ПРОГНОЗЫ В СФЕРЕ СОЦИОЛОГИИ РАССЕЛЕНИЯ

Как известно, в начале XX века лишь каждый десятый житель Земли был горожанином. Но из каждых десяти горожан девять жили, как в деревне: в доме без всяких коммунальных удобств, со своим приусадебным участком, с домашней скотиной и т.д. И лишь один из ста жил (как сегодня в развитых странах большинство из нас с вами) в городской квартире со всеми коммунальными удобствами,– примерно столько же, сколько живут сегодня в собственных дворцах, с охраной, прислугой, личным шофером и пр.

На протяжении первых десятилетий XX века в крупные города из деревни и из многодетных семей малых городов двинулись миллионы, а затем десятки миллионов искателей лучшей жизни. Что двигало их? Прежде всего, «скрытая безработица», избыток рабочих рук на селе, особенно в связи с развертывавшейся механизацией сельского хозяйства. Но немалую роль играли и черты сельской жизни, так сказать, симптомы, составляющие так называемый сельский синдром, прямо противоположный городскому. Вот несколько основных составляющих сельского синдрома:

1. Сравнительно низкая производительность труда и, как следствие, обязательность тяжелого, продолжительного физического труда, доходящего до предела человеческих возможностей, т.е. до 16 часов в сутки.

2. Полное бытовое самообслуживание, органически входящее в вышеупомянутый труд и очень отягощающее его.

3. Полное культурное самообслуживание, вызывающее необходимость жесткой регламентации, вплоть до ритуализации, не только труда и быта, но и досуга.

4. Относительно высокая детская смертность и, как следствие, подчинение человека нуждам сложной многодетной семьи, с моральным осуждением или прямым жестким запретом всех видов предохранения от беременности, разводов, внебрачного сожительства и т.д.

5. «Жизнь у всех на виду» с полным засильем общественного мнения окружающих и с жесточайшими санкциями за малейшее отклонение от установленных стереотипов поведения.

6. Жесткая регламентация труда, одинаково запрещающая как смелое новаторство, так и леность, тем более уклонение от труда.

7. Жесткая регламентация быта, запрещающая сколько‑нибудь резкое проявление индивидуальных вкусов в выборе своего стиля жизни.

8. Жесткая регламентация досуга, еще более сурово подавляющая всякую индивидуальность.

9. Предопределенность круга общения, ограниченного по чисто техническим причинам преимущественно соседями по улице.

10. Предопределенность выбора спутника жизни, ограниченного, как правило, двумя‑тремя вариантами близко живущей «ровни» в социальном плане, т.е., по сути, одного и того же, только в нескольких лицах.

11. Предопределенность профессии, обычно как бы передаваемой по наследству.

12. За редким исключением, полное отсутствие реальных возможностей социального продвижения в более престижные слои общества.

13. Забитость, приниженность, привычка видеть в каждом приехавшем из города (если это не «свой брат» или не нищий) более высокопоставленную личность.

Сравните все это с условиями жизни в крупном городе, и вы поймете, почему у десятков и сотен миллионов людей на Земле такая отчаянная тяга из деревни в город. Даже если туда не «выпихивает» открытая или скрытая безработица. А уж когда на «сельский синдром» накладывается безработица, поток мигрантов приобретает лавинообразный характер. Начинается процесс урбанизации – массового переселения людей из деревень в города. А местами и временами он перерастает в гиперурбанизацию – форсированное скучивание многомиллионных масс людей в крупных и сверхкрупных городах с образованием мегаполисов – гигантских городских агломераций, собирающих десятки, а в перспективе и сотни миллионов человек на сравнительно небольших территориях. Именно такое перерастание и происходит сегодня в России, а также в ряде других республик бывшего СССР. Попытаемся разобраться основательнее в его причинах и следствиях.

Урбанизация в той или иной мере характерна для всех или почти для всех развивающихся стран, кроме совсем уж слаборазвитых, «застойных» регионов. С этой точки зрения, Россия, безусловно, относится к развивающимся странам (ее называли «Индия с германской армией»). По мере перехода развивающейся страны в ранг развитой процесс постепенно замедляется и со временем переходит в прямо противоположный – дезурбанизацию: столь же массовый выезд большинства состоятельных семей в пригороды или даже «на лоно природы» (если машиной нетрудно добраться до города в психологически приемлемые сроки). Тем самым пытаются совместить преимущества сельского и городского образа жизни: чистый воздух, доступ к природе, тишина, возможность соседского общения и т.п. – с одной стороны, бытовой комфорт и «городская» работа – с другой. В Советском Союзе этот процесс только начинался: жить с комфортом за городом, а работать приезжать в город практически могла только верхушка деятелей политики, науки, искусства. Сегодня он продолжается (с той лишь разницей, что в него включается верхний слой легализованной буржуазии), но по масштабам и темпам его во много раз перекрывает инерционный процесс урбанизации, переходящей в гиперурбанизацию.

Каков социальный эффект? Напомним, что в Советском Союзе деревня была разорена и принижена самым варварским образом, сопоставимым с нашествием иноземных захватчиков. Начиная с правления Хрущева, этот гнет постепенно ослаблялся, но не до такой степени, чтобы положение жителей села уравнялось с положением горожан. Несравненно хуже остались жилищно‑бытовые условия, зарплата, уровень коммунально‑бытового, торгового, культурного, медицинского обслуживания, а также возможности образования детей. Добавьте сюда бездорожье, плохой общественный транспорт, полное засилье местных квазимафиозных («начальство») и открыто мафиозных («снабжение») структур, традиционное принижение сельского жителя любой высокопоставленной персоной. Помножьте на инерцию сложившегося устойчивого стереотипа в сознании молодого человека: чтобы «выбиться в люди», надо уезжать в город. И вы поймете, почему маховик урбанизации продолжает раскручиваться с большой силой.

Вообще‑то, в деревне и не надо особенно много народа. Но только когда достигнут уровень комплексной механизации сельского хозяйства, переходящий на уровень комплексной автоматизации и компьютеризации, когда одна фермерская семья способна прокормить себя и еще хотя бы полсотни городских. Но когда механизация еще далеко не комплексна и сельская семья, помимо себя, способна прокормить (да и то, так сказать, частично, впроголодь) лишь полдесятка городских, на селе требуется несколько миллионов фермеров, а пока их всего несколько десятков тысяч (если считать только сравнительно высокорентабельные хозяйства), с постепенным переходом на порядок сотен тысяч. Что касается колхозов и совхозов (под разнообразными новыми названиями), то без них пока не обойтись, но ясно, что они держатся лишь на привычке к «трудовой повинности» старших и отчасти средних поколений. С молодежью этот номер не проходит, и на дальнюю перспективу такая форма организации сельскохозяйственного труда, можно сказать, обречена на исчезновение. Вот почему массовый отток из села в город наиболее активной части сельского населения означает при сложившихся условиях отставания комплексности механизации сельского хозяйства всего лишь дальнейшую деградацию села – ничего более.

Но, может быть, этот приток идет на пользу городу, и деградация села компенсируется расцветом города? Ничего подобного! Дело в том, что «сельский синдром» имеет свой антипод – «городской синдром», с менее ощутимым для человека, но социально столь же, и даже более, негативными чертами‑симптомами:

1. Соблазн тунеядства, реальная возможность прожить в городе (во всяком случае, в крупном городе), месяцами и годами (в принципе даже всю жизнь) не занимаясь никаким трудом. Это ведет к прямому моральному разложению если не родителей, то наверняка их детей.

2. Возможность бытового потребительства, т.е. полной ориентации во всех житейских мелочах только на сферу обслуживания. В результате появляются целые поколения инфантилов, не способных к элементарному самообслуживанию, с соответствующими сдвигами в психике.

3. Возможность культурного потребительства и появление целых толп киноманов, телеманов, разных «фэнов», не способных занять себя без манипулирования их сознанием извне.

4. Распространение крайне непрочной нуклеарной семьи, т.е. состоящей только из родителей и детей, а все чаще с одним ребенком или даже вовсе бездетной, а также множества разновидностей внебрачного сожительства, включая все мыслимые половые извращения, что ведет к выморочности общества и сильно развитой массовой деморализации населения, особенно молодежи.

5. «Эффект отчуждения» человека от общества, когда человеку становится безразличным состояние общества, включая окружающих, а обществу (включая окружающих) становится безразличен человек, даже если он гибнет на виду у всех.

6. Погоня за легким, престижным трудом, а так как это доступно далеко не всем – массовая неудовлетворенность, фрустрация населения.

7. Распространение богемного стиля жизни, массовая неупорядоченность быта, особенно у молодежи, с соответствующими негативными сдвигами в психике людей.

8. Распространение асоциальных форм досуга (азартные игры, наркотики и пр.), разрушающих человеческую личность.

9. Крайняя трудность найти подходящего спутника жизни, создать прочную семью, жить нормальной семейной жизнью.

10. Трагедия одиночества, принимающая массовый характер и особенно тяжкая под старость.

11. Бьющая в глаза социальная иерархия и чудовищный комплекс неполноценности у большинства людей.

12. Полный или почти полный отрыв от природы плюс кошмарные «часы пик», уносящие ежедневно 2—3 часа жизни горожанина.

13. «Разрыв поколений», ставящий под вопрос преемственность культурных ценностей, стабильность общества вообще.

Сравнивая городской и сельский «синдромы», нетрудно прийти к заключению, что минусы первого в глазах отдельного человека намного перевешивают минусы второго – отсюда соответствующий вектор социальных перемещений. Но минусы второго настолько страшнее минусов первого для общества в целом, что это дает основание некоторым авторам уподоблять крупный город «черной дыре», в которую «засасывает», в которой «исчезает» человечество; дает основание многим авторам говорить о «противоестественности», «патологичности», «гибельности» для человечества современного городского образа жизни. Здесь вряд ли уместно вдаваться в рассмотрение этого вопроса: он целиком относится к проблематике альтернативистики, которой мы, как уже упоминалось, посвящаем отдельную работу. Отметим лишь, что в условиях современной России такая оценка урбанизации имеет некоторые основания. Мало того, сам процесс урбанизации приобретает специфические черты, слабее выраженные или вовсе отсутствующие в других странах мира (кроме, разумеется, других республик бывшего СССР).

Постараемся показать это на примере Москвы – в других городах процесс носит тот же характер, но в Москве выражен ярче и наиболее понятен.

Москва – типичный город‑крепость с радиальной планировкой улиц, диаметром, примерно, 8 км. – в среднем 4 км. в любую сторону от московского Кремля до бывшего Земляного Вала начала XVIII века, замененного позднее широким внешним бульварным кольцом (имеется и внутреннее – на месте более старой крепостной стены, примерно в километре‑полутора от Кремля). Город состоял, в основном, из особняков и был рассчитан приблизительно на 200– 300 тыс. жителей. Во второй половине XIX—начала XX в., с упразднением крепостничества в город хлынули сотни тысяч рабочих, 304ремесленников, торговцев, и его население к 1917 г. достигло 2 млн. чел., причем появились обширные районы городских трущоб и рабочих казарм‑общежитий, в которых проживало подавляющее большинство населения. Гражданская война заставила бежать из города около половины его жителей, и прошло много лет, прежде чем численность населения вновь достигла довоенного уровня. Но начавшаяся индустриализация страны и трагедия «коллективизации сельского хозяйства» буквально «выпихнули» из деревни в город десятки миллионов людей, в результате чего население Москвы увеличилось до 4 млн. примерно на той же площади, что и прежде. Теснота сделалась ужасной: это были времена, когда в одной комнате нередко спали вповалку несколькими «ярусами» две‑три семьи – около 1 кв.м. на каждого человека, а кухонный кран и унитаз приходились на 10—15 таких комнат с полусотней‑сотней жильцов. Такой Москва встретила Вторую мировую войну. Такой вступила в послевоенные годы.

А затем начал стихийно работать социальный механизм гиперурбанизации, никем не предусмотренный, с непредвиденными последствиями.

Как столица огромной империи, столица сложнейшей, самой большой республики, входящей в ее состав (Российской Федерации), столица области величиной со Швецию (по численности населения), столица самого города величиной со Швейцарию (по тому же критерию), да еще с несколькими десятками районных управлений, да еще с административно‑командной системой, при которой на каждые 5—б работающих требуется командир‑контролер, Москва быстро стала городом чиновников, удельный вес которых со временем достиг четверти всех работающих (из них лишь пятая часть относилась к государственному управлению, остальные управляли промышленными предприятиями, учреждениями сферы обслуживания, образования, здравоохранения, снабжения, другими организациями).

Во всякой тоталитарной стране наука, культура, искусство обычно концентрируются в столице: так легче их контролировать, превращать в слепое орудие правящей верхушки. Москва не явилась исключением: в ней сосредоточилось большинство лучших исследовательских, проектных и учебных институтов, лучших театров и киностудий, лучших издательств, музеев, других учреждений культуры. В результате каждый четвертый из работающих относился к сфере науки, культуры, искусства.

Третью четверть составили «синие воротнички» – работники промышленных предприятий города, которых бездумно продолжали насаждать десятками и сотнями на «даровую» городскую инфраструктуру (в первую очередь, речь шла о высокотехнологичных предприятиях военно‑промышленного комплекса).

Добавьте к этому растущее число миллионов так называемых, «гостей столицы» – людей, приезжающих в Москву большей частью на сутки (из‑за острого дефицита мест в гостиницах), чтобы сделать необходимые закупки в московских магазинах, с их более широким ассортиментом продовольственных и промышленных товаров, либо провести отпуск в этой единственно доступной им «советской Мекке», ночуя у родственников, знакомых или прямо на вокзальных скамьях. К середине 80‑х годов число «гостей» достигло 2 млн. человек в день зимой и 6 млн. летом (на 8 млн. населения). Добавьте к этому огромный гарнизон плюс сотни тысяч агентов явной и тайной полиции.

Эту огромную армию людей надо было обслуживать. Вот почему каждый четвертый работающий москвич оказался в сфере обслуживания (в широком смысле, включая не только торговлю и коммунальные службы, но и транспорт, связь, народное образование, здравоохранение и т.д.).

И в такой ситуации стал сказываться «эффект старения» возрастной структуры населения при массовом распространении однодетной в среднем семьи, не способной обеспечивать нормальное воспроизводство населения, в том числе и работающего. «Синие воротнички» в промышленности и обслуживании, миллионными волнами накатившие на Москву в 30‑х—40‑х гг., начали массами выходить на пенсию. А детей своих, как и все уважающие себя родители, через посредство общеобразовательной школы, о которой мы столько говорили, направляли на синекуры в сфере управления, науки, культуры – это было и остается одним из главных мотивов, по которым люди решаются на мучения, связанные с переездом в крупный город. Таким образом, образовалась «черная дыра» размером около 300 тыс. вакансий ежегодно на самых «горячих» участках производства – за рулем, за станком, за прилавком, на стройке, в полицейском участке, т.е. там, где городу без заполнения подобных вакансий (в отличие от синекур) просто не выжить.

Кем и как заполнять вакансии?

Кем – ясно: только жителями деревень и малых городов. Других желающих на такие рабочие места, в том числе среди москвичей, не имеется. Сложнее – как? 300 тыс. в год – это чересчур много. Ведь в таком же точно положении оказалась не одна Москва – Ленинград, Киев, другие крупные города и целые регионы (например, Эстония, Латвия и Литва). Поэтому был установлен «лимит» – предел, преступать который строго запрещалось. Для Москвы «лимит» был установлен сначала на уровне 100 тыс. чел. в год, постепенно его сокращали, но долгие годы Москва росла именно с такой скоростью (поскольку существовали многие способы приезда, например реальные или фиктивные браки с жителями Москвы, а естественный прирост был сравнительно незначительным).

Теперь прошу читателя понять положение «лимитчика». Внешне он похож на москвича – так же работает, так же стоит после работы в очереди за продуктами. Но в паспорте у него, в отличие от москвича, стоит штамп «временного вида на жительство». Это означает, что ему разрешили поселиться в Москве только для той непривлекательной и низкооплачиваемой работы, на которую его завербовали. Поселили его в общежитии, т.е. в комнате наподобие номера в дешевой гостинице на три‑четыре кровати. Счастливчикам достается отдельная комната, но все равно без права выписывать свою семью – совершенно как самому низкому разряду «гастарбайтеров» на Западе. Не трудно понять, как он завидует москвичам, как ненавидит их, как безобразно относится к своим обязанностям по работе, насколько выше среди «лимитчиков» уровень пьянства, хулиганства, преступности. А главное – он при малейшей возможности меняет место своей работы по контракту и старается влиться в ряды москвичей, имеющих право на бесплатную квартиру, на «труд» (т.е. на синекуру, если не для себя, то для своих детей, которых он, конечно же, тоже перетаскивает в Москву). А его рабочее место пустует. И приходится выписывать другого такого же «лимитчика», с теми же результатами.

Таким образом, чтобы москвичи жили так, как они привыкли жить за последние десятилетия (жизнь древнеримских пролетариев, которые требуют «хлеба и зрелищ», а всю «черную работу» за них делают рабы‑гастарбайтеры), надо было каждый год рядом с Москвой возводить целый город на 100 тыс. жителей. А если признать гастарбайтеров равноправными людьми и разрешить им выписывать свои семьи – то и на 300 тыс. жителей ежегодно. Казалось бы, нет ничего самоубийственнее подобной политики. Тем не менее, именно она последовательно проводилась в жизнь все последние десятилетия. И Москва автоматически росла преимущественно за счет «гастарбайтеров» на 100 тыс. чел. в год, на 1 млн. – каждое десятилетие. К 1985 г. численность ее населения перевалила за 8 млн. Вскоре «импорт гастарбайтеров» категорически запретили. Но кто же будет выполнять « черную работу» станочника и шофера, строителя и полицейского? И «импорт» продолжался нелегально, причем во все более значительных масштабах. К этому добавилось резкое ослабление центральной власти, чем не замедлили воспользоваться самые различные любители переселиться в столицу: начиная с новых министров и их заместителей из провинции, каждый из которых тянул за собой десятки человек своей «команды» (и каждому – квартира), начиная с новых депутатов, почти каждый из них требовал себе «постоянный вид на жительство» плюс квартиру в Москве, и кончая откровенно преступными элементами, которые сотнями тысяч тоже потянулись в Москву.

И если раньше Москва росла со скоростью 1 млн. чел. каждое десятилетие, то 9‑й миллион она набрала всего за 5 лет, и сейчас быстро набирает 10‑й. К этим 10 миллионам надо добавить 4—5 млн. «гостей столицы», часть которых приезжает на сутки‑двое и сменяется другими, а часть живет годами безо всякого постоянного и даже временного вида на жительство. Недавно представитель московской мэрии заявил, что необходимость сокращения числа синекур может привести к появлению только в пределах Москвы около 600 тыс. безработных. На это ему возразили, что в Москве были и остаются сотни тысяч незаполненных вакансий. Однако москвичи не собираются их занимать. Следовательно, вновь придется «импортировать» сотни тысяч «гастарбайтеров».

К чему это может привести?

Специалисты подсчитали, что если продолжать такую практику, то к 2030 г. численность населения Москвы достигнет 25—27 млн. и его придется размещать на площади диаметром 165 км. вместо нынешних 40 км. Напомним, что советские граждане были лишены возможности выбирать место своего жительства – в том числе и поближе к месту своей работы. Это приводит к чудовищным перегрузкам общественного транспорта, особенно в «часы пик». Напомним также, что Москва – это старинный город‑крепость с лучевой планировкой транспортных магистралей, скрещивающихся в центре. Так вот, при населении в десятки миллионов человек и при расстояниях в сотни километров всю транспортную сеть Москвы – автомагистрали, метрополитен, трамваи, автобусы, троллейбусы, пригородные электрички – придется, по меньшей мере, удвоить, если не утроить. А это физически невозможно.

Итак, процесс складывания московского мегаполиса заходит в явный тупик. Но так как все то же самое в большей или меньшей степени характерно для всех без исключения крупных городов России, то можно констатировать: процессы урбанизации в России, переходящие в гиперурбанизацию, имеют тупиковую тенденцию и не позднее 1‑й четверти XXI века неизбежно приведут к катастрофе, если их качественно не видоизменить. Но как?

Первое, что приходит в голову, – резко сократить так называемую градообразующую нагрузку на крупные города – и административную, и промышленную, и торговую, и коммуникационную, и другую. Вот почему мы выступаем за перенос столицы России из Москвы в любое другое, более подходящее место, либо за строительство новой столицы. То же самое относится ко всем остальным административным центрам до областных включительно.

Категорическая необходимость не допустить перерастания урбанизации в гиперурбанизацию, возможно скорее и масштабнее перевести ее на рельсы дезурбанизации диктуется еще одним обстоятельством: приближением тотальной экологической катастрофы. Эта тема требует особого рассмотрения.