Волны мистики
В.С. Соловьев показал, что именно в противоречивом сожительстве христианства и язычества заключаются коренные причины упадка средневекового миросозерцания. Мистика – этот древнейший тип сознания – никогда не угасала совсем вопреки авторитетным прогнозам и экспертизам. В истории европейского человечества по крайней мере отчетливо видны так называемые «волны мистицизма».
Есть эпохи, словно безразличные к тайноведению, а есть – буквально зачарованные им. Средневековье, например, одухотворено ренессансом древней мистики. Все мистические учения, которые сложились в Античности, вдруг были заново открыты Европой. Но ведь соединение мистики с христианством, по самой своей сути, парадоксально. Это означает, что культурное развитие невозможно без коллизий.
Ну ладно, отошло Средневековье. Теперь-то верховенство христианства. Куда там! Человек вдруг возомнил о своей отделенности от Бога. Языческое освещение тела. Совершенство тела принимается за образ духовного совершенства, нагота – за образ чистоты. Художники эпохи Возрождения часто обращались к религиозной тематике. Они изображали Бога, Мадонну, Иисуса, библейские сюжеты. Однако при этом старались подчеркнуть языческое обоготворение тела. Вот по замыслу маленький Иисус. А изображен он как обычный хорошенький мальчик. Не религиозный сюжет, а домашний, лишенный божественного ореола.
Или, скажем, фреска на алтарной стене Сикстинской капеллы (1535–1541). Она принадлежит Буонарроти Микеланджело (1745–1564). Она нетрадиционна по своей концепции. Микеланджело изображает не сцену Суда, в которой уже произошло разделение на праведных и грешных, как это принято в канонической композиции, а непосредственно предшествующий ему момент: «...восплачутся все племена земные, и увидят Сына Человеческого, грядущего на облаках небесных с силою и славою великою» (Мф. 24, 30—31). Происходящее в трактовке Микеланджело – грандиозная космическая катастрофа, вызывающая ужас у всех, кто в нее вовлечен: грешников не отличить от святых, ангелов – от людей, все втянуты в общий поток движения, которому придан решительный характер. Центром огромного водоворота, увлекающего гроздья могучих тел, становится поднятая в грозном жесте десница Христа.
Современники Микеланджело видели в круговом вращении фигур, в некоторых образах параллель с «Адом» Данте, любимейшим поэтом Микеланджело. Микеланджело удалось способом, никому до него не доступным, изобразить подлинный Страшный суд, подлинные проклятие и воскрешение. Однако еретическая фреска вызывала не только восторг, но и порицание. Так, великий испанский живописец Эль Греко (1541—1614), посетив Рим в 1570 г., предложил сбить фреску со стены и написать на ее месте другую, более глубокую и истинную, с христианской точки зрения. О тяжелейшем кризисе, в котором пребывал сам художник во время шестилетнего труда, свидетельствуют не только его письма и сонеты той поры, но и «автопортрет» на фреске в виде кожи, живьем содранной со св. Варфоломея, у ног карающего Христа.
Но даже если живописцы не обращались к «адской» тематике, они стремились придать своим картинам земной смысл. Вот, скажем, «отец итальянской живописи» – основоположник новой эстетической концепции ди Бондоне Джотто (1266/67—1337). Главные принципы его искусства – передача трехмерного пространства, объемность фигур, стройность и симметричность композиции, подчиненной единому центру. Эти принципы стали определяющими для искусства эпохи Возрождения в целом. Соединение новаторства с лучшими достижениями Средневековья – возвышенной обобщенностью образов, виртуозным владением цветосветовой символикой, благородной сдержанностью художественных средств – придает живописи Джотто характер «голубиной чистоты», «райской гармонии».
В ХVIII в. в европейской культуре воцарился культ разума. Мыслители той эпохи полагали, что каждый человек независимо от того, кто он – король или свинопас, – уже по своему рождению может осознавать величие универсума. Нет никаких тайн, которые не подвластны разуму. Надо только раскрывать огромные, неисчерпаемые возможности сознания. Это был своеобразный культ разума, который оказал огромное воздействие на культуру.
Мыслители той эпохи подвергли суду разума все – религию, культуру, человеческие страсти. Они даже любовь считали безумием. Стефан Цвейг полагал, что эпоха Просвещения была лишена интуиции. Вселенная представлялась просветителям как весьма интересный, но требующий усовершенствования механизм. Человек же воспринимался как курьезный, мыслящий автомат. Выходит, Просвещение было эпохой разума, вытеснившей мистику? Ничего подобного.
С. Цвейг пишет о том, что «никогда не был Париж столь жаден до новшеств и суеверий, как в ту начальную пору века Просвещения. Перестав верить в легенды о библейских святых, стали искать для себя новых странных святых и обрели их в шарлатанах – розенкрейцерах, алхимиках и филалетах, толпами притекавших сюда; все неправдоподобное, все, идущее наперекор ограниченной школьной науке, встречает в скучающем и «причесанном» по философской моде парижском обществе восторженный прием».
За сумеречным, благоговейным сознанием Средневековья последовало упоение разумом. Просветители, по словам С. Цвейга, объявили нелепыми бреднями все, что нельзя ухватить пинцетом и вывести из тройного правила. Однако страсть к тайным наукам, к белой и черной магии проникает повсюду, вплоть до высших сфер.
Откуда же в людях столь стойкое и трудноутолимое влечение к экстазу и откровению? Отчего, заглядывая в себя, каждый может обнаружить в душе глубинную потребность в таинстве? Ответы на эти вопросы позволяют ощутить внутренние коллизии внутри культуры. Культура – это совокупный духовный опыт человечества. В этой сокровищнице собрано различное достояние, восходящее к специфически человеческому.
Истоки коллизии
Современная наука, как может показаться, приблизилась к раскрытию важнейших секретов природы. Исследовательская мысль все глубже проникает в тайны Вселенной, в загадки живой, одухотворенной материи. Но отчего же именно на взлете этой интеллектуальной традиции очередная мистическая волна? Почему открывается бездна Непостижимого? Что обеспечивает такой поразительно пестрый калейдоскоп верований?
Освоение космоса и космические религии. Успехи реанимации и интерес к загробной жизни. Новейшие космогонические теории и возрождение древнейших картин мироздания. Геологические открытия и возвращение к идее творения мира. Описание измененных форм сознания и увлечение мистическим опытом. Глобализация культуры, т.е. преображение ее в общепланетарную, и воскрешение древнейшей экзотики. Отчего?
Гипотез в культурологии множество. Говорят, например, о тотальном всевластии только что распавшейся коммунистической идеологии, о последствиях ее краха. Это она, удовлетворяя естественную человеческую потребность в загадочном, рождала эксцентрические формы мистики.
Долгие годы, как пишут некоторые культурологи, у нас искусственно насаждалось атеистическое сознание. Теперь, мол, у нас настало время другого полушария мозга, которое как раз и держит в себе нити интуиции, воображения, полноводного чувства. Не здесь ли истоки мистического вала?
Само собой понятно, что сумеречный сон тоталитаризма рождает собственных чудовищ. После горьких изверий возникает потребность в литургийно-стройной и прекрасной картине мира. Утесненная вера, освободившись от оков, ищет насыщения в евангельской традиции, космическом мираже, в тантрическом тексте, в йогическом просветлении, в драматургии тибетской «Книги мертвых»...
Атеизм действительно стремился выжечь любую тайну бытия. Он приучал нас даже о вечном думать как о повседневном. Мы научились предъявлять богам наши человеческие помыслы, даже «вчинять» им иски. Увлечение мистикой в нашей стране очевидно всем. Но ведь еще раньше оно началось на Западе. Именно здесь с конца 60-х годов возникли духовные брожения, новая религиозность.
Итак, причину мистической волны надо искать в каких-то иных сферах, общих для тоталитарных и демократических стран. Некоторые культурологи считают, что мистика возрождается в результате негативных следствий технической модернизации. Разрастание рационализма, связанного с научно-технической революцией, естественно, мол, вызвало возрождение мистики. Однако такая версия не позволяет проанализировать подобные феномены, возникавшие и в другие времена – в эпоху заката Римской империи, Возрождения и Реформации.
Конечно, диктат рационализма не мог не вызвать воскрешение архаических форм сознания. Не случайно культурологи пишут о долгом верховенстве аналитического разума в европейской культуре, что не могло, как они считают, не породить и мистического противовеса. Всплеск неординарной религиозности, язычества, несомненно, общецивилизационный феномен. Однако мистика возрождалась не только в эпоху информатики. Она, как мы видели, по крайней мере, окаймляла все века, реализуясь порой в настоящем пиршестве веры.
Можно назвать и еще одну культурологическую версию. Мистику рассматривают как катализатор социальной динамики. Культура не может существовать без потрясений. Источником ее коллизий является внутренняя противоречивость, наличие в ней коллизии. И вот когда кризис достигает зенита, когда рождаются новые ценностные ориентации, несомненно, возрождается и мистика. Она всегда предлагает некие, пусть смутные, но все-таки модные образы.
На ранних этапах развития человечества культура характеризовалась известной сбалансированностью, соразмерностью ее различных элементов. Специфическая бедность социально-исторической практики не давала возможности проявиться внутренним коллизиям духовного наследия. По мере развертывания исторического процесса относительная сбалансированность культуры, ее внутреннего строения нарушается.
Капитализм как этап истории внес в культуру новые ценности. К. Маркс и Ф. Энгельс указывали, что буржуазия «в ледяной воде эгоистического расчета потопила... священный трепет религиозного экстаза, рыцарского энтузиазма, мещанской сентиментальности». Религиозные, мифологические, романтические, идиллические компоненты культуры оказались потесненными.
Однако возникающая односторонность культуры не устраняет тоски по утраченным элементам духовного опыта. Она вновь и вновь ищет «восполнения». Вытесненные на ее периферию слагаемые совокупного наследия то и дело воскрешаются. Так, мистические компоненты средневековой культуры в эпоху Просвещения оказались «почти изжитыми», но в период романтизма вновь оживились. Кроме разума, человек наделен даром воображения, глубинным постижением запредельного мира. Не случайно Н.А. Бердяев утверждал, что мистическое погружение в себя всегда есть выход за себя, прорыв за грани. В мистической традиции, по его словам, есть духовное дерзновение и почин внутреннего человека, глубочайших глубин духа.
Неоязычество
Ну а возрождение неоязычества? Я сижу у телевизионного экрана. Идет передача «Тема». Обсуждается проблема смертной казни. Кое-кто из присутствующих пытается сорвать обсуждение. Они, например, говорят о том, что насильственное отторжение жизни нисколько не влияет на снижение преступности. Этот довод наталкивается на вал моих чувств и проваливается в бездну.
Неукротимая волна возмездия захватывает меня. На смертника надевают ремни. Взгляд его беспомощный, обреченный... Он пытается ухватить последнюю тайну в этих приготовлениях. На глаза надевают повязку, чтобы они не выскочили из орбит. Вот он, час расплаты. Жертва настигнута. Занесен нож. Полыхает костер. Сейчас сорвется гильотинный нож. Завязан висельный узел. Ударит ток, и жертва забьется в последних конвульсиях... Это вековое так живо во мне, что я пропускаю мимо ушей безумно талантливую фразу: «Вокруг так много жестоких людей, я бы их всех поубивала...»
Язычник не знает пощады. Весь опыт его жизни убеждает: есть нечто бесконечно сладостное в преследовании жертвы, в неутомимом и предумышленном отрезании возможных путей к спасению. Но что может сравниться с тем непередаваемым мгновением, когда жертва, наконец, связана! Какой восхитительный возглас срывается с моих уст! Нет, жизнь все-таки прекрасна. Об этом, кажется, догадывался Сталин, когда рассказывал о своих политических противниках в только что воспроизведенной мною языческой стилистике.
Всмотримся в лица участников телевизионного спора. Они наполнены праведным гневом. Как бы вы повели себя, если бы изнасиловали и убили вашу дочь? Зачем нам знать про агонию убийцы? Вспомните лучше невинно убиенных. И все это входит в мою душу легко и радостно. Я захвачен общим порывом толпы. В голове проносится что-то из советского писателя Бабеля: «топчу я его топчу, может мне хочется понять смысл жизни... Сколь благостно ощущать себя заодно с другими. «Смерть!» – беззвучно произношу я и на старинный манер выкидываю палец. Сейчас отзовется стократное эхо...»
Одержимые мертволюбием, мы, впрочем, забыли одну деталь. Жизнь, на которую мы готовы посягнуть, нам не принадлежит. Она не является даже достоянием общества. Это жизнь – святого или убийцы – дар Бога. Но в этой огромной студии, где регулируется температура, мы сами боги. Право распоряжаться чужой жизнью относится не к Нему, а к нам. Мы же властны творить окончательный суд. Кто же еще!
Подумать только, какая тонкая грань отделяет язычество от христианства! Только один малюсенький довод. Трудноразличимый штрих. А в нем громаднейшее преображение духа. Есть ли нечто возвышающееся надо мной? «Нет!» – кричит язычник. Это так просто – оборвать таинство жизни, даже не задумываясь о ее возможном продлении в ином воплощении.
Еще одна примета неоязычества – настоящее половодье фетишей. Давно подмечено: в нормальном обществе реклама призвана зазывать в мир реальностей. Наша реклама – вселенная недостижимых мнимостей. Вы хотите оказаться на модном курорте? У вас возникли проблемы с приобретением «роллс-ройса»? А ваша семья одевается в «Ле-Монти»? Какое недоразумение! И это в стране, где усопшего опускают в могилу без гроба...
Поможем написать любую работу на аналогичную тему