душу», но «вся внутренняя ложь и вся внешняя экспансия, и оправдание войн и убийств... оправдание завтрашних войн — все на этой Идеологии»(132).

Солженицын различает авторитарный и тоталитарный режимы. Авторитарным был русский царизм, ряд других режимов в европейских и восточных странах. Коммунистический же строй — «тоталитарная идеологическая система», которая не только «уничтожает людей в огромных количествах», но и хочет «душу нашу подчинить, не только тело»(133).

Приводя большую подборку цитат из произведений В.И.Ленина, Солженицын демонстрирует агрессивный, насильственный характер теории ленинизма. «Мы не можем стоять за лозунг мира, — пишет Ленин А. Коллонтай в 1915 г., — ибо считаем его архипутанным, тормозящим революционную борьбу». Приведя еще целый ряд подобных высказываний, писатель заключает: «Вот как смотрит коммунизм на войну. Война нужна. Война — это средство достичь цели»(134).

Такие взгляды продолжали преобладать в идеологии коммунизма и после смерти Ленина. Только появление в США атомной бомбы разрушило агрессивные намерения советских идеологов и заставило их изменить тактику: от бряцания оружием перейти к «борьбе за мир». И именно тогда, как считает А. Солженицын, была произведена подмена понятий. «Подменили, сказали так: "не война" — это мир. То есть миру противопоставили войну. А это ошибка... Когда нельзя вести открытой войны, то можно потихоньку душить. Можно применять терроризм, партизанскую борьбу, насилия, тюрьмы, концлагеря. Скажите, это что — мир?» И далее: «Полная противоположность миру — это насилие. И те, кто хотят в мире мира, должны не только войну убрать из мира, но убрать и насилие. А если нет открытой войны, но идет насилие — это не мир»(135).

«Холодная», идеологическая война тоже представляется писателю «не миром», ибо она — «это сноп ненависти». Кроме того, коммунистической идеологии свойственно расти и распространяться, подобно раковым клеткам, на всю планету. А характерной чертой ее является «тотальная враждебность всему человечеству»(136). Идеология тоталитарного режима реализует себя именно в насилии — идеалы революции «с самого первого шага проявлялись как миллионные убийства». Природа коммунизма едина во всем мире «и всегда — антинациональна, всегда направлена на убийство того народного тела, в котором он развивается, а затем и на убийство соседних тел». Все массовые злодейства ГУЛАГа «возможны только благодаря идеологии»(137).

Говоря о многообразных формах насилия, связанных с идеологическим наступлением советского тоталитарного режима в 70-е годы, А. Солженицын останавливается еще на одном его виде — принудительном заключении инакомыслящих в специальные психиатрические лечебницы. В других странах, пишет он, «насилие не достигает уровня сегодняшних газовых камер, то есть тюремных психдомов». В результате «беспрепятственное подавление инакомыслящих в Восточной Европе создает смертельную реальную угрозу всеобщему миру, подготавливает возможность новой мировой войны...» (138).

* * *

Отличительной чертой концепции А. Солженицына является его непоколебимое убеждение в том, что с насилиями коммунистического режима можно и нужно бороться. Он доказал это всей своей жизнью. Вера в Высшее начало не побуждает его отказаться от борьбы и всецело положиться на Провидение. «Мы не имеем права, — говорит он в интервью японской телекомпании (1976), — и так сказать: ах, Бог все исправит, будем сидеть спокойно. Нет. Мы должны биться. В этом смысл жизни на Земле. Мы бьемся, как можем, как понимаем, сколько хватает нашего зрения, мужества, ума. Конечно, есть божественный смысл в истории, божественный взгляд. Но нам нельзя ни предвидеть, ни все на него оставить, самим сложа руки, без действия. Мы не имеем права»(139). Он сам отвергает обвинения в непротивленчестве. В выступлении на пресс-конференции по поводу сборника «Из-под глыб» (Цюрих, 1974) он говорит: «Спрашивают меня: что ж, я предлагаю пассивное сопротивление?.. Не очень-то пассивное, оно в том смысле пассивное, что не надо брать в руки винтовки, не надо стрелять и убивать. Но оно очень активное...»(140) Писатель берет на себя смелость и ответственность «победить ложь» и выступить «против безжалостного натиска открытого насилия»(141). В этом смысле его воззрения близки к теории и практике ненасильственного сопротивления М. Ганди, а также к «прямым ненасильственным действиям» М. Л. Кинга.

И здесь уместно вспомнить духовно-нравственную основу взглядов А. Солженицына. Именно в направлении духовности и нравственности ищет он способов борьбы с насилием. Изучая это направление, нам придется иметь дело с такими «ненаучными», но значимыми и важными для любого человека и человечества в целом категориями, как «жажда правды», «жажда очиститься душою», стремление «к доброму и лучшему». Отвергая в принципе любые формы насильственной борьбы, хотя бы и ради достижения всеобщего счастья и благоденствия на Земле, писатель признает правомерным способом борьбы с мировым злом только борьбу внутреннюю, только духовное преодоление зла и насилия. Рассмотрим подробнее предлагаемые им методы преодоления насилия.

Собственно, методы эти просты и давно известны. Они обозначены заголовками появившихся еще в самиздате статей. Главный из этих принципов — «жить не по лжи».

Поскольку насилие, как мы видели выше, неразрывно связано с ложью и постоянно порождает ее, самый «простой шаг мужественного человека: не упорствовать во лжи, не поддерживать ложных действий»(142). Мотив личного отказа от лжи проходит через все публицистические произведения, но наиболее последовательно и обоснованно этот нравственный принцип выражен в цитировавшейся выше статье «Жить не по лжи». Все зло тоталитарного режима, все насилия его можно одолеть, как считает писатель, отвергнув его «самую чувствительную точку» — ложь. «И здесь-то лежит пренебрегаемый нами, самый простой, самый доступный ключ к нашему освобождению: личное неучастие во лжи! Пусть ложь все покрыла, пусть ложь всем владеет, но в самом малом упремся: пусть владеет "не через меня!"»(143).

Писатель убежден, что этого «малого усилия» (на самом деле отнюдь не малого!) достаточно для того, чтобы победить не только ложь, но и сам тоталитарный режим. Советское общество, полагает он, еще не созрело для того, чтобы люди устраивали забастовки, демонстрации протеста и т. п. — «мы слишком забиты, нам это страшно». Но отказаться говорить то, чего не думаешь, может каждый. «Вот это и есть наш путь, самый легкий и доступный при нашей проросшей органической трусости, гораздо легче... гражданского неповиновения по Ганди»(144).

И тогда — одряхлевший тоталитаризм, режим насилия, построенный на лжи, «явится миру голым», и сама Идеология его (А. Солженицын пишет это слово с прописной буквы) обессилит и «отпадет». Для советского гражданина писатель разрабатывает подробную программу неучастия в партийно-коммунистической лжи. Он перечисляет, чего не следует делать честному человеку: не писать, не подписывать и не печатать того, что «искривляет правду»; не высказывать лжи — ни в частной беседе, ни будучи агитатором, учителем, воспитателем и т. п.; ни устно, ни письменно не приводить ни одной «руководящей» цитаты «из угождения, для страховки, для успеха своей работы», если не разделяешь приведенной мысли; не ходить на демонстрации и митинги, не брать в руки лозунги и транспаранты, с текстом которых не согласен; не голосовать за положение или лицо, правота и достоинство которого сомнительны; не ходить на собрания, «где ожидается принудительное, искаженное обсуждение вопроса»; не покупать и не читать прессу, в которой искажается правда(145). Та же программа повторяется в вышедшей в 1974 г. в самиздате большой статье «Образованщина».

Такой подробный пересказ конкретных рекомендаций Солженицына советским людям понадобился здесь не только потому, что он как нельзя лучше очерчивает нравственно-политическую, если такое словосочетание возможно, программу борьбы с насильственным строем. Он, кроме того, показывает весь тот невидимый постороннему глазу гнет, которому ежедневно подвергался житель Страны Советов со стороны насильственного государственного режима. Это было насилие не только над телами и судьбами, но и над душами граждан.

По существу, А. Солженицын ставит каждого человека, даже и очень молодого («ведь и отвечаемые уроки набиты ложью»), перед нелегким нравственным выбором: систематический отказ посещать партийные собрания, митинги, демонстрации, неучастие в голосовании или даже отказ от употребления в печатных трудах цитат из «классиков марксизма-ленинизма» мог окончиться потерей работы, студенческого билета или в лучшем случае застойным непродвижением по служебной лестнице. Но путь этот он считает «самым умеренным изо всех путей сопротивления» — он намного легче самосожжения или даже голодовки. Зато этот путь продвинет человека «в сторону правды», «в сторону духовной независимости»; это единственный честный путь в защиту своей души от насильственной «Идеологии». У кого же не достанет смелости для того, чтобы на него встать, — «пусть не гордится своими передовыми взглядами, не кичится, что он академик или народный артист, заслуженный деятель или генерал.. .»(146)

В качестве примера Солженицын приводит народ Чехословакии, не только пробудившийся для Пражской весны, но и показавший, «как даже против танков выстаивает незащищенная грудь, если в ней достойное сердце»(147).

Второй шаг в преодолении насилий тоталитарного режима тоже обозначен в заголовке самиздатской статьи: «Раскаяние и самоограничение...»(148). Статья эта, написанная в 1973 г., интересна тем, что в ней Солженицын прямо говорит о своем методе исследования и оценки явлений общественной жизни. «Серьезными, научными, — пишет он, — теперь признаются лишь те исследования обществ и государств, где руководящие приемы — экономический, статистический, демографический, идеологический... И уж совсем считается провинциально оценивать государственную жизнь этическою шкалой»(149). Меж тем общественная жизнь — тоже жизнь людей, подчеркивает писатель, и те оценки и требования, которые обязательно применяются к отдельным людям и личным отношениям, должны присутствовать и при исследовании действий больших групп, обществ и масс. «Это очень человечно: применить даже к самым крупным общественным событиям или людским организациям, вплоть до государств и ООН, наши душевные оценки: благородно, подло, смело, трусливо, лицемерно, лживо, жестоко, великодушно, справедливо, несправедливо...»; иными словами, писатель считает возможным и плодотворным «не избегать рассмотрения общественных явлений в категориях индивидуальной душевной жизни и индивидуальной этики»(150).

Исходя из этого метода, А. Солженицын предлагает советскому обществу, чтобы победить громаду построенного на лжи и насилии тоталитарного государства, — не «порицать, разоблачать и ненавидеть других», а обратиться к своему сердцу, через которое проходит линия, разделяющая добро и зло, и покаяться. Раскаяние, пишет он, поиск собственных ошибок и грехов «есть первая верная пядь под ногой, от которой только и можно двинуться вперед не к новой ненависти, а к согласию»(151).

Умудренный опытом борьбы с властью, писатель сознает, что в политике возможно только раскаяние отдельных деятелей. Раскаяние целых партий невозможно: «сама цель их существования запрещает им каяться». Зато в национальном масштабе, по его мнению, раскаяние вполне возможно, ибо «между личностью и нацией сходство самое глубокое — в мистической природе нерукотворности той и другой»(152). Примеры тому можно найти в истории: это раскаяние русской дворянской интеллигенции («всей активной общественности»), захватившее и разночинцев, перед угнетенным русским (и не только русским) народом; это раскаяние значительной части германского народа в тех бедах, которые он навлек на жителей Европы двумя мировыми войнами.

А. Солженицын верит, что чувство покаяния является «природной наклонностью русских»; он приводит немало исторических примеров; однако «начиная с бездушных реформ Никона и Петра», и особенно в XX веке, это чувство было «подвергнуто презрению»; место его заняло «имперское чванство». В советский же период граждане страны были «движимы уверенностью, что виноваты царизм, патриоты, буржуи, социал-демократы, белогвардейцы, попы, эмигранты, диверсанты, кулаки, подкулачники, инженеры, вредители, оппозиционеры, враги народа, националисты, сионисты, империалисты, милитаристы, модернисты, только не мы с тобой». При таком подходе путь ясен: исправлять надо их, а не нас. А поскольку они исправляться не хотят, надо заставить их: «штыком, револьвером, колючей проволокой, голодом»(153), т. е. насилием.

Ненасильственный метод улучшения общественной жизни, переход «в общество справедливое, чистое, честное», возможен только при условии, если нынешнее общество избавится от груза прошлого, а первый шаг к этому — раскаяние. Ибо все граждане, все члены общества ответственны за то, что в нем происходит, и так или иначе «виновны и замараны все». Иные пути, в том числе экономические реформы, считает А. Солженицын, не годятся: «социально-экономическими преобразованиями, даже самыми мудрыми и угаданными, не перестроить царство лжи в царство всеобщей правды: кубики не те»(154).

Общее покаяние, как его представлял себе Солженицын, должно состоять из «многих миллионов раскаяний, признаний и скорбей» — необязательно произнесенных публично — «пусть между друзей и знающих тебя». Важно, чтобы люди осознали все зло, сотворенное в стране за прошедшие века и недавние десятилетия, и вернули себе дар раскаяния. «Только через полосу раскаяния множества лиц могут быть очищены русский воздух, русская почва, и тогда сумеет расти новая здоровая национальная жизнь»(155). При этом необходимо покаянное чувство и по отношению к собственному народу, который позволил силам зла овладеть своей землей, и по отношению к другим нациям, нещадно угнетавшимся как при царизме, так и при советской власти.

Говоря в 1974 г. о «недавнем демократическом движении в Советском Союзе», А. Солженицын упрекает его деятелей в том, что оно «разоблачало пороки социального строя, но не раскаивалось в грехах собственных и интеллигенции вообще». Между тем именно на поддержке советской интеллигенции и держался, по его мнению, тоталитарный режим(156).

Но не только русскому народу (в том числе и Русской Православной церкви, и русской интеллигенции) необходимо покаяние. Солженицын считает, что на этот путь должны стать вообще все народы мира. «Все будущее всех народов, — пишет он в письме в редакцию «Вестника Русского Христианского Движения» (1975), — в раскаянии, или скоро — ни в чем вообще»(157). И западному миру есть, в чем каяться: в захвате и безудержной эксплуатации колоний, в погоне за материальным преуспеянием, в том отходе от духовной жизни, который столь свойствен западному обществу. «Вот что я хотел бы от Запада: духовной крепости и моральной разборчивости. Когда Запад провозглашает, что моральные императивы не нужны в политике, этим самым он и губит себя... Отказ от моральных принципов — это топор, который мы сами над собой ставим, и этот топор ударит по шее»(158).

Раскаяние для А. Солженицына — не цель сама по себе; это только «подготовка почвы» для будущей нравственной жизни, для «исправления» делом. Условиями этого исправления, кроме раскаяния, являются отказ от насилия и самоограничение(159). Именно раскаяние «создает атмосферу для самоограничения». Принцип «самостеснения», как говорили в прошлом веке староверы, переключает как отдельных людей, так и целые общества и нации «с развития внешнего на внутреннее, и тем углубляет нас духовно». Такой переворот — от внешнего к внутреннему — может сравниться, если произойдет, с поворотом от средневековья к Возрождению. Солженицын считает, что этот поворот приведет к изменению самого характера человека и человеческого общества. Даже государства, до сих пор жившие исключительно своекорыстными интересами, смогут принять в международных отношениях «индивидуальную мораль: не делай другому, чего не хотел бы себе»(160).

И это отнюдь не утопия, уверен писатель. При непрекращающемся росте населения земного шара, что грозит в близком будущем истощить все его природные ресурсы, самоограничение скоро станет неизбежным для всех. Но дальновиднее, «духовно ценней и субъективно легче» — принять этот принцип добровольно.

Солженицын предлагает исходить из «нравственных соображений» и в экономической жизни. «Исходные понятия — частной собственности, частной экономической инициативы, — пишет он, — природны человеку, и нужны для личной свободы его и нормального самочувствия, и благодетельны были бы для общества, если бы только... если бы носители их на первом же пороге развития самоограничились, а не доводили бы размеров и напора своей собственности и корысти до социального зла... не пытались бы покупать власть, подчинять прессу». И еще одну мысль неоднократно высказывает Солженицын: чисто экономические и социальные преобразования — «это пустое направление», ибо из злых людей, в условиях «бесконечных обид» между соседями и целыми нациями «нельзя построить доброго общества» (выступление на пресс-конференции, посвященной сборнику «Из-под глыб», 1974 г.)(162). Принципы, предлагавшиеся писателем в глухие годы застоя, как видим, еще более актуальны для России сегодня.

Все эти способы борьбы против насилия предполагают готовность человека к личной жертве. Отказ участвовать во лжи может повести к лишению работы и материального благополучия. Раскаяние и самоограничение уже сами по себе предполагают жертвенность. Но иначе никаких положительных изменений в обществе добиться невозможно. «Проход в духовное будущее» возможен только «через сознательную и добровольную жертву», через неизбежный риск своим благополучием, а в иных случаях — и жизнью. Людей, готовых стать на такой путь, Солженицын называет «жертвенной элитой»; он уверен, что «тут слово "элита" не вызовет зависти ничьей»: членство в ней открыто для каждого(163).

Этот путь не надо открывать заново: уже многие сотни людей встали на него; они лишь мало заметны «по их тихости». И он не требует крайних действий: забастовок, демонстраций, самосожжений. «Этот путь — самый безопасный, самый доступный изо всех возможных наших путей». Но он, с точки зрения Солженицына, и наиболее эффективный. Только из ядра интеллигенции многие десятки людей годами живут согласно этим принципам. «И — семья не вымерла. И — крыша над головой. И — что-то на столе». Если же по нему последуют тысячи и десятки тысяч людей — вся страна преобразится «без выстрелов и без крови»(164).

Этот путь отказа от участия во лжи, путь раскаяния, самоограничения и личной жертвенности должен привести, по мысли А. Солженицына, к тому, что он называет нравственной революцией. Эта идея была сформулирована им еще в 1973 г. в статье «Раскаяние и самоограничение». Главная предпосылка нравственной революции — поворот человеческого существа от внешнего развития к внутреннему, «от духовной разбросанности к духовной сосредоточенности». Если он произойдет, то изменится «не только направление интересов и деятельности людей, но и самый характер человеческого существа... тем более — характер человеческих обществ. Если этому процессу суждено где-то пройти революционно, то революции эти будут не прежние — физические, кровопролитные и никогда не благодатные, но революции нравственные, где нужны и отвага, и жертва, но не жестокость...»(165)

Понятие нравственной революции повторяется во многих других публицистических произведениях и выступлениях А. Солженицына. Программа ее, как считает сам писатель, изложена в статье «Жить не по лжи». Предлагаемые методы этой революции уникальны для мировой истории. Как обычно считается, «для того чтобы направить общество, для того чтобы им руководить, надо захватить власть». Но писатель вместе с И. Шафаревичем полагает, что «есть более высокий тип руководства историей — руководство через жертву. Кто приносит себя в жертву, тот направляет историю». Решительно отвергая физическую, насильственную революцию, Солженицын сравнивает ее с нравственной и в свойственной ему лаконичной и образной манере утверждает: «Физическая революция — пойдем резать других и наверняка установится справедливость. Нравственная революция: пойдем жертвовать собой, и, может быть, установится справедливость... Физическая революция: убивай другого; может быть, убьют и тебя при этом. Нравственная революция: ставь себя в такие положения, что тебя могут убить, но другого не убивай». Этот призыв к жертвенности коренится в глубинах христианского учения. У Бога все живы — и тогда не страшно умереть, пожертвовав собой. Евангельское изречение «блажен тот, кто положил душу свою за други своя» логически ведет к утверждению: «лучше быть мертвым, чем подлецом».

Нравственная революция в понимании писателя — не есть революция в нравах. Это нечто гораздо большее: это революция в обществе, это революционное изменение общественного устройства, но не физическими методами, а духовными. Она скажется и на материальной жизни людей, и на мировой экономике. Но для этого нужно, «чтобы построилось общество, первой характеристикой которого будет не коэффициент товарного производства, не уровень изобилия, но чистота общественных отношений»(168).

Так, например, освоение русского Северо-востока, основанное на нравственных принципах, целью своей должно иметь «физическое и духовное здоровье народа», а в хозяйственном отношении должно стремиться не к безудержной эксплуатации природных ресурсов, а к построению «стабильной экономики и гармоническому решению градостроительных, транспортных, социальных задач». Решение экономических задач должно строиться повсюду на основе разумного самоограничения. Чтобы не истощились ресурсы Земли, «нужно экономику строить не растущую, а стабильную, найти наилучшую форму, чтобы технология менялась, а объем оставался стабильным». Сейчас, когда безудержно увеличивается население Земли и потребление ресурсов, пророчески звучат слова писателя, сказанные более 20 лет назад: «Пришло время нам очнуться, подумать и искать. Он сам подошел к нам, великий исторический поворот. Мы должны повернуть от материи к духу, главный интерес свой увидеть в духе, в духовном развитии, или мы все погибли, все обречены»(169).

Можно ли считать такие воззрения реалистическими? Не новая ли перед нами утопия, призрак счастливого мира, где все люди — «хорошие», они готовы жертвовать собой, разумно ограничивать свои страсти и потребности, всегда говорить правду и все конфликты, в том числе и межгосударственные, решать мирным путем?

Идеи жертвенности, правды и самоограничения не новы — они имеют двухтысячелетнюю историю. Для всех людей, всего общества в целом, как показывает развитие человечества, они до сего времени оказывались невыполнимыми. Но особенность их в том, что они обращены не к обществу вообще, а к индивидуальной совести. И на этом уровне для многих тысяч и миллионов людей соотнесение с ними своего облика и поведения стало нормой жизни. Возможно, именно это обстоятельство, а также немалый личный опыт(170) заставляют А. Солженицына с оптимизмом смотреть в будущее. Он верит, что можно победить ложь и насилие — две стороны одной порочной медали. Свидетельством тому — мировое искусство. Еще будучи в России, в 1972 г. он пишет: «Писателям же и художникам доступно большее: победить ложь! Уж в борьбе-то с ложью искусство всегда побеждало, всегда побеждает!»(171)

А в 1975 г., уже живя в Швейцарии, он высказывает мысль о том, что не участвуя в казенной лжи государственной идеологии, мы «наносим одновременно крушащий удар по самой системе угнетения»; что «ощетиненное ракетами и пулеметами, наше государство совершенно беспомощно против стойкого человеческого духа». И еще: «Нельзя согласиться, что гибельный ход истории непоправим и на самую могущественную в мире Силу не может воздействовать уверенный в себе Дух... Только непреклонность человеческого духа, крепко ставшего на подвижной черте наступающего насилия и в готовности к жертве и смерти заявившего: ни шагу дальше! — только эта непреклонность духа и есть подлинная защита частного мира, всеобщего мира и всего человечества»(172).

Твердость в отстаивании нравственной позиции служит непременным условием этой победы. Путь колебаний, уступок, «эмоциональное предпочтение приятного — суровому» и создавали на Западе «дух Мюнхена... трусливый самообман благополучных обществ и людей, потерявших волю к ограничениям, к жертвам и к стойкости». Этот путь «никогда не приводил к сохранению мира и справедливости». Когда капитулируют перед терроризмом — он наглеет и усиливает свои атаки. «А когда проявляют твердость, то и побеждают ею всегда, заметьте»(173).

Именно в отсутствии твердой поддержки принципов ненасилия и мира Солженицын упрекает Запад. Стремление к собственному комфорту, нежелание твердо противостоять советскому тоталитаризму привело к попустительству многочисленным насилиям советского режима — взять хотя бы принудительное возвращение властями западных держав советских граждан, угнанных фашистами в Германию и попавших в плен, — возвращение «на уничтожение, в Архипелаг ГУЛАГ». Для того чтобы противостоять общемировому насилию, нужна твердость духа, твердость воли. «Страдания людей нельзя забывать и в чаду торговли, и нельзя успокоиться, пока в советских лагерях продолжают калечить и убивать»(174).

В многочисленных декларациях и призывах к различным государственным и общественным организациям Запада, а также к независимым ученым и общественным деятелям Солженицын настаивает на необходимости твердой поддержки гонимых и преследуемых. В телеинтервью американскому конгрессмену он говорит: «К сожалению, вы никогда не интересовались внутренним положением советского рабочего, советского крестьянина, советского военнослужащего. Все они находятся под страшным давлением, и никогда ваше радиовещание не занималось тем, чтобы исследовать это, получить такую информацию и передавать». Причина тому — в боязни, что «московские руководители вдруг рассердятся на Госдепартамент и вдруг откажутся покупать у вас самую передовую электронику»(175). Таким образом, корыстные устремления Запада и страсть политиков и жителей развитых стран прежде всего к собственному комфорту, благополучию и безопасности способствуют разгулу насилия там, где правит тоталитаризм, и распространению насилия по планете.

Начиная с античных времен, существовали два основных направления в миротворческой мысли, разница между которыми особенно выявилась и оформилась в эпоху Просвещения; окончательное свое выражение они получили в XX веке. Одно из них основывается на евангельских принципах и потому считает войну и насилие абсолютным злом; адепты этого направления в первые столетия истории христианства добровольно шли на мучительную смерть, не оказывая сопротивления гонителям; позднее члены нонконформистских церквей и движений — квакеры, меннониты, члены церкви Братства, толстовцы и др. — вели кропотливую подвижническую работу, как совершенствуя свою собственную жизнь и свое отношение к людям, так и посредничая между враждующими сторонами и ненасильственным путем добиваясь справедливости. Иногда сторонники этого направления готовы были заключать компромиссы с любым режимом, если только он согласен на переговоры. Другое, условно говоря, «мирское», секуляризованное направление, также идущее от античности, наиболее определенное выражение получило в произведениях Ж.-Ж. Руссо, было развито просветителями, а затем социалистами-утопистами и социал-демократами. В основе этого направления лежит мысль о том, что всеобщего мира невозможно достичь в условиях существования деспотических режимов; и потому прежде чем стремиться к его установлению, следует свергнуть деспотию и установить «справедливое правление». Это второе направление миротворческой мысли признает насилие нежелательным, но часто необходимым фактором истории и допускает существование «справедливых» войн.

Трагический раскол между этими двумя направлениями в миротворческих движениях привел среди прочих причин к тому, что мир в XX в. сохранить не удалось и не удается.

Удивительным образом то, что предлагает в своей публицистике А. Солженицын, представляется синтезом этих двух направлений. С одной стороны, он — безусловный противник советского тоталитаризма и его агрессивного распространения по всему миру. Он решительно отвергает любые компромиссы с тоталитарными режимами, более того, он считает необходимой активную борьбу с ними, активное противление злу, однако ненасильственными методами. Насилие, революции он решительно отвергает. Способы борьбы с агрессией, насилием и другими видами зла он переводит из плоскости политической и юридической в плоскость нравственную и духовную — и это другая сторона его воззрений. Его программа оздоровления общества основывается на евангельских принципах ненасилия, отказа от лжи, раскаяния, самоограничения и жертвенности. Он выдвигает концепцию нравственной революции, которая одна только и может, по его мысли, привести человеческий род к более осмысленной, чистой и разумной жизни — без насилия в любой области бытия.