Особенности культуры имперской субцивилизации

Цивилизация и субцивилизации России

В тысячелетней истории России можно выделить три этапа, различающиеся особыми

типологическими чертами, что позволяет квалифицировать их как самостоятельные

“исторические субцивилизации” в рамках единого цивилизационного феномена. Это

периоды, уже давно отмеченные исторической наукой; их условно принято называть

Киевской Русью (примерно с конца Х по конец XIII века, включая этапы как собственно

киевского, так и владимиро-суздальского, и галицко-волын-ского политического

приоритета). Московской Русью (с начала XIV по конец XVII века) и имперской

Россией (с начала XVIII века и по сей день). Конечно, основные черты этих

субцивилизаций не исчерпывали всего типологического многообразия российского

бытия. Значительное влияние на него оказали также дохристианский этап образования

новой исторической общности (этнополитический “первичный бульон”, I тыс. н. э.),

зоны межэтнического взаимодействия (Половецкая степь. Золотая Орда, Литовская

Русь, национальные “окраины” Российского государства, союзные республики СССР,

автономии РСФСР и т. п.). Рассмотрение российской цивилизации вне этих

образований, от которых обычно абстрагируются исследователи, стремясь выделить

“чисто русскую” составляющую Судьбы России, ведет, как представляется, к

искаженным оценкам общей картины цивилизационных особенностей России.

Этнокультурные истоки

Анализ исторического типа российской цивилизации следует начать с вопроса о

субстратном генезисе древнерусского общества . Для этого в первую очередь следует

определить: является ли древнерусская (и тем более позднейшие русская и российская)

культура славянской или в каком смысле ее можно считать славянской? Древнерусская

народность складывалась в смешении по меньшей мере трех субэтнических

компонентов — земледельческих славянского и балтского и охотничье-про-мыслового

финно-угорского, с заметным участием также германского, кочевого тюркского и

отчасти северокавказского субстратов. Есть ли основания предполагать явное

численное преобладание славян в этом процессе? Антропология и археология

однозначно подтверждают это лишь в отношении двух районов — прикарпатского и

приильменьского'. На остальных территориях будущего Древнерусского государства

картина

I См., например, Алексеев В. П. Палеоантропология и история. “Вопросы истории”, 1985, № 1.

либо не поддается однозначной этнической идентификации (Приднепровье), либо

свидетельствует о преобладании балтского (к северу от Припяти) или финно-угорского

(к востоку от Валдая) компонентов.

Письменные источники также не дают однозначного ответа на этот вопрос.

Древнерусские летописи, разумеется, подчеркивают славянское и отчасти

скандинавское происхождение населения Руси; однако к этим свидетельствам

необходимо относиться с известной осторожностью, поскольку любая историческая

хроника неизбежно проникнута подсознательным этноцентризмом. Внешние источники

описывают, как правило, не основную массу населения Руси, а лишь его вооруженную

часть, участвовавшую в тех или иных столкновениях с соседями. Причем в описаниях

древнерусских воинов VI—XI веков, оставленных византийскими, арабскими и

западноевропейскими хрониками, преобладают этнокультурные черты, скорее,

германского, чем славянского типа (военная тактика, оружие, внешний вид,

ритуалы, погребальные обряды и т. п.)2.

Доводы в пользу преимущественно славянского происхождения религиозно-

обрядовых черт дохристианской культуры Руси приводит и Б. Рыбаков3. Однако

предлагаемый им эмпирический материал, как представляется, в большей мере тяготеет

своими чертами к финно-угорским и балтским источникам (мать-олениха, “лесо-

речной”, т. е. не земледельческий по “профилю”, пантеон божеств и духов и т. п.).

Единственный элемент древнерусской культуры, в котором славянское

доминирование не вызывает каких-либо сомнений,— это язык. Но язык, как известно,

одна из наиболее подвижных частей культуры, и языковая принадлежность того или

иного народа еще не свидетельствует о его происхождении (киргизы и турки

разговаривают на близкородственных тюркских языках, принадлежа при этом к разным

большим расам — монголоидной и европеоидной).

Таким образом, российская цивилизация зарождалась как гетерогенная общность,

образуемая из соединения трех хозяйственно-технологических регионов —

земледельческого, скотоводческого и промыслового; трех типов образа жизни —

оседлого, кочевого и бродячего; в смешение нескольких этнических субстратов, на

пересечении влияния нескольким религиозных потоков и т. п.

В условиях подобной многовариантности всех исходных структур i институтов

общественного устройства, без явного доминирования одного из них, для объединения

столь разнородных составляющих на огромно! территории Восточно-Европейской

равнины, почти лишенной устойчивые и безопасных коммуникаций, формирующемуся

государству требовало! некий мощный и надежный инструмент консолидации.

Киевски! Рюриковичи не могли опереться, как римские императоры, на совер шенную

военно-бюрократическую систему или, как ахеменидские шахи на численно и

культурно доминирующий этнос. Они обрели опору новой религии и осуществляли

построение державы в значительно! мере как миссионерскую задачу обращения

язычников .

При всей важности субстратного слоя культурных норм, традиций обычаев населения,

составившего Древнерусское государство, нет сом нений в том, что его основной

идейной, культурной, информационно (в плане письменности), образовательной,

ценностно-ориентационной базо стало христианство. Таким образом, на вопрос, какой

по происхождени! является русская культура, следует ответить: славянской по языку

греко-православной по большинству иных параметров. В этом новом, христианском

культурно-ценностном мироощущении и языке миропонимания славяне прошли

путь ассимиляции и “русификации” столь же значительный, что и балты; финны и

другие составляющие древнерусского этноса. Именно христианство сформировало и

консолидировало новый этнос, и оно же стало главным инструментом создания

Древнерусского государства.

“Воцерковление” как политическая программа Киевской Руси (не провозглашенная в

каких-либо документах, но ясно “читаемая” в практической политике дома

Рюриковичей) имело к еще одно важное социокультурное последствие — становление

городской христианской культуры в преимущественно сельскохозяйственной по роду

жизнедеятельности стране. При этом следует учитывать и специфический

“слободской” характер русских городов , где основная масса горожан продолжала

заниматься сельскохозяйственным производством (лишь в незначительной мере

дополняемым мелкотоварным ремеслом), а собственно городская культура

сосредоточилась а сравнительно узком круге светской и церковной аристократии. Этим

же можно объяснить и весьма поверхностный (формально-обрядовый) уровень

христианизации русских мещан и селян, их невежественность во многих элементарных

религиозных вопросах и наивное социально-утилитарное толкование основ вероучения,

столь удивлявшие европейцев, посещавших страну как в средневековье, так и в более

поздние времена. Опора властей на религию в первую очередь как на социально-

нормативный институт регулирования общественной жизни (в ущерб ее духовно-

нравственному аспекту, обсуждаемому главным образом в кругах церковных писателей)

сформировала тот особый тип русского массового православия—формального,

невежественного, часто синтезированного с языческой мистикой,— который Н. Бердяев

метко назвал “православием без христианства”.

В целом древнерусская субцивилизация “киевского” периода по своим типологическим

чертам мало чем отличалась от аналогичного раннефе-одального периода

западноевропейской цивилизации; их сближали преобладающие технологии

материального производства, городской характер “титульной”, т. е. маркирующей все

общество в целом, культуры, высокий уровень милитаризованности и агрессивности

политической идеологии и практики, единообразие многих ценностных ориентации и

установок сознания (особенно в элитарном слое) и др.

Разумеется, православный характер русского христианс1ва и теснейшее каноническое (и

отчасти политическое) общение с Византией не могли не определять стилевой

специфики цивилизации Древней Руси. Пожалуй, в первые века древнерусской

государственности Киевскую Русь по многим формально-культурным и ценностно-

ориентационным чертам можно рассматривать как “дочернюю” зону византийской

культуры, хотя по большинству сущностных форм общественного устройства и

жизнедеятельности она была. скорее, ближе к Западной и особенно Центральной

Европе. Так что и на первом этапе своего становления российская цивилизация уже

синтезировала черты европейских социальных реалий (особенно в элитарной части

своей культуры) и византийских мистических рефлексий .

Московская Русь как субцивилизационное явление Вассальная зависимость Северо-

Восточной Руси от Золотой Орды (с

нерусской народности сначала на восточных и западных русских, а затем последних —

на белорусов и украинцев. На базе древнерусской субцивилизации сложились два

весьма разнотипных культурно-исторических феномена — Московская Русь и

Литовская Русь. Поразительно, что большинство исследователей исторической судьбы и

культуры средневековой Руси уделяют второму из названных феноменов столь

незначительное внимание, по существу, выводя его за скобки понятий “Русь” и “русская

культура”. А между тем, по крайней мере, до середины XV века, когда началась

активная культурная полонизация и католизация западнорусского края, Литовская Русь

была по всем признакам не менее “русской”, нежели Московская (которую западные

русские презрительно называли “татарской Московией”, полагая подлинно русскими

именно себя)4.

Становление субцивилизации Московской Руси определялось в первую очередь ее

сложной и противоречивой связью с Золотой Ордой, а позднее — с ордынским

“наследием” — Казанью и Крымом. С одной стороны, общественное сознание “кипело”

безусловной неприязнью к завоевателям и разорителям, к тому же “поганым”

(нехристям). С другой стороны, Орда была метрополией, а Русь — ее провинцией

(“Урус-улус” — Русский улус), в Сарае был “царь” (хан), а в Москве лишь князь,

ездивший к царю за ярлыком на великое княжение. Все ордынское, как исходящее из

метрополии, обладало статусом специфической социальной престижности. Воинская

доблесть, выучка и дисциплина ордынских нукеров и батыров вызывали восхищение,

патернализм ханов, нередко посылавших свои войска на помощь русским в их военных

операциях на Западе,— чувство признательности (впрочем, и русские войска активно

участвовали в ордынских походах в Закавказье, в Средней Азии, в Китае)5.

Орда для русской аристократии и для самих князей была важнейшие источником

форм легитимности и престижности их власти. В XV век^ начался активный выезд на

службу в Москву татарских мурз, привозивши) с собой многие обычаи Востока.

Радушный прием, который встречал! в Москве эти “эмигранты” с ордынской стороны,

так же как и нередки< случаи смешанных русско-татарских аристократических браков

свиде тельствуют о том, что собственно этнического антагонизма межд:

русскими и ордынцами не было (хотя о наличии развитого этническое чувства в ту

эпоху вообще судить трудно; самоидентификация люде была связана в первую очередь с

религиозными и политическим признаками ).

В целом социально-политическая система, формировавшаяся в молодо”.

набиравшем силы Великорусском государстве, несла в себе черты сильне” шего

восточного влияния, прежде всего Китая. Монголы пришли Европу, уже обогащенные

хорошим знакомством с культурой и традициям китайской политико-

административной системы. Значительный npouei-чиновников гражданской

администрации в Золотой Орде составлял китайцы или синокультурные монголы,

кидани, уйгуры и т. п. Ес-г военно-административная структура Орды строилась в

основном 1 кочевых традициях, то в политической идеологии и культуре ханско двора

было немало китайского6. В этой связи возникает гипотеза: 1 здесь ли следует искать

идейные корни специфического абсолютно

4 См. Шабульзо Ф. М. Земли Юго-Западной Руси в составе Великого княжес! п,.тг>в<-^пп1 Киев. 1987.

самодержавия великих князей Московских, типологически весьма схожего с

самовластием китайских императоров?

Разумеется, в самом Китае практические формы этой абсолютной самовластности

были совершенно иными и гораздо более сложными. Но до Руси эта политическая

идеологема докатилась, несомненно, в упрощенном, редуцированном виде и

воплотилась в формах ничем не ограниченной деспотии, лишенной устойчивых

социокультурных противовесов (в Китае — конфуцианской и буддийской этики, у

монголов — пережиточных традиций военной демократии). Активному

заимствованию этой “квазикитайской” политической культуры могло способствовать

и практическое разрушение собственно русской администрации в годы татаро-

монгольского нашествия, и необходимость воссоздавать всю систему управления

заново (к тому же под присмотром и при несомненном “консультировании” со

стороны монгольских баскаков).

Другим источником “ориентальных” черт в политической и отчасти социальной

культуре Московской Руси, безусловно, был мусульманский мир (и в первую очередь

его среднеазиатский регион), влияние которого заметно усилилось с середины XIV

века, когда Золотая Орда приняла ислам. Ордынские, а затем и казанские

аристократы, переходившие в XV—XVI веках на службу Москве, несомненно,

приносили с собой черты уже не столько монголо-китайской, сколько мусульманской

культуры и социальной престижности, довольно быстро интегрировавшиеся в

московские аристократические нравы (восточного образца вооружение и конское

убранство, заметное понижение социального статуса женщины, чего раньше на Руси

не было, и др.). Отметим, что и знаменитая “шапка Мономаха” — корона

Московских царей,— по оценкам специалистов, имеет, видимо, среднеазиатское или

ближневосточное происхождение7. Подобная “исламизация” некоторых сторон

социальной культуры также отнюдь не способствовала смягчению деспотического

начала русской жизни и системы государственного правления .

И все же не следует преувеличивать значимость этого восточного компонента в

политической и социальной культуре Московской Руси, особенно в ее идеологии.

Страна оставалась христианской, и, возможно, именно драматические события

истории восточнохристианской Церкви оказали решающее влияние на формирование

той системы ценностей и ментальной “картины мира”, которые столь специфичны

для позд-несредневековой России.

Речь идет, разумеется, о падении Константинополя в 1453 году. После захвата

турками и иранцами восточнохристианских стран Ближнего Востока и Кавказа

(XIII—XIV века ) в XV веке был оккупирован и Балканский полуостров. Западная

Русь была в руках стремительно католицизирующейся Литвы, и положение

православных там постоянно ухудшалось. В сознании русского общества Москва

оставалась, по существу, последним “Православным царством”, последней “Святой

землей”, где еще свободно исповедовалась “истинная” вера. Теперь уже в новом

свете виделись задачи избавления от Орды, освобождения Западной Руси от

католиков и т. п. Впервые перед Русью вставала всемирно-историческая миссия

спасения, возрождения и распространения по миру православия. Московская Русь

становилась “Святой Русью”, последним оплотом “Истинной Веры ”.

Исследователи становления российской государственности, увлеченные анализом

доктрины “Москва—третий Рим”, как правило, упускают из вида одновременное и

взаимосвязанное развитие параллельной идеи,

“Святая Русь—новая Палестина”. Эта вторая доктрина не получила однозначного

оформления в официальных документах, но явственно прослеживается в становлении

самого понятия “Святая Русь” как i церковном, так и в народном сознании, в

процессе слияния признаке! русской этнической и конфессиональной идентичности.

Ее мотивь пронизывают всю дискуссию “иосифлян” и “нестяжателей”, переписка

Грозного с Курбским и иные идеологические споры XV—XVI веков.

Однако с наибольшей очевидностью эта доктрина прослеживается i

храмостроительной деятельности Московских государей и патриархов. О программы

Ивана III возведения храмов в московском Кремле, реализо вавшей чисто русскую

храмовую комбинацию во главе с собором во им Успенья Божьей Матери

(традиционным русским градоохранным символом к собору Покрова на Рву (Василия

Блаженного) Ивана IV— храма-град;

символизировавшего собой Иерусалим, далее — к замыслу Бориса Годунов возвести

“Святая Святых” — аналог иерусалимского храма Гроба Господи:

а также серию иных храмов во имя святых мест Иерусалима и в свяг с ними

переименовать районы Москвы, воспроизведя в городе палестинску топонимику, и

наконец,— к частичной реализации этого замысла в XV веке патриархом Никоном в

образе храма Воскресения (реплики хра” Гроба Господня) в подмосковном Новом

Иерусалиме, также с переимен ванием реки Истры в Иордан, окрестных холмов в

Сион, Фавор, Гефсима деревень — в Вифлеем, Назарет и т. п.8.

Таким образом, “московский” период развития России характеризует сильнейшим

кризисом всей картины “мироустроения” в обществен” сознании и выходом из него

через перемещение мистического “Цент Мира” в Москву (что совпало с

освобождением от ордынского иг переосмыслением русскими себя в качестве

“последних христиан” осознанием ими своей особой исторической миссии во

всемирном BI рождении православия. Отсюда уже и “Москва—третий Рим”, и особ

формы сакрализации личности государя, и даже многие, кажущи< экстравагантными

причудами детали опричнины и культурной самой ляции XVII века. Русские государи

почувствовали себя новыми “спаси лями веры”. Какие мирские законы и

установления могли быть помехой в реализации их сакральной миссии? Можно ли

после эт удивляться тому, что для них любые средства оказались допустимь ради

достижения такой цели? Яснее всего изложил эту программу И Грозный в своей

переписке с Андреем Курбским .

Развитию этого “москвоцентризма” способствовал еще один, вн' неполитический,

фактор — Великое княжество Литовское. В течение '. века оно захватило

большинство территорий, ныне составляющих ларусь и Украину, а также часть

западных и юго-западных зек Великороссии. Великое княжество — на три четверти

населенное русск и православными — превратилось в “альтернативную Русь”, к тому

владеющую Киевом, Черниговым, Владимиром-Волынским — истор] скими

доменами старших ветвей Рюриковичей. Конечно, в XIV, ;

в XV веках Литву еще нельзя было рассматривать как страну за неевропейского

культурного типа, но определенная ориентация на мецкое” право и иные нормы

европейского позднего средневеков! Великом княжестве проявилась

сравнительно рано. Многие старые рус города получили европейский статус

самоуправления — “Магдебург право”; в них началось активное развитие

ремесел и торговли, появи многочисленные инонациональные торгово-

ремесленные слободы. Мес

русская аристократия- со все большим увлечением приобщалась к престижным

формам польской, немецкой, венгерской и даже итальянской (в польской Галиции)

культуры. Начался процесс постепенной европеизации Западной Руси, ее

эволюция к сословно-правовому обществу.

Хотя в истории не принято прибегать к сослагательному наклонению,

представляется, что пример Литовской Руси демонстрирует наиболее вероятный

путь развития Древнерусского государства (возможно, даже в форме конгломерата

феодальных уделов) по общеевропейской модели, потенциально заложенной еще в

“киевском” периоде, если бы не произошло татаро-монгольского нашествия. В

течение всего XIV века Литовская Русь представлялась наиболее вероятным

центром будущего объединения всех русских земель и воссоздания единой

русской государственности.

Этому активно способствовал процесс постепенной русификации коренной

Литвы. В Вильнюсе (тогда еще языческом) начали строить православные церкви.

Приняли православие и ряд представителей правящей литовской династии

Гедиминовичей. Первые официальные документы молодого государства

“Литовские статуты” были написаны на русском языке. Западнорусские земли,

войдя в состав Литвы, чувствовали себя в этом симбиозе вполне органично9.

Ситуацию дополняло начавшееся в первые годы XV века выделение

западнорусской православной церкви в самостоятельную Киевскую митрополию,

автономную по отношению к Московской митрополии. Борьба Москвы и

Вильнюса за контроль над западнорусской церковью стала, по-видимому, апогеем

их соперничества за общерусское влияние.

Разрешила этот спор Польша, очевидно, и не предполагая, какую услугу она

оказывает Москве. Избрание на польский престол литовского князя Ягайло и

закрепление трона за династией Ягеллонов, Кревская уния 1385 года, положившая

начало государственному объединению Польши и Литвы, резко усилили влияние

католической церкви з литовских владениях. Переход великокняжеского дома в

католичество (конец XIV века), начавшиеся ограничения в правах православного

населения и т. п.— все это сделало добровольное объединение всей Руси в составе

русско-литовского государства уже к середине XV века практически

невозможным. Польша приобрела Литву и ее западнорусские владения, но зато

освободила Москву от самого серьезного соперника на роль общерусского

национального центра. В развитии позднесредне-векового Российского

государства возобладал московский, азиатски ориентированный

субцивилизационный тип.

Этот “ориентальный” акцент в развитии социально-политической культуры

Московского царства еще более усилился в XVI веке с началом российского

продвижения на Восток — с завоеванием Казанского, Астраханского, Сибирского

ханств, с активизацией политических связей с Северным Кавказом и торговли со

Средней Азией. По всей видимости, основная масса мусульманского населения

новоприсоединенных областей, живя сравнительно изолированно от русских, не

оказывала сколько-нибудь заметного влияния на социокультурные нормы в

коренных русских городах. Напротив, татарская и северокавказская аристократия,

поступая на московскую службу и даже принимая православие, еще долго

сохраняла исламские поведенческие стереотипы и, несомненно, воздействовала на

вкусы и предпочтения своих русских сослуживцев. Своеобразная “мода” на

товары и нравы Востока была характерна для элитарного и придворного быта в

течение всего XVII века.

Следует заметить, что в московской позпнеспелнрпркпппй vvn^-rvw

женная неприязнь к Западу. Культурный изоляционизм Москвы, порой

принимавший откровенно ксенофобские формы, был направлен именно против

Запада, а отнюдь не против Востока. Конечно, в основе его лежал антагонизм

между православием и католицизмом. Однако этс “антизападничество” опиралось

еще и на устойчивую политическую традицию, идущую от Александра Невского,

чья повторная канонизацих в качестве общерусского святого в 1547 году (как

местный, епархиальный святой князь был канонизирован еще в XIII веке) придала

новы{ сакральный импульс тенденции самоизоляции от “папистской” Европы

Отныне воинствующий антикатолицизм превратился в один из главны;

признаков православной идентичности.

Но, пожалуй, самым своеобразным в культурно-ментальном отношени]

событием истории Московской Руси была опричнина Ивана Грозного Опричнина

— это уникальный в мировой практике (но весьма типичны для России)

политический “карнавал” с ряжеными персонажам? пародирующий государство,

церковь, законность. Царь, ряженный “царя”, боярин, ряженный в “боярина”,

получили право на шутовску! неадекватную имитацию соответствующих ролей,

становились своео? разными “самозванцами”, чья формальная нелигитимность

освобождал их от ответственности при наличии вполне реальных полномочий10.

Почти полтора века спустя такого же типа “карнавал” затеет друге царь —

молодой Петр I (разумеется, совсем с иными целями). Но вс начиналось также с

игры — “потешных” войск, “бахусова братства ерничанья над церковными

обрядами, с перемены кафтанов и надеван” париков, с карнавальной имитации

ролевых масок.

Главная ментально-поведенческая особенность подобных “карнавало! видится

в том, что и опричники, и петровские “потешные” (а поздш и пугачевские

“енералы”, и большевистские комиссары) вели себя Ki завоеватели в чужой

стране, ведомые психологией самозванцев, разы рывающих карту своей

формальной нелигитимности по отношению существующим нормам и

одновременно утверждающих нов} легитимность, основанную на праве силы.

Собственно, опричнина бы отчасти как бы имитацией татаро-монгольского ига,

демонстраци правопреемства Московских царей от Золотоордынских ханов

(возмож! не случайным при этом было назначение квази-царем в Москве имен

татарского царевича Симеона Бекбулатовича — типичный прием кар1 вального

“перевертыша”)".

Политический “карнавал” и самозванство вылились в весь специфичный для

России инструмент легитимации массового насил (какие бы цели оно ни

преследовало). И хотя популярные ныне в ср( историков аналогии между

опричниной и сталинизмом кажутся не впо;

корректными, нельзя не признать, что именно опричнина залож1 традицию и

выработала форму этого кровавого “карнавала”.

В целом период русской истории с середины XIII по KOI XVII века,

безусловно, был наиболее азиатски ориентированным. При э" особенно важным

представляется то, что именно в эти века складыва

10 Авторство этой гипотезы, несомненно, принадлежит Б. Успенскому. См. У с п с к и и Б. A. Historia

sub specie semioticae. “Культурное наследие Древней Руси”. М., 1 Успенский Б. А. Царь и самозванец:

самозванчество в России как культу исторический феномен. “Художественный язык средневековья”.

М., 1982; Панчен А. М„ Успенский Ь. А. Иван Грозный и Петр Великий: концепции первого MOH!

“Труды отдела древнерусской литературы, XXXVII”. М., 1983; Живов В. М., Усп

с к и и Б. А. Царь и Бог. Семиотические аспекты сакрализации монарха в России. “Я ---..—

,..,...„,..„.., м ios7

великорусский этнос и его основные идентифицирующие стереотипы сознания,

именно в это время созревали главные черты и формировались векторы

направленности “русского мессианства”, именно на этом этапе русская Церковь

самоопределилась и обрела свое место на евроазиатской карте религий мира, в этот

период окончательно сформировался “слободской” тип русского города и

маргинальный полукрестьянский тип культуры городского плебса. Все это не могло

не наложить серьезного отпечатка на всю последующую историю российского

общества, даже несмотря на то, что политическая культура российской

государственности и социальная культура элитной части населения радикально

переменили свою типологию на следующем цивилизационном витке отечественной

истории.

Формирование имперской субцивилизации

Третья российская субцивилизация, которую можно назвать “имперской”, ведет

свою историю с рубежа XVII—XVIII веков. По некоторым признакам — например

резкому территориальному расширению и превращению в многонациональное

государство с зонами межкультурного синтеза — империя начала складываться еще

с середины XVI века, но собственно имперская идеология и ментальность в России

ведут свое происхождение от эпохи Петра Великого.

Этот идейный перелом, разумеется, наметился не сразу, а постепенно охватывал

все новые социальные слои. Очевидно, к концу первой четверти XVIII века новая

система ценностных ориентации уже более или менее охватила столичное

дворянство и армию (за исключением казачества). К концу третьей четверти XVIII

века можно считать в основном завершившейся общую смену типа

интеллектуальной, бытовой и художественной культуры в элитарном слое общества

в целом, к середине XIX века — в среде городского мещанства, а к началу XX века

эти процессы стали различимы и в наиболее консервативной — крестьянской —

среде.

На смену преимущественно религиозной и традиционалистской

детерминированности российского национального менталитета пришли иные

принципы, и первый из них — служение Отечеству — как новая основа российской

идентичности. Идея осмысленного, добровольного и инициативного служения

Отечеству (пусть даже в значительной мере персонифицированному в личности

императора) стала главной во всей идеологии петровского и послепетровского

времени и в различных модификациях просуществовала почти до конца XX века

(до крушения СССР). Конечно, в советский период идеологические функции

Отечества в большой мере приняла на себя КПСС, что, впрочем, не меняло в

принципе всей заданной ментально-поведенческой структуры. Предмет

сакрализации, национальный символ, лежащий в основе всей системы ценностных

ориентации россиян, с “истинно православной” направленности национального

бытия переместился на государство как самодостаточную сущность, альфу и омегу

национальной идентичности12. Теперь, для того чтобы “быть русским”,

недостаточнр одного православного вероисповедания, надлежало еще проявить

себя “слугой Царю и Отечеству” (или “верным ленинцем и солдатом Партии”, что

в конечном счете тождественно “Царю и Отечеству”).

Российская государственность превратилась в предмет нового культа, заметно

потеснив при этом христианство. Разумеется, определенные

предпосылки к этой метаморфозе существовали и на предыдущем витк' истории

(возможно, опричнина как раз и была первой попыткой создани:

такого культа). Однако до Петра фактическая подчиненность церкв:

государству имела более или менее скрытый характер; в системе обы денных

ценностных ориентации населения религиозное начало, несом ненно,

доминировало над мирским и в том числе политическим. Пр Петре религиозные

ценности были открыто поставлены на служб государственным интересам. Надо

сказать, что и в советский перио;

несмотря на тотальную заидеологизированность всей жизни общества

множественные попытки экспорта революции, на самом деле державны'

государственные интересы большей частью преобладали над иде( логическими

догмами.

Следует заметить, что тяга властей к каким-то формам модернизац” России

появилась еще за век до Петра — в политике Бориса Годуно] и особенно

Лжедмитрия I. Эта тенденция (впрочем, весьма противоречи) воплощавшаяся

практически) усилилась при Алексее Михайлович (например активная

“украинизация” многих черт светской и церковш культуры) и особенно в

деятельности правительства царевны Софьи Василия Голицына. Поэтому в начале

царствования Петра борьба вела не столько между “западничеством” и

“почвенничеством”, сколько мех двумя проектами европеизации: “голицынским”

(наследующим лиш Лжедмитрия), склонным к польско-австрийским культурным

образца и “петровским” (связанным с традицией Бориса Годунова), ориентирова

ным на североевропейские — шведско-голландско-северогерманские фс мы. Первая

из этих тенденций, как представляется, была совершен не реализуемой, поскольку

несла с собой выражение катодическ символику культурных форм, что было

абсолютно не приемлемо ;

русского национального сознания. Протестантские североевропейские ф< мы с их

“деидеологизированным” утилитаризмом и убедителы рациональностью в

аксиологическом смысле были неизмеримо бо. привлекательными в российских

условиях, и это (наряду с проч” известными причинами) способствовало их

практическому утвержден)

Вместе с тем “европеизация” России отличалась большой специфи” Следует

выделить в первую очередь такие явления европейс цивилизации, которые

остались вообще не востребованными Росс” как, например, договорно-правовой

тип общественного устройства (< ловно-классовый компромисс), права человека,

парламентаризм и т Предметом заимствований Россией были по преимуществу

социал1 престижные формы культуры (политической, военной, административ)

социально-бытовой, отчасти образовательной и судебной, но в особенно

художественной) и технологии промышленного (в первую очередь BI ного)

производства.

Импульс к 'такого рода модернизации по типу преимуществе” имитации

форм, нежели воспроизводства сущностных институтов, задан с самого начала

еще Петром Великим. “Игровой”, подражатель характер первых шагов

европеизации России оставался свойствен русской культуре вплоть до первой

четверти XIX века. России “европеизированное” общество XVIII—начала XIX

века было ве' театрализовано во всех своих социально-престижных проявлениях.

J постоянно чувствовали себя на сцене “театра Истории”, вставав эффектные

позы, делали красивые жесты, произносили тщательно готовленные монологи

“для истории”. Даже их подлинно драматиче деяния несли на себе

определенную печать театрализации.

" ---•>'• —.„.,....„^тц ппглслними поедставителями этой куль

нравственных принципов и жертвенного героизма, но на определенную

аффектированность их поз, жестов, речей в свое время обратили внимание даже их

современники13.

Формирование собственно европейской, либерально-правовой системы взглядов у

части российского общества, видимо, началось уже в “постдекабристский” период

середины XIX века в ходе дискуссии между “славянофилами” и “западниками”.

Представляется, что именно взгляды последних и стали основой мировоззрения

российской интеллигенции, сложившейся как особый социальный пласт общества к

70-м годам XIX века. Разумеется, и у некоторой части интеллигентов отмечались

определенные “почвеннические” иллюзии, однако “лицом” интеллигентного

менталитета в целом оставался либерализм “западнического” толка. Возможно,

именно этим обстоятельством и определилась драматическая судьба российских

интеллигентов — единственных подлинных европейцев (по своим социально-

ценностным ориентациям) в стране с преобладающими “слободскими” (т. е., по

существу, маргинальными) и “ве-чевыми” (т. е. охлократическими) установками

массового сознания.

Казалось, после удара, нанесенного петровскими реформами, перелицовки всей

государственной жизни на европейский лад в течение XVIII века и особенно после

наполеоновских войн, связавших судьбы России и Европы кровавым братством полей

сражений, московской “старине” как системе традиционных ценностей уже больше не

возродиться. Тем более удивительным было появление во взглядах русских

декабристов — “внебрачных детей” французской революции — странной смеси

европейского эгалитаризма и русского этноцентризма, а порой и проскальзывавших

ноток православного клерикализма. Пожалуй, в “Русской Правде” П. Пестеля (немца

по происхождению) слово “русский” впервые зазвучало в собственно этническом

смысле антитезой “российскому”, т. е. государственному космополитизму, а слово

“народность” стало обозначать не все население страны, а только этнических русских.

Судя по всему, хотя Империя и декабризм столкнулись в непосредственном

политическом противостоянии, странные в своей непоследовательности взгляды

декабристов отражали вполне объективно созревшие идейные перемены в российском

обществе. Во всяком случае, именно как ответ на тенденцию разделения

общественного идеала и государственного космополитизма Империи “петровского”

типа следует воспринимать знаменитую уваровскую доктрину “Православие,

самодержавие, народность”.

Новая идеология нуждалась в соответствующем символическом выражении, и оно

было вскоре найдено в “византинизме” новой архитектуры К. Тона. Петр I, Екатерина

II, да и Александр I отмечали свои победы триумфальными арками, стелами и

памятниками античной стилистики;

Николай I вернулся к практике московских царей — “публикации” общего духа

государственной идеологии в архитектурной символике храмов и “намекающего”

характера их посвящений. Нет нужды доказывать, что квазидревнерусская архитектура

храма Христа Спасителя, воздвигнутого в память победы над Наполеоном, имела мало

общего с идеологическими установками героев 1812 года—людей еще “петровско-

екатерининских” времен (по своему патриотическому менталитету), слуг Отечества,

понимаемого как российская государственность, а не “русская народность” в

трактовке николаевского времени.

Новая аксиология национальной идентичности вызрела постепенно, подспудно.

Польское восстание 1831 года, резко подстегнувшее рост великопугпсиу цяимли

степенная переориентация на Восток внешнеполитических интересе (Кавказская

война, начало присоединения Средней Азии), колониальны раздел Азии и Африки

ведущими европейскими державами, такж стимулировавший активизацию восточной

политики России, претензи на наследство “больного человека” — Турции и т. п.— все

это шаг з шагом формировало новый образ “белого царя”14 как великого владык

бескрайних просторов Востока.

Поиск объяснения причин этого “неоориентального” поворота привод” к

следующей гипотезе. Российское общество, как уже описывалось выш родилось и

развивалось как гетерогенное, на стыке по меньшей ме;

трех историко-этнографических областей, нескольких типов хозяйственно

деятельности и образа жизни, в смешении большого числа различнь этнических

субстратов (что важно — разноцивилизационного происхо? дения) и культурно-

ценностных систем. Российское общество с само начала развивалось как образование в

первую очередь политическое, не национальное и рассматривалось, скорее, как

продукт государстве ности, а не ее источник.

Представляется, что ядром этой общности всегда являлись армия гражданская

бюрократия (чья “военизированная” организация службы ментальность были близки к

офицерскому корпусу). Россия строила как бы “вокруг” своих вооруженных сил; это

тоже одно из проявлен специфики общества, сложившегося на границе

противостояния  скольких “суперцивилизаций” (христианской Европы и кочевой, а

поздн исламской Азии).

Российское общество формировалось преимущественно из людей, т или иным

образом причастных к политической (военной) жизни, основная масса населения

оставалась при этом, по существу, вне общест вне его истории. Здесь стоило бы

упомянуть известную концепвд согласно которой в России “время” (динамика

общественного бытия развития) постоянно поглощалось “пространством”

(замедленностью кс муникативных процессов, значительным искажением

информации i ее распространении на большие расстояния и т. п.)15.

Все эти факторы обусловливали постоянную специфическую устойчивость России

как общественной системы, слабость ее социалм структур и их “недоразвитость” в

социально-синергетическом отношен Они, как правило, не успевали доразвиться до

устойчивой стадии, происходила (по тем или иным причинам) их замена другими

структу ми, основанными на иных принципах.

В таких условиях система постоянно “вибрировала”, время от врем меняя

направления развития, компенсируя крен в одну сторону предыдущем этапе

инверсионным креном в другую сторону на подующем16.

Разумеется, всякая общественная система, будучи особо слож) образованием,

развивается нелинейно, путем варьирования, непрерь адаптируясь к изменяющимся

условиям бытия (как внешним, та возникающим в процессе собственного развития).

В истории же Рем особую роль всегда играли внешнеполитические условия, постох

детерминирующие “периферийность” России, ее ориентированность

14 Символическая этимология этого образа представляется очень интересной, но с шенно не

изученной. Это не былинный “князь Красное Солнышко”, не наследник “? нородных” византийских

мономахов, не деспотичный предводитель опричных “черно шечников” и даже не “красно-зеленый”

бомбардир-капитан Преображенского полка. *Е царь” является символом какой-то новой сакральности,

сочетающей в себе ту или иную “метрополию” как источник ценностных установок (Византию, Орду,

Европу), что стимулировало особую остроту вибрационных процессов на пути

развития.

Подобные инверсии имели разную амплитуду и хронологическую

продолжительность, точнее — представляли собой сочетание больших, многовековых

инверсионных периодов (названных здесь “историческими субцивилизациями

России”) с малыми кратковременными “зигзагами” внутри субцивилизационных

этапов. Поворот середины XIX века в “почвенническом”, а по существу, в

“ориентальном” направлении и был подобной локальной (“малой”) компенсирующей

реакцией на “большой” поворот к Западу в XVIII веке.

В этом аспекте советский период российской истории явился вполне логичным (по

направленности) продолжением этой локальной “ориентальной” инверсии.

Другое дело, что он оказался чрезвычайным по тем политическим и социальным

формам, механизмам и технологиям, с помощью которых осуществлялось

историческое развитие. На смену веками отсорбировавшейся и

самоорганизовывавшейся элите, тому российскому обществу (в узком смысле),

энергией и талантами которого осуществлялась отечественная история и строилась

культура, на политическую “сцену” пришли слои населения, веками существовавшие

вне истории и на “окраинах” культуры и своими специфическими методами

обеспечившие новый этап развития страны.

Вместе с тем, несмотря на свое декларируемое “антизападничество”, советский

период в целом никогда не выходил за рамки большой “западной инверсии” в

истории России, называемой здесь “имперской субцивилизацией”. Технологии

материального производства развивались по западной модели, общая направленность

политики, ее цели, задачи, а во многом и формы оставались в русле традиций, идущих

еще от Петра I, глобальные ценностные установки на служение государству (пусть

даже олицетворенному правящей партией), культ государства и государственного

регулирования всех сторон жизни, принципы общенациональной идентификации,

формы официальной культуры, искусственно поддерживаемая сословная (а отчасти и

национальная) разобщенность, квазирелигиозная (партийно-идеологическая)

догматика и многое иное были типологически (а иногда и формально) скалькированы

главным образом с эпохи царствования Николая I (сталинский период в этом

отношении особенно показателен). Очень интересным в этом смысле представляется

сопоставление сталинской ВДНХ с петровским Санкт-Петербургом как двух

идеологических утопий “нового бытия”.

Что будет дальше? Продолжит ли маятник российской истории свое инерционное

движение на Запад, усиленное новым локальным “зигзагом” также в направлении

западных либерально-демократических ценностей, или мы стоим в преддверии

обратной большой (многовековой) инверсии к Востоку (т. е. формирования новой

исторической субцивилизации)?

Хотя тенденции сегодняшнего дня достаточно противоречивы, представляется все же,

что потенциал развития нашего общества в западном направлении еще не исчерпан. А

это значит, что в обозримом будущем Россия сохранится как структура имперского

типа (хотя и весьма либеральная, “цивилизованная” с точки зрения современной

западной демократии) со значительной (по крайней мере идеологической) ролью

государства в жизни общества, и нам предстоит житейски очень трудный, но

“романтический” период продолжения преобразований в “петровском” духе.

или “тихоокеанскую” модели совершенно утопичны. Во-первых, потоп что

“незападный” характер того пути, по которому идут “тихоокеанск тигры”, сильно

преувеличивается. По своим основным параметрам s путь именно “вестернизации”.

Во-вторых, потому, что специфика социа;

ных ментальностей российского населения (и в первую очередь край низкий уровень

социальной дисциплинированности — в отличие от яп( цев, корейцев и т. п.)

свидетельствует о практической нереально< возведения “социальной аскезы” в ранг

основной национально объеди! ющей идеи России . И, наконец, в-третьих,

потому, что специфическ характер российской цивилизации как “мира миров”17,

объединяюи элементы как западной, так и восточной культуры (точно так же, i в

США или Израиле), сложился исторически, и никакие умозрительи конструкции

“вестернизаторского” или “почвеннического” направле! не в состоянии

откорректировать органическую логику Истории.

Анализ исторического типа российской цивилизации следует начать с вопроса о

субстратном генезисе древнерусского общества

Причем в описаниях древнерусских воинов VI—XI веков, оставленных

византийскими, арабскими и западноевропейскими хрониками, преобладают

этнокультурные черты, скорее, германского, чем славянского типа

государству Рюриковичам требовало! некий мощный и надежный инструмент

консолидации

по происхождени! является русская культура, следует ответить: славянской по языку

греко-православной по большинству иных параметров

политике дома Рюриковичей) имело к еще одно важное социокультурное

последствие — становление городской христианской культуры в преимущественно

сельскохозяйственной по роду жизнедеятельности стране.

специфический “слободской” характер русских городов

православием без христианства

Дочерния культура Виз, но по качеству западная

ордынское обладало статусом престижности – но обществ сознание ненавидело

завоевателей

В целом социально-политическая система, формировавшаяся в молодо”.

набиравшем силы Великорусском государстве, несла в себе черты сильне” шего

восточного влияния, прежде всего Китая

политическая идеологема докатилась, несомненно, в упрощенном,

редуцированном виде

мусульманской культуры

гибель византии – формирование миссия спасения

Святая Русь—новая Палестина (аспект миссии) - московоцентризм

антизападничество