Развитие компьютеров привело к созданию таких мощных машин, вычислительные возможности которых намного превосходили соответствующие возможности человеческого разума. А между тем компьютер как раз собран из отдельных модулей. С другой стороны, человеческий мозг утратил свою уникальность в отношении к животным: исследования человеческого генома показали, что степень его отличия от генома „больших обезьян“ (гориллы и особенно шимпанзе) не превышает 1-2 процентов. Можно было, разумеется, ещё говорить о каком-то загадочном „скачке“, превратившем обезьяний мозг в человеческий, но всё более ясным становилось, что человеко-обезьяньи различия — это результат длительной эволюции, а не одноразовых скачков.
Новая теория мышления сформировалась как обобщение всех перечисленных фактов. Сразу же оговорюсь, что она далеко не общепринята и потому имеет пока статус гипотезы. Она не общепринята прежде всего потому, что представляет собой, как уже сказано выше, концептуальный (по-ученому выражаясь — „парадигматический“) переворот: она переворачивает все основы прежней науки о мышлении, все её фундаментальные утверждения. Судите сами. Вот четыре главных утверждения этой новой концепции мышления.
1. Человеческий мозг является своеобразным компьютером.
2. Он построен в основном модулярно.
3. Значительная часть его интеллектуальной структуры имеет врождённое происхождение.
4. Эта структура возникла в ходе эволюции как приспособительное устройство, имеющее целью выживание и развитие человеческого генома.
Рассмотрим все эти революционные утверждения по порядку.
Как следует понимать тезис первый, о компьютерном характере мышления?
Согласно Пинкеру (который следует здесь за Хомским), человеческий мозг способен судить о „грамматической правильности“ или „грамматической неправильности“ даже таких высказываний, смысла которых он не понимает. Правильные суждения он способен обрабатывать по врождённым ему, самым общим законам синтаксиса, точно так же, как компьютер способен отличать и обрабатывать по заранее встроенным в него программам любые логически правильно (то есть математически корректно) сформулированные утверждения, не понимая, разумеется, того содержания, которое вложили в эти утверждения люди. В этом плане процесс человеческого „рационального“ (оно же логическое) мышления, основанный на некой формальной системе правил, мало чем отличается от процесса компьютерного расчёта. Эта способность мышления основана на том, что очень многие наши „мысли“ в действительности представляют собой систему логических операций и связок.
Оппоненты новой концепции резко возражают против этих утверждений. Они считают, что такая „без-мысленная“ обработка мыслей не может идти до бесконечности, рано или поздно некий „высший орган“ мозга должен свести воедино все результаты этой обработки и сверить получившуюся общую картину с реальностью, но уже „по смыслу“. (Иногда этот контрольный орган отождествляют с так называемым здравым смыслом, поскольку он не пропускает заведомой бессмыслицы, противоречащей законам реальности, записанным в прошлом опыте человека. Заметим, что „здравый смысл“ никогда не пропустил бы через свой контроль — именно как заведомую бессмыслицу — теорию относительности Эйнштейна, летящих влюбленных Шагала и „Вавилонскую библиотеку“ Борхеса. Прощай, творчество!)
По существу, перечисленные возражения возвращают нас в „картезианский театр“ иерархического мозга. Этим утверждениям новая концепция противопоставляет прямо противоположный тезис — о „модулярности“ нашего мышления. В её понимании это означает, что архитектура мышления представляет собой сложную конструкцию, состоящую из отдельных, автономных, специализированных „модулей“, каждый из которых предназначен для решения своей локальной задачи на основе имеющейся в его распоряжении специфической информации и средств её обработки.
Примером такого модуля может служить та система нейронов, которая занята в мозгу преобразованием двумерного изображения внешнего мира на сетчатке нашего глаза в трёхмерный „образ мира“, предстоящий перед нашим „внутренним зрением“. Это преобразование, как уже доказано многими экспериментами, имеет характер математической компутации и практически не зависит от других познавательных функций. Не случайно многие зрительные иллюзии сохраняются даже тогда, когда мы знаем, что они иллюзорны, например, луна на горизонте кажется много больше, чем в зените, несмотря на то, что мы знаем, что это иллюзия.
Таким образом, в новой концепции мозг сходен с компьютером не только по принципам обработки информации, но и по архитектуре: он тоже представляет собой комбинацию множества „не-разумных“ подсистем. Каждый такой независимый (или квазинезависимый) модуль работает с той информацией, которая имеется в его распоряжении, то есть „локальной“, и в этом смысле очень похож на отдельные процессоры большого компьютера. Тем больше оснований думать, что его работа подобна работе любого компьютерного модуля, формально обрабатывающего свою информацию по определённой системе правил компутации. Поэтому „модульность“ архитектуры нашего мышления в определённом смысле слова „требует“ (или, мягче, предполагает), что его работа имеет компьютерный характер.
Третьей особенностью „новой психологии“ является утверждение, что значительная часть „познавательных программ“, управляющих работой модулей, дана человеку от рождения. Она не формируется в процессе жизни, а определяется генами. В пользу этого говорят результаты многочисленных исследований младенческого мышления, а также, например, бесспорные факты глубинного структурного сходства самых разных человеческих языков. Понятно, что это сходство легче всего объясняется, если принять, что оно обусловлено общими для всех людей генами.
Другим свидетельством врождённости многих познавательных программ является результат недавней сенсационной работы американских нейрологов Катца и Кроули, изучавших так называемые окулярные колонки — аккуратные колонки нейронов, реагирующих на визуальную активность одного или другого глаза. Со времен классических работ Хюбеля и Визеля, которые в 60-е годы показали, что эти колонки образуются в мозгу только в результате уже начавшейся визуальной активности, установилось мнение, что зрительный „модуль“ формируется уже после рождения. Сейчас, изучая эти колонки у новорождённых, ещё незрячих хорьков, Катц и Кроули обнаружили, что эти колонки в действительности образуются до рождения, не нуждаясь в поступлении визуальных сигналов из внешнего мира, и уже тогда несут в себе врождённые генетические программы обработки визуальной информации.
Установка „новой психологии“ на генетический, врождённый характер „модульных программ“ вызывает страстные возражения со стороны глашатаев модного сегодня постмодернистского „культурного релятивизма“. Следуя своему принципу полной интеллектуальной уравниловки всех людей и всех культур, они, естественно, отвергают любой намек на генетическую предопределённость (и, стало быть, врождённое различие) познавательных возможностей, скажем, чёрных и белых американцев (а, стало быть, и какое бы то ни было различие уровня европейской и африканской культур).
Есть, однако, и более серьёзные возражения. По мнению многих специалистов, тезис о „врождённости“ многих познавательных программ, а следовательно, их обусловленности генами, неизбежно ведёт к выводу, что человеческая психика является попросту эволюционным приспособительным механизмом, возникшим под давлением естественного отбора, а потому может быть полностью объяснена на основе чисто эволюционных соображений. Не случайно Г. Плоткин в своей „Эволюции в мышлении“ с энтузиазмом цитирует слова Теодора Добжанского о том, что „все биологические явления можно понять только в свете эволюции“, от себя добавляя лишь слово „полностью“ перед „понять“.
Многие учёные, включая и тех, которые разделяют все остальные тезисы „новой психологии“, называют такую — чисто эволюционную — трактовку формирования человеческого мышления „психологическим дарвинизмом“. Она вызывает их возражения. В самом деле, напоминают они, мозг обезьян по физической структуре весьма мало отличается от человеческого, хотя мышление и поведение людей несоизмеримо сложнее мышления и поведения обезьян. Так, быть может, превращение одного мозга в другой произошло в результате совершенно незначительного и случайного мутационного изменения? И, быть может, истинной причиной резкого скачка в сложности мышления и поведения была именно эта крохотная случайность, а отнюдь не тот длительный процесс эволюционного приспосабливания, управляемый естественным отбором, на котором настаивает „психологический дарвинизм“? Такую точку зрения энергично проводит известный (и с уважением упоминаемый С. Пинкером) философ науки Джерри Фодор в своей недавней книге, вызывающе антипинкеровски названной „Мышление работает не так“.
Разумеется, все эти рассуждения скрытно возвращают в психологию представления о „Великом скачке“ (он же „случайная мутация“ и „крохотная случайность“), который, минуя эволюцию, разом перебросил человека из мира животных в царство разума. По сути, они возвращают также к прежним утверждениям о непостижимости загадки появления человеческого мышления.
Когда-то Н. Хомский бросил замечательную фразу: „Незнание можно рассортировать на загадки и проблемы“. С. Пинкер в своей книге, процитировав эти слова, говорит, что благодаря новой концепции мышления „десятки загадок мозга были переведены из ранга загадок в ранг проблем“. Для Джерри Фодора главное в мышлении всё ещё остается загадкой, и не случайно один из рецензентов его книги назвал Фодора и ему подобных „новыми мистиками от психологии“. На возражения этого типа глашатаи новой концепции мышления отвечают ссылкой на „модулярность мозга“. Если мозг, как мы видели, в основном построен из независимых модулей, каждый из которых обрабатывает только „свою“ специализированную информацию, то всё множество этих модулей никак не могло образоваться в результате одной небольшой мутации — это и в самом деле могло произойти лишь в ходе длительного эволюционного процесса.
Поможем написать любую работу на аналогичную тему