Лесков ставит между собой и своей историей фигуру рассказчика. Чтобы стилизовать рассказ под фольклор, выбран повествователь, сильно отличающийся от подлинного автора как особенностями речи, так и биографией. У читателей создается впечатление, что рассказчик — такой же тульский мастеровой, как и умелец-оружейник Левша. Он говорит совсем иначе, чем Лесков, и наделяет действующих лиц несвойственными их реальным прототипам речевыми характеристиками. Например, донской атаман граф Платов, будучи с императором Александром Павловичем в Англии, «велел денщику подать из погребца фляжку кавказской водки-кизлярки, дерябнул хороший стакан, на дорожный складень Богу помолился, буркой укрылся и захрапел так, что во всем доме англичанам никому спать нельзя было». И тот же Платов говорит совсем как мужик или мастеровой: «Ах они, шельмы собаческие! Теперь понимаю, зачем они ничего мне там сказать не хотели. Хорошо еще, что я одного ихнего дурака с собой захватил». Не лучше выражается, в представлении повествователя, и сам император: «Нет, я еще желаю другие новости видеть...» Такова же и собственная речь рассказчика, что мы уже видели при описании Платова. Автор «Левши», передоверив ему повествование, непосредственно за собой оставил только подстрочные примечания, благодаря которым у читателей создается впечатление о достоверности фактов, положенных в основу рассказа. Язык примечаний литературно правильный, почти научный.
Главный герой рассказа — человек необразованный, не лишенный свойственных русским недостатков, в том числе дружбы с «зеленым змием». Однако основное свойство Левши — необыкновенное, чудесное мастерство. Он утер нос «аглицким мастерам», подковал блоху такими мелкими гвоздями, что и в самый сильный «мелкоскоп» не увидишь. Образом Левши Лесков доказывал, что неверно мнение, вложенное в уста императора Александра Павловича: у иностранцев «такие природы совершенства, что как посмотришь, то уже больше не будешь спорить, что мы, русские, со своим значением никуда не годимся». Левша не поддается никаким соблазнам и отказывается предать Родину, жертвуя жизнью, чтобы передать: «Скажите государю, что у англичан ружья кирпичом не чистят: пусть чтобы и у нас не чистили, а то, храни Бог, войны, они стрелять не годятся». Но чиновники так и не передали ни тогдашнему императору, ни его преемнику этого предупреждения, в. результате чего будто бы русская армия проиграла Крымскую войну. И когда друг Левши «аглицкий полшкипер» на замечательном ломаном языке утверждает: «У него хоть и шуба овечкина, так душа человечкина», с нами говорит уже сам автор рассказа. Левша же - человек, обладающий собственной волей и чувством собственного достоинства (правда, весьма своеобразным: он протестует только против тех побоев, которых, по его мнению, не заслужил); его дар не запланирован кем-то, но стихиен.Левша-лучший образец цивилизации российской. Собственно, единственным аргументом левши, объясняющим его выбор в пользу русской цивилизации, оказывается то, что он приспособлен именно к этой жизни, и другая культура навсегда останется для него чуждой; все же прочие его возражения больше походят на отговорки. Его верность родине иррациональна не только по причинам, но и по проявлениям: на вполне законный упрек англичан, что незнание тульскими мастерами "хоть четырех правил сложения" привело к порче механизма блохи, левша отвечает: "Об этом спору нет, что мы в науках не зашлись, но только своему отечеству верно преданные".
Такова "наивная культурология" рассказчика, для которого европейская цивилизация чужда, экзотична, а объяснения левши кажутся вполне убедительными. Мерой чуждости изображаемого рассказчиком пространства могут служить пресловутые "народные этимологии": в английских эпизодах мы находим 29 различных слов, которые обычно интерпретируют как попытку рассказчика семантизировать непонятные иноязычные слова; впрочем, в ряде случаев мы имеем простое искажение слов, не связывающее полученную лексему с каким-либо русским корнем: "мерблюзьи мантоны", "кавриль", "бюстры"; в других случаях искажаются вполне "русскоязычные" слова: "двухсестная", "стирабельная (дощечка)", "Твердиземное море", или "непонятное" объясняется не менее непонятным, поскольку тоже заимствованным: "грандеву", "плезирная трубка".
И в заключительной главке «Левши» Лесков сбрасывает маску простодушного и малограмотного повествователя, сразу перенося читателей из времени Левши в современность (рассказ был создан в 1881 г.): «Теперь все это уже «дела минувших дней» и «преданья старины», хотя и не глубокой, но предания эти нет нужды торопиться забывать, несмотря .на баснословный склад легенды и эпический характер ее главного героя. Собственное имя Левши, подобно именам многих величайших гениев, навсегда утрачено для потомства; но как олицетворенный народною фантазиею миф он; интересен, а его похождения могут служить воспоминанием эпохи, общий дух которой схвачен метко и верно». Образ Левши, по мысли писателя, напоминает о тех временах, когда имело значение «неравенство талантов и дарований», и заставляет с грустью смотреть на современность, когда, «благоприятствуя возвышению заработка, машины не благоприятствуют артистической удали, которая иногда превосходила меру, вдохновляя народную фантазию к сочинению подобных нынешней баснословных легенд».
Фигура рассказчика в "Левше" конспиративна в самом прямом смысле этого слова. Она призвана как оправдать некоторые особенности лесковской позиции, так и скрыть ее существенную оппозиционность по отношению к государственной политике, да и доминирующему в момент создания сказа общественному настроению. Этим и объясняется позднейшее устранение "легендарной" (в уже отмечавшемся конспиративном смысле слова) фигуры рассказчика из текста сказа - устранение неполное, выразившееся лишь в удалении предисловия, сообщавшего о существовании этого самого рассказчика, тогда как некоторые детали, работавшие на "легенду", сохранились в тексте, превратившись в "темные места".
Левша в русском языке стало нарицательным именем, обозначающим талантливого выходца из народа, мастера с золотыми руками.
Поможем написать любую работу на аналогичную тему