Понятия ценности и ценностной ориентации в мире настолько важно для культуры, настолько составляет ее сущность, что мы можем, смело определить культуру как систему ценностей. Что же подразумевается в культурологии под ценностью?
Категория ценности образуется в человеческом сознании путем сравнения разных явлений. Осмысливая мир, человек решает для себя, что в жизни для него представляется важным, а что нет, что существенно, а что несущественно, без чего он может обойтись, а без чего нет. Естественно, что разные люди (и разные культуры) определяют свой ценностный мир по-своему. Таким образом, ценность не есть вещь, а есть отношение к вещи, явлению и т.п. В общем виде ценность можно определить и как нечто такое, без чего данная культура оказывается ущербной, эмоционально-дискомфортной. Применительно к культуре личности можно сказать, что ценность есть то, без чего существование этой личности полностью или частично теряет смысл: такой ценностью являются, например, любимый человек для влюбленного, дети для родителей, наука для ученого и т.д. Всякая система ценностей динамична и подвижна: она изменяется во времени с возрастом, сменой жизненных обстоятельств и т.п.
В человеческом сознании существует одновременно множество ценностей, поэтому мы говорим об их системе, так как они, как правило, не хаотично сосуществуют, а определенным образом упорядочены. Система ценностей обыкновенно представляет собой иерархию, в которой ценности располагаются по нарастающей значимости. Есть уровень верховных, или абсолютных ценностей, при утрате которых существование культуры в данном виде абсолютно теряет смысл. Таких ценностей немного, а часто верховная ценность вообще только одна. Ниже располагаются ценности менее высокой значимости и т.д. Можно, например, предложить такую систему ценностей (расположенных по убывающей): семья, свобода, репутация, Бог, природа (разумеется, список не исчерпывающий). Эти же ценности можно расположить и в других иерархических последовательностях, например: свобода, репутация, семья, природа, Бог или Бог, репутация, семья, природа, свобода. Возможны, естественно, и другие варианты, и другой набор ценностей.
Иерархия ценностей в принципе достаточно динамична: например, при лишении человека какой-то из низших ценностей она может занять место высшей. Допустим, когда человека лишают свободы, тогда именно она становится высшей ценностью, хотя ранее она вполне могла не осознаваться как таковая.
Заметим, что здесь и далее мы будем иметь в виду лишь ценности идеальные, духовные, а не материальные. Последние обеспечивают человеку физический комфорт (вода, пища, здоровье, наличие полового партнера, богатство, хорошие бытовые условия и т.п.) и, таким образом, не имеют прямого отношения к культурологической проблематике: это ценности не культуры, а цивилизации или же природы. Культурный же комфорт обеспечивают ценности духовные. Однако это не означает, что духовные ценности всегда будут стоять выше материальных и определять культуру. В ряде эмоционально-ценностных систем все может обстоять совсем наоборот: удовлетворение материальных потребностей будет вполне обеспечивать культурный комфорт, так как их достижение будет служить основанием для довольства собой и миром. Очень часто физический комфорт служит необходимой и достаточной предпосылкой комфорта душевного, но это нельзя считать универсальной закономерностью: человек может быть счастлив, даже испытывая тяжелые физические лишения, если его вдохновляет духовная система ценностей. Так, по мысли Маяковского, счастливы защитники революции: «Мы — голодные, мы — нищие, с Лениным в башке и с наганом в руке»; так, в поэме Твардовского «За далью — даль» поэт, когда он творит, «может быть больным и старым, усталым — счастлив все равно». И наоборот, полный материальный комфорт, без комфорта душевного, без примиренности с миром, Богом, самим собой еще далеко не обеспечивает счастья: примерами могут служить герои русской классической литературы, от Онегина и Печорина до чеховского Лопахина.
Ранее мы говорили и будем говорить в дальнейшем не просто о ценностных ориентациях, но об эмоционально-ценностных. Дело в том, что жизненные ценности — плод деятельности не только ума, но и сердца, и души, которая не менее деятельна, чем разум. Ценности эмоционально переживаются, их наличие обусловливает положительные эмоции радости, восторга, удовлетворения. И наоборот отсутствие, утрата ценностей, а иногда и просто сомнение в них стороннего человека вызывают эмоции отрицательные — обиду, гнев, раздражение. Таким образом, именно ценностями обусловлено состояние эмоционального комфорта или дискомфорта личности.
Каким образом ценности выполняют ориентирующую функцию? Человек живет в окружении различных вещей, явлений, идей и т.п. Все это представляет собой очень пестрый и внутренне противоречивый конгломерат, в котором человек вполне может запутаться и растеряться. Чтобы этого не случилось, личность и вырабатывает (или принимает готовую) систему ценностей, которая и позволяет ориентироваться в мире, отличать важное от неважного, нужное от ненужного и т.п. При этом чем более прочна и осознанна система эмоционально-ценностных ориентаций, тем стабильнее личностное самосознание, тем целенаправленнее жизнедеятельность человека. И наоборот, личности с неразвитыми эмоционально-ценностными ориентациями свойственны разбросанность, метания, искания и т.п.
Выше уже говорилось о том, что конкретных жизненных ценностей существует великое множество, которое, пожалуй, не поддается даже простому перечислению. Но в то же время можно провести обобщение, типологизацию эмоционально-ценностных ориентаций. Эта возможность связана с тем, что в истории человечества существует относительно небольшой набор универсальных, типологических эмоционально-ценностных ориентаций. Поэтому в дальнейшем мы будем говорить об эмоционально-ценностных ориентациях, как об общих категориях культуры. При этом типы эмоционально-ценностных ориентаций оказываются инвариантными по отношению к конкретным ценностям. Поясним это примером. Существует, скажем, такой тип эмоционально-ценностной ориентации, как героика. Она существовала во все века и утверждала самые различные ценности — домашний очаг, родину, честь и достоинство, светлое будущее и т.п. Но независимо от того, на какие конкретные ценности была направлена эта эмоционально-ценностная ориентация, она в любом случае оставалась героикой — в этом и заключается смысл понятия инвариантности.
Типы эмоционально-ценностных ориентаций связываются в некоторую систему, которую можно представить следующей условной схемой: 0 - эпичность(1) - трагизм(2) - героика(3) - романтика(4) -
- сентиментальность(5) - ирония(6) – драматизм(1) - юмор(2) -
- инвектива(3) - сатира(4) - цинизм(5)
За позицию «0» здесь принимается состояние невыделенности личности из мира, а следовательно, отсутствие эмоционально-ценностной ориентации как таковой. Данное состояние применительно к человеку и человечеству является, в сущности, теоретической абстракцией: это до культурное бытие, на практике не реализующееся. Однако интересно, что модель именно такого состояния зафиксирована во множестве мифов о первой стадии творения жизни и человека («золотой век» античной мифологии, Адам и Ева до грехопадения и т.д.). Подобного же рода состояние часто выступает как конечная цель развития человечества во многих утопиях: оно мыслится как полное снятие всех противоречий, достижение абсолютной гармонии мира и человека, когда отпадает необходимость в культурном ориентировании.
Все остальные эмоционально-ценностные ориентации, чье значение отлично от нулевого, так или иначе, миросозерцательно осваивают мир с точки зрения личности, то есть сознательно или бессознательно исходят из противостояния, конфликтности личности и мира. Типы эмоционально-ценностных ориентаций служат, таким образом, наиболее глубинными модусами культуры, поэтому их можно также назвать культурными доминантами.
Позиции в приведенной выше схеме располагаются не произвольно, а фиксируют важные с точки зрения системы связи и отношения. Отметим, во-первых, что эмоционально-ценностные ориентации располагаются парами, за исключением непарной иронии, о которой речь ниже. Принцип парности — один из важнейших и основополагающих в этой системе. Его реальный смысл в том, что эмоционально-ценностные ориентации в парах компенсируют друг друга, создавая относительно устойчивую подсистему, так как каждый, отдельно взятый тип не является самодостаточным: он односторонне определяет отношения личности и мира, почему и является ущербным, неполноценным. В случае декомпенсации, то есть отсутствии пары в доминанте той или иной культуры она становится нестабильной. Конкретную реализацию принципа парности мы увидим в дальнейшем.
Во-вторых, удаление позиций от точки «0» обозначает возрастание субъективности эмоционально-ценностных ориентаций (перемещение внимания с мира на личность). Кроме того, чем дальше от точки «0», тем сильнее «поляризуются» составляющие пар, а следовательно, каждая из них становится сама по себе все более ущербной, требуя обязательной компенсации.
Собственно эмоционально-ценностные ориентации возникают на позиции «1» — это эпичность и драматизм. В отличие от нулевой точки данная пара — это уже выделенность личности из мира, подразумевающая определенное отношение к последнему. Но в то же время это отношение — глубокое и несомненное приятие мира и себя в нем, следование его законам, что и составляет сущность эпического мировидения. Однако это небездумное приятие безоблачного и гармонического мира: бытие сознается в его изначальной и безусловной конфликтности (в чем и состоит суть драматизма), но сама эта конфликтность принимается как необходимая и справедливая сторона мира, ибо конфликты возникают и разрешаются, они обеспечивают само существование и развитие бытия. Эпико-драматическая мироориентация — это максимальное «доверие к жизни» (А.И. Герцен), доверие к объективному миру во всей его реальной многосторонности и противоречивости.
Эпико-драматическая мироориентация часто находит яркое выражение в художественной литературе, например, в «Буре» Шекспира, «Илиаде» Гомера, стихотворении Пушкина «Брожу ли я вдоль улиц шумных...», «Войне и мире» Л.Толстого, «Трех сестрах» Чехова и др.
Отметим две главные особенности позиции 1. Во-первых, сращенность эпичности и драматизма здесь настолько велика, что можно говорить о единой эпико-драматической эмоционально-ценностной ориентации, поскольку ее «половины» не могут существовать друг без друга, не теряя качественной определенности: эпичность без осознания драматизма жизни вырождается либо в равнодушие (нередко наблюдаемое у очень старых людей, у йогов в состоянии нирваны и в других случаях), либо в бессмысленно-оптимистическую формулу Панглосса из повести Вольтера «Кандид»: «Все к лучшему в этом лучшем из миров». Восприятие же жизненного драматизма без примиряющего и оправдывающего эпического начала неизбежно превращает драматизм в трагизм.
Во-вторых, эпико-драматическая ориентация еще не содержит в себе оценочности и вообще не допускает ее. Здесь еще невозможны суждения типа «мир хорош» или «мир плох», «человек — герой» или «человек — подлец». Мир таков, каков он есть, и человек в мире принимается не потому, что он хорош, а потому, что он есть часть мира. Позиция 2 — трагизм и юмор. Сущность трагического неоднократно определялась философами, эстетиками, литературоведами; акцент в этих определениях справедливо делался на неразрешимости конфликта между двумя высшими ценностями, одинаково значимыми для личности и в то же время взаимоисключающими, несовместимыми. Личность, находящаяся в ситуации свободного выбора между такими ценностями, должна, так сказать, своими руками уничтожить одну из них, что, естественно, не может не создавать эмоционального дискомфорта, приводящего иной раз даже к самоубийству. Глубинная же культурная основа трагизма — изначально враждебная личности действительность и связанное с этим сознание бренности любых жизненных ценностей.
Категория юмора также неоднократно служила предметом исследования в эстетике, искусствоведении, реже — в философии. Юмор — одно из проявлений комического, а его своеобразие состоит в том, что он преодолевает объективные противоречия действительности, переводит их в комический план и уже в таком виде принимает их как неизбежную и, более того — необходимую часть жизни. Юмор — смех не злой, не гневный, а чаще всего радостный, выражающий освоение личностью всей полноты бытия. Юмор зачастую является показателем душевного здоровья человека или более широких культур. Эту сторону «смеховой культуры» наиболее подробно и глубоко исследовал М.М.Бахтин в книге «Творчество Ф.Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса». Существенно для юмора и то, что его субъект видит комическое не только вне себя, но и в себе самом.
Способность юмора и трагизма взаимно компенсироваться определяется их эмоциональной полярностью. Чистый (некомпенсированный) трагизм неумолимо ведет личность к отчаянию, депрессии, суициду (нечто подобное происходит и в более крупных культурных структурах — например, в императорской Японии конца второй мировой войны). Юмор уравновешивает эту эмоционально-ценностную ориентацию, и природу этой компенсации весьма точно выражает девиз Габровского фестиваля: «Мир выжил, потому что смеялся». Приведем здесь еще поэтическое суждение А.Т.Твардовского, что на войне (то есть в ситуации предельного трагизма) «порой ... одной минутки не прожить без прибаутки, шутки самой немудрой». С другой стороны, память о трагизме бытия не дает юмору стать легковесным, «щенячьим» оптимизмом.
Однако юмор и трагизм уже не связаны так нерасторжимо, как эпичность и драматизм, и, вообще, начиная с позиции 2 каждая эмоционально-ценностная ориентация из пары может выступать самостоятельно, образуя декомпенсированные структуры. Для качественного анализа различных культур это очень важно.
Существенная особенность позиции 2 состоит в том, что в ней уже возникает оценочное отношение, но совершенно особое — неоднозначное, обращаемое, амбивалентное. И юмор, и трагизм способны нести как положительное, так и отрицательное отношение к миру, а чаще совмещают в себе и то и другое. Эту двойственность оценки проще всего показать на литературных персонажах, таких, например, как Раскольников у Достоевского (трагический характер) или Швейк у Гашека (комический характер): они, безусловно, не подлежат однозначной оценке.
Начиная же с позиции 3 парные эмоционально-ценностные ориентации приобретают постоянный знак (+ или —) и «делят» между собой нагрузку: одна составляющая утверждает некоторые ценности, другая — отвергает ценности противоположные. Так, героика — это ориентация утверждающего характера, она направлена на изменение мира в соответствии с некоторым идеалом, который непременно осознается как возвышенный. Противоречия, которые в системе трагизма осознавались как неразрешимые, героика разрешает при помощи активного действия, то есть делая решительный выбор в пользу одной из противоборствующих систем ценностей и без сожаления отвергая другую. Например, Тарас Бульба в одноименной повести Гоголя в ситуации свободного выбора мгновенно и не колеблясь утверждает своими деяниями идеал запорожского «товарищества», даже если во имя него надо уничтожить противостоящие им несовместимые ценности (чувство любви, привязанности к сыну и др.).
Парной героике эмоционально-ценностной ориентацией является инвектива — отрицание, направленное на уничтожение противостоящей идеалу, а потому враждебной системы ценностей, шире — на уничтожение всякого врага. Инвектива как доминанта культуры особенно ясно обнаруживается в эпохи межнациональных, религиозных и гражданских войн. Следует подчеркнуть, что серьезность отрицания, отсутствие в нем даже минимальных комических элементов составляют сущность инвективы и отличают ее от отрицания сатирического, о котором чуть ниже.
Характер компенсации героики и инвективы, думается, понятен из сказанного.
Позиция 4 — романтика и сатира. Почти со всех точек зрения она очень близка к предыдущей, а принципиальное отличие заключается в том, что реальное действие здесь заменяется либо эмоциональным порывом, либо действием символическим. Так, один из частных (и очень распространенных) случаев романтики — мечта о героическом, ориентация на героический идеал вне возможности претворить его в действительность. Такого рода романтика свойственна, например, молодежи в «спокойные» периоды истории: юношам и девушкам часто кажется, что они «опоздали родиться», чтобы участвовать в революциях или войнах. Как пел В.Высоцкий о послевоенном времени: «А в подвалах и полуподвалах ребятишкам хотелось под танки...» Однако сфера романтики шире этой тяги к героике; романтику вообще можно определить как стремление к возвышенному идеалу, не переходящее в реальное действие. Эта эмоционально-ценностная ориентация относит все ценности в область принципиально недостижимого. Ценности, значимые для романтика, не живут в реальном мире. Поэтому, когда романтик пытается «реализоваться», он обращается к грезе, к фантазии — очень ярко эта особенность проявляется в литературе и искусстве. Более того, романтик весьма часто и не стремится к реализации своего идеала в действительности (понимая, может быть, подсознательно, что мечта о счастье выше и полнее самого счастья) и почти всегда недоволен, когда его идеалу как-то случается воплотиться: хорошим примером может служить разочарование молодых супругов в первые же месяцы (а то и много раньше) после свадьбы.
Сатира, основанная на комическом, также представляет собой по сравнению с инвективой действие символическое: вместо направленности на реальное уничтожение врага (как в инвективе) в сатире происходит его символическое «уничтожение смехом». «Врагом» же для сатиры как компенсатора романтики потенциально является реальность в целом (особенно социальная реальность) как нечто несоответствующее или противоположное идеалу. Отсюда и существование сатиры в паре именно с романтикой: эмпирическая действительность идеально преодолевается в романтике, осознается как низменная по сравнению с идеалом, а значит, заслуживающая не столько серьезной ненависти (инвективы), сколько уничижительной насмешки. Смеются не над всяким врагом, но прежде всего над тем, над которым ощущают превосходство, хотя бы моральное.
В силу значительной близости рассмотренных выше двух пар (героика/инвектива и романтика/сатира) между ними часто происходят интенсивные взаимодействия: так, они легко меняются компенсаторами — героика сочетается с сатирой, а романтика — с инвективой. Первый случай можно наблюдать, например, в отечественном искусстве плаката времен Гражданской и Великой Отечественной войн («Окна РОСТа», карикатуры Кукрыниксов и т.п.), второй — в политическом искусстве многих представителей романтической и неоромантической школы (К.Ф.Рылеева, А.Шенье, М.Горького и др.). Возможно совмещение эмоционально-ценностных ориентаций одного знака, что также очень ярко проявляется в художественных произведениях — так, в знаменитой светловской «Гренаде» героика выступает в теснейшей связи с романтикой; в рассказах А. Аверченко из сборника «Дюжина ножей в спину революции» сатира сочетается с инвективой.
Позиция 5 — сентиментальность и цинизм. Сентиментальность в дословном переводе с французского значит чувствительность; она предполагает весьма развитую эмоциональную сферу в культуре как отдельной личности, так и более крупных образований. О сентиментальности как особой эмоционально-ценностной ориентации много говорили как деятели культуры (прежде всего писатели, которые принадлежали к направлению сентиментализма — Ж.-Ж.Руссо, Л.Стерн, Н.М.Карамзин), так и искусствоведы, изучавшие это направление. Сентиментальность фактически представляет собой одно из первых проявлений гуманизма, но очень своеобразного. В отдельных случаях жизни почти каждому человеку случается проявлять сентиментальность — так, большинство нормальных людей не могут пройти равнодушно мимо страданий ребенка, беспомощного человека или даже животного, что и отражается, например, в литературе: «Муму» Тургенева, «Бесприданница» Островского, «Спать хочется» Чехова, «Девочка со спичками» Андерсена и т.п.
Когда же сентиментальность становится доминантой культуры, ее значение несколько меняется. Центром этой эмоционально-ценностной ориентации становятся сам субъект, сама способность к сопереживанию, чувствительность как таковая. Сентиментальность как способность «жалеть» весьма часто совмещает в себе субъект и объект (человек жалеет самого себя; это чувство, по-видимому, знакомо всем по детским годам). Но даже если сентиментальная жалость направлена на явления окружающего мира, в центре всегда остается реагирующая на него (умиляющаяся, сострадающая) личность. При этом сочувствие другому в сентиментальности принципиально бездейственно, оно выступает своего рода психологическим заменителем реальной помощи (таково, например, художественно выраженное сочувствие крестьянину в творчестве А.Н.Радищева и Н.А. Некрасова). В своем крайнем пределе сентиментальность доходит до откровенного самолюбования, когда весь внешний мир целиком становится лишь поводом для эмоциональной рефлексии субъекта. В несколько заостренной форме, но очень верно по существу такого рода сентиментальность показал Достоевский в романе «Бесы». О статье писателя Кармазинова там сказано так: «Он описывал гибель одного парохода... чему сам был свидетелем и видел, как спасали погибавших и вытаскивали утопленников. Вся статья эта была написана единственно с целью выставить самого себя. Так и читалось между строками: «Интересуйтесь мною, смотрите, каков я был в эти минуты... Чего вы смотрите на эту утопленницу с мертвым ребенком в мертвых руках? Смотрите лучше на меня, как я не выдержал этого зрелища и отвернулся»
Цинизм как эмоционально-ценностная ориентация изучен гораздо меньше, чем сентиментальность, романтика, сатира и др. Пожалуй, лишь в «Философском энциклопедическом словаре» (1989 г.) в соответствующей статье сделана попытка научного рассмотрения этого явления. Цинизм предполагает абсолютную ценность собственного «я» (включая, разумеется, и все то в окружающем мире, что дорого цинику, доставляет ему удовольствие, что он воспринимает как «продолжение себя»). В отношении же всего остального мира и особенно наглядно в отношении признанных в этом мире этических принципов наблюдается полное равнодушие. Великолепную общую формулу цинизма дает главный герой «Записок из подполья» Достоевского: «Свету ли провалиться или вот мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне всегда чай пить».
Именно вследствие своего равнодушия цинизм, как это ни парадоксально, принимает мир почти эпически, поскольку мир нужен цинику как средство самореализации. Существеннейшим отличием от эпики, разумеется, остается то, что цинизм отрицает значимость любой ценности в мире, кроме своего собственного «я», а следовательно, его приятие мира есть в своей основе безразличие: цинику все равно, каков мир — добр, зол, справедлив, низмен, возвышен и т.п. Может быть, для циника даже предпочтительнее видеть мир населенным кретинами и негодяями: это добавляет ему чувство самоутверждения и даже превосходства над миром. В заостренной форме это явление иллюстрируется жизненным кредо министра-администратора из пьесы Е.Шварца «Обыкновенное чудо»: «Ах, дорогая, а кто хорош? Весь мир таков, что стесняться нечего... Чего тут стесняться, когда мир создан совершенно не на мой вкус. Береза — тупица, дуб — осел. Речка — идиотка. Облака — кретины. Люди — мошенники. Все! Даже грудные младенцы только об одном мечтают, как бы пожрать и поспать. Да ну его! Чего там в самом деле!»
Взаимная компенсация цинизма и сентиментальности в высшей степени естественна: это, по сути, две стороны одной медали. Для циника сентиментальность — наиболее простой и, так сказать, наименее обременительный способ утвердить собственную человечность. «О, дайте мне хоть разок посентиментальничать! Я так устал быть циником!» — восклицает герой романа В.Набокова «Лолита».
С другой стороны, для эмоционально-ценностной ориентации сентиментальности цинизм служит предохранительным клапаном, без которого личность буквально захлебнется в слезах. Иллюстрируем это положение еще одной цитатой, на этот раз из романа М.А Булгакова «Мастер и Маргарита». Вот как изображается в нем реакция литераторов на известие о гибели Берлиоза «Да, погиб, погиб Но мы-то ведь живы! Да, взметнулась волна горя, но подержалась, подержалась и стала спадать, и кой-кто уже вернулся к своему столику и — сперва украдкой, а потом и в открытую — выпил водочки и закусил. В самом деле, не пропадать же куриным котлетам де-воляй? Чем мы поможем Михаилу Александровичу? Тем, что голодные останемся? Да ведь мы-то живы!»
Цинизм и сентиментальность часто дают очень тесные и устойчивые сращения, с трудом разделяемый сплав, примеров чему множество, как в реальной жизни, так и в литературе. Из последних назовем хотя бы таких персонажей, как Кармазинов в «Бесах» Достоевского (см. приведенный выше пример), Клим Самгин Горького, Тень из одноименной пьесы Е.Шварца.
Завершает систему ирония — не имеющая пары эмоционально-ценностная ориентация. Она принципиально отличается от остальных позиций. Ирония, чья субъективная основа — скептицизм, направлена не на саму действительность, а на ее осмысление в той или иной эмоционально-ценностной ориентации. Поэтому она занимает исключительное место в системе. Она универсально противопоставлена любой эмоционально-ценностной ориентации и всем вместе: ее скептическое отрицание не предполагает утверждения противоположного. «Ирония, — пишет Т.Манн, — есть пафос середины; она является интеллектуальной оговоркой, которая резвится между контрастами и не спешит встать на чью-либо сторону и принять решение: ибо она полна предчувствия, что в больших вопросах, где дело идет о человеке, любое решение может оказаться преждевременным и несостоятельным и что не решение является целью, а гармония, которая, поскольку дело идет о вечных противоречиях, быть может, лежит где-то в вечности, но которую уже несет в себе шаловливая оговорка по имени ирония».
Из сказанного понятно, почему ирония является единственной непарной эмоционально-ценностной ориентацией в системе; очевидно и ее особое положение в ней. Ирония, взаимодействуя с любой эмоционально-ценностной ориентацией, противостоит как оппонент-скептик любой точке зрения на мир. Будучи противопоставленной всякой догматичности и не приемля никаких абсолютистских мировоззренческих постулатов, ирония на позициях 2-5 может выполнять функцию универсального компенсатора. При этом часто возникают продуктивные и весьма устойчивые системы. Лучше всего они иллюстрируются примерами из художественной литературы. Так, в творчестве Стерна ирония служит компенсатором сентиментальности, у позднего Чехова — компенсатором романтики, у Саши Черного — компенсатором сатиры, у Камю — компенсатором героики и т.п.
Другая функция иронии — разрушать, разлагать эмоционально-ценностные ориентации, оказавшиеся явно несостоятельными перед лицом реальности и переставшие выполнять свою основную функцию — ориентировать личность в мире. Примером может служить авторская ирония в «Обыкновенной истории» Гончарова, направленная равно на романтику и цинизм (позиции Адуева-младшего и Адуева-старшего); ирония Пушкина по отношению к эмоционально-ценностным ориентациям Ленского, Онегина и др.
Надо сказать, что в принципе ирония разрушает не только ложную, но и любую эмоционально-ценностную ориентацию, выбивая у нее из-под ног почву скепсисом и бесконечным релятивизмом по отношению к любой конкретной ценности. Это — ее естественный предел: здесь ирония начинает отрицать любое отношение к ценностям, саму возможность ценности и ценностного ориентирования. Все становится «все равно». Стирается грань между «идеалом Содома и идеалом Мадонны», говоря словами Достоевского.
Очень точно описал эту «болезнь» А.Блок в статье, которая так и называется «Ирония»: «Болезнь эта — сродни душевным недугам и может быть названа «иронией». Ее проявления — приступы изнурительного смеха, который начинается с дьявольски-издевательской, провокаторской улыбки, — кончается — буйством и кощунством.
Я знаю людей, которые готовы задохнуться от смеха, сообщая, что умирает их мать, что они погибают с голоду, что изменила невеста. Человек хохочет — и не знаешь, выпьет ли он сейчас, расставшись со мною, уксусной эссенции, увижу ли его еще раз? Кричите им в уши, трясите их за плечи, называйте им дорогое имя, — ничто не поможет. Перед лицом проклятой иронии — все равно для них: добро и зло, ясное небо и вонючая яма, Беатриче Данте и Недотыкомка Сологуба».
Здесь, как мы видим, субъект культуры выходит в дурную бесконечность отрицания, где личность обречена на разложение изнутри. Классические типы таких абсолютных ироников созданы Достоевским в образах Свидригайлова («Преступление и наказание») и Ставрогина («Бесы»).
Однако для иронии возможен и иной путь: обращаясь на самое себя, она осознает собственную недостаточность как универсальной позиции и обращается в инструмент освоения реальности, возвращаясь в мир ценностей ради поисков абсолюта — таков, вероятно, путь, например, лермонтовского Печорина.
В заключение еще раз вернемся к принципу компенсации. Напомним, что компенсация необходима для того, чтобы культура обладала стабильностью. Два типа компенсации уже были рассмотрены: «правильная» компенсация, когда сочетаются эмоционально-ценностные ориентации, расположенные на одной позиции; и компенсация при помощи иронии. Возможны также «неправильные» компенсации, когда утверждающая и отрицающая эмоционально-ценностные ориентации расположены на разных позициях (такая возможность возникает, как правило, на позициях 3—5, реже на позиции 2 и никогда на позиции 1). В одних случаях такие структуры достаточно устойчивы (рассмотренные выше компенсации «романтика — инвектива» и «героика — сатира»), в других — крайне нестабильны (например, сочетание героики и цинизма у Раскольникова из «Преступления и наказания» Достоевского, романтики и цинизма у горьковского Сатина в пьесе «На дне» и др.).
Возможно также и существование эмоционально-ценностной ориентации вообще без компенсатора (романтика Э.Багрицкого, например, или трагизм Отелло в одноименной трагедии Шекспира). Это, как правило, приводит к очень неустойчивым структурам, иногда ведет личность к самоубийству, а культуру в целом — к вырождению (что, впрочем, тоже можно рассматривать как частный случай самоубийства), например, поздняя римская культура, основанная в основном на цинизме без соответствующей компенсации. В принципе каждая позиция, в которой наблюдается правильная компенсация, обеспечивает минимальную устойчивость культуры. Однако правомерен вопрос: какая позиция все-таки наиболее устойчива с точки зрения культурологи? Ответ на него зависит, прежде всего, от степени адекватности освоения мира на той или иной позиции и от меры ее пластичности. Исходя из этих критериев, можно сказать, что наибольшей устойчивостью отличается позиция 1. В самом деле, эпико-драматическая эмоционально-ценностная ориентация, во-первых, наиболее адекватно отражает мир, так как осваивает наиболее общие из присущих ему законов, а во-вторых, при необходимости, вызванной теми или иными событиями, может свободно переходить на другие позиции. Так, например, А.Т.Твардовскому, если брать его творчество в целом, была присуща несомненная эпико-драматическая ориентация. Однако, осваивая те или иные жизненные явления, он обнаруживал в своем творчестве и трагизм, и юмор, и героику, и сатиру. Сходную картину мы наблюдаем, например, в творчестве Пушкина, Л.Толстого, Чехова и др. Способность эпико-драматической ориентации переходить на иные позиции повышает степень ее устойчивости потому, что каждый раз достигается максимальная степень адекватности в реакции на изменяющуюся действительность. Эта способность вытекает из сущности данной позиции и является уникальной — другие ориентации гораздо менее пластичны, а то и вовсе «не умеют» перестраиваться в соответствии с изменяющейся обстановкой.
Второй по устойчивости является, как это ни странно на первый взгляд, позиция 5 — сентиментальность и цинизм. Она, как правило, абсолютно непластична, но по-своему почти абсолютно же адекватна по отношению к миру, так как к любой ситуации подходит с точки зрения личной выгоды и умеет ее извлечь из самых, казалось бы, неблагоприятных обстоятельств. Именно о сентиментальном цинике сложена русская пословица «Кому война, а кому мать родна». Впрочем, безусловной и надежной устойчивости эта позиции не обеспечивает, потому что над сентиментальным циником всегда в большей или меньшей степени висит угроза потерять вследствие неблагоприятных обстоятельств что-то «свое», а это для него всегда болезненно. Так, Петр Степанович Верховенский в «Бесах» Достоевского весьма комфортно чувствует себя почти в любой ситуации, но вот когда Ставрогин, на котором основываются все его надежды, отказывается ему помогать, Верховенский глубоко несчастен, он на грани истерики.
Позиция 2 — трагизм и юмор — довольно устойчива, что понятно из предыдущего, но лишь при очень строгой компенсации, так как преобладание трагизма создает сильный эмоциональный дискомфорт как общий тон жизни, а декомпенсированный или недостаточно компенсированный юмор способен подводить человека в серьезных ситуациях, требующих иной адекватной реакции. Примером первого типа может служить лермонтовский Печорин, примером второго — Иван Петрович Туркин из чеховского рассказа «Ионыч»: у него на глазах рушится жизнь его дочери, он это видит, но отреагировать может только шуточками, так как за всю жизнь не научился ничему другому.
А вот на позициях 3 и 4 даже идеальная компенсация не может обеспечить устойчивости. Во-первых, эти эмоционально-ценностные ориентации, как правило, непластичны (возможен лишь переход с позиции 3 на позицию 4 и обратно), а во-вторых, по самой своей природе неадекватны миру, так как не осваивают его во всей полноте. Кроме того, на этих позициях степень субъективности достаточно велика, поэтому и романтика, и героика, и их естественные компенсаторы — инвектива и сатира видят действительность чрезвычайно однобоко, а вернее, видят прежде всего себя, а не реальность, но, однако, не в той крайней степени, как сентиментальный циник. Поэтому культуры, построенные на позициях 3 и 4, адекватны лишь в немногих, исключительных случаях, а с изменением жизненной ситуации, как правило, не справляются. Так, пушкинский Ленский, который «сердцем милый был невежда», глядя на действительность сквозь призму романтики и героики (а также, разумеется, и дополняющей инвективы), обрек себя на смерть лишь потому, что совершенно не способен был адекватно воспринимать реальность; так, шолоховский Макар Нагульнов, в чистейшем виде олицетворяющий союз героики и инвективы, был на месте только в боях гражданской войны, а к новым условиям жизни так и не сумел приспособиться, что повлекло за собой самое страшное для него событие — исключение из партии. Примеров такого рода можно привести еще немало, как из литературы, так и из жизни.
Система конкретных ценностей и тип эмоционально-ценностной ориентации — первое, что необходимо установить при анализе той или иной культуры.
Поможем написать любую работу на аналогичную тему