Для понимания природы знака огромное значение имеет выделение особых социальных ситуаций (так называемых знаковых), в которых происходит использование знака. Подобные ситуации неразрывно связаны со становлением речи (языка) и мышления.
Любой народ имеет не только структуру чувств, которая в определенном смысле уникальна, но и массу различных представлений о мире, что служит границей между разумом и чувствами. В каком-то смысле «логика» народов, вероятно, не будет одинаковой. Но предпосылки будут совершенно разными. Но что имеется в виду – сознательные, установленные предпосылки, которые логик назовет «постулатами» или неустановленные предпосылки, то есть «предположения»? На самом деле и то, и другое. Естественно, что какие-то предпосылки культуры остаются неустановленными (даже учеными этой группы). Основные категории «мышления» также неосознанны.
Но если система категорий и предпосылки неосознанны, то как же они передаются? В основном посредством языка. Особенно морфология языка сохраняет бессознательную философию группы. Например, культуролог Дороти Ли показала, что у населения соседних с Новой Гвинеей островов «ход событий не означает автоматически причинно-следственных отношений». Это влияет на их «мышление», поэтому этим людям трудно общаться с европейцами, которые изъясняются только в причинно-следственных терминах.
Макс Мюллер показал, что древнейший язык труден в обращении. Человеческий язык способен выразить абстрактные идеи лишь с помощью метафоры. Можно сказать без преувеличения, что весь словарь древней религии состоит из метафор. И это постоянный источник недоразумений, многие из которых так навсегда и остались в религии и мифологии Древнего Мира.
Задолго до того, как ребенок научился говорить, были открыты гораздо более простые средства общения человека с другими людьми. Крики беспокойства, боли и голода, испуга или ужаса, распространенные повсюду в органическом мире, начинают приобретать новую форму. Это уже не просто инстинктивные реакции, поскольку они используются с осознанным намерением. Когда ребенок остается один и начинает с помощью более или менее членораздельных звуков требовать присутствия кормилицы или матери, он скоро узнает, что эти требования ведут к желаемому результату.
«Когда человек впервые начал осознавать тщету своей доверчивости, – пишет Э. Кассирер, – а именно – что природа была неумолима вовсе не потому, что сопротивлялась исполнению его требований, а просто потому, что не понимала его языка, – это открытие должно было шокировать его. С этого момента он должен был повернуться лицом к новой проблеме, которая знаменует поворотный пункт и кризис всей его интеллектуальной и моральной жизни .
Отныне человек должен был ощутить глубочайшее одиночество, почувствовать себя совершенно заброшенным, прийти в полное отчаяние. Но едва ли, по мысли Э. Кассирера, он мог преодолеть такое состояние, не развивая новые духовные силы, открывшие перспективные пути. Рухнули все надежды подчинить природу магическому слову. Но в другом свете предстало перед человеком отношение между языком и реальностью.
Морфология любого языка всегда решает вопросы метафизики и значений. Язык – не просто средство общения и выражения эмоций. Любой язык помогает упорядочить накопленный опыт. Единый континуум опыта может быть разделен по-разному. Мы привыкли думать, что различия, которые индоевропейские языки (или наш собственный язык) побуждают нас проводить, порождаются миром природы. На самом деле сравнительная лингвистика наглядно показывает, что любой речевой акт требует от говорящего определенного выбора.
Ни один человек не может реагировать на весь калейдоскоп стимулов, который обрушивает на него внешний мир. Что мы говорим, что замечаем, что считаем важным – все это лишь часть лингвистических привычек. Так как эти привычки сохраняются в качестве «второстепенных феноменов», любой народ безоговорочно принимает свои основные категории и предпосылки. Предполагается, что другие будут думать «так же» в силу «человеческой природы». Но когда все другие вдруг приходят к другим выводам, никто не считает, что они исходили из других предпосылок. Чаще всего их называют «глупыми», «нелогичными» или «упрямыми».
Язык – это один из аспектов культуры. Поэтому нужно обратиться к «случайностям» истории и к другим компонентам, составляющим культуру. Каждый человек стремится классифицировать свой опыт на основе привычной для него грамматики, но сама грамматика – продукт культуры. Это хорошо показала Дороти Ли: «Естественно, мысль человека должна идти по своей дорожке. Но эти дорожки – наследие, оставленное людьми, которые еще раньше пытались выразить свое отношение к миру. Грамматика содержит в определенной форме накопленный опыт, взгляд на мир».
Возможно, есть другой способ увековечить культурную организацию, особенно на подсознательном уровне. Это предписанная культурой система воспитания детей. Если люди испытали одинаковые лишения в процессе их социализации, они потом видят жизнь примерно в одном свете. Известный венгерский культуролог Г. Рохейм писал: «Доминирующей идеей культуры может быть склонность, пагубная привычка, но это всегда система, которую можно объяснить на основе детской ситуации». Маргарет Мид занималась проблемами «детских травм» и их связью с культурой.
Факты доказывают, что программы Британской колониальной службы не имели успешного практического применения. Программы встречали сопротивление, которое объясняется очень просто: члены группы бессознательно следовали определенным типам мышления и чувств, которые были совершенно неожиданными для администраторов.
Культурологи, которые изучают процессы смены культур, тоже считают, что то, как группа принимает, отвергает или преобразовывает заимствованные элементы, нельзя полностью объяснить прямыми и явными функциями. Процесс связан с культурной структурой, хотя включает скрытые, невыраженные компоненты. Хотя культура американских индейцев стала полностью европейской, их образ жизни все же сохранил какие-то отличительные особенности.
Анализ языка снабжает нас богатым материалом для изучения мыслительных процессов. Человеческая речь развертывается, эволюционирует от сравнительно конкретного ко все более абстрактному состоянию. Первые названия всегда конкретны: они относятся к пониманию отдельных фактов или действий. Все оттенки и нюансы нашего конкретного опыта описываются детально и обстоятельно, но они не включаются в общий род.
В работе Хаммер-Пургшталя перечисляются все названия аравийского верблюда. Не менее пяти-шести тысяч терминов используются для этого описания, но ни один из них не дает общего биологического понятия. Все эти термины фиксируют конкретные детали, относящиеся к форме, величине, цвету, возрасту, походке животного. Эти подрасчленения весьма далеки от какой-либо научной или систематической классификации – они служат совсем иным целям.
Во многих языках американских индейских племен обнаруживается поразительное разнообразие терминов для обозначения отдельных действий, например, ходьбы или нанесения ударов. Такие термины по отношению друг к другу находятся скорее в отношении противопоставления, чем соподчинения. Удар кулаком нельзя описать теми же терминами, что и удар ладонью, удар же, нанесенный оружием, требует другого названия, нежели удар кнутом или розгой.
В своем описании языка бакаири – разговорного наречия индейского племени в Центральной Бразилии – Карл фон Штейнен сообщал, что каждый вид попугаев или пальмовых деревьев имел здесь отдельное название, тогда как общих названий для выражения рода «попугай» или «пальма» не было. «Бакаири, – утверждал он, – так поглощены множеством частных понятий, что у них нет никакого интереса к общим характеристикам. Они подавлены обилием материала и не могут экономно управиться с ним. Денег (новых слов и выражений) у них немного, но при этом они скорее богачи, нежели бедняки.
Так что в действительности не существует единого способа для определения богатства или бедности того или иного наречия. Каждая классификация вызывается и направляется особыми потребностями, а эти потребности, конечно, варьируются сообразно с условиями человеческой социальной и культурной жизни. В первобытных цивилизациях интерес к конкретным и частным аспектам вещей по необходимости преобладает.
Человеческая речь всегда соответствует тем или иным формам человеческой жизни и соизмерима с ними. Интерес к «универсалиям» не только невозможен, но и не нужен индейскому племени. Его членам достаточно – и это гораздо более важно – различать некоторые видимые и осязаемые черты объектов. Во многих языках круглые вещи нельзя рассматривать так же, как квадратные или продолговатые, ибо они принадлежат различным родам, для различения которых используются особые языковые средства, например, приставки. В языках семейства банту до двадцати классов существительных.
В языках американских индейских племен, например, алгонкинцев, некоторые предметы относятся к одушевленному роду, другие – к неодушевленному. Нетрудно догадаться, что такое различение очень интересно и жизненно важно для первобытного разума, и легко понять, почему так происходит. Это яркое различие действительно поражает нас гораздо сильнее, чем то, что зафиксировано в наших абстрактных логических именах классов. Тот же самый постепенный переход от конкретных к абстрактным названиям можно исследовать на материале названия качества вещей.
Во многих языках широко представлены названия цветов. Каждый оттенок данного цвета имеет свое особое имя, тогда как наши общие термины – голубой, зеленый, красный и т.д. отсутствуют. Названия цветов варьируют в зависимости от природы объектов: одно слово, обозначающее серый цвет, может быть использовано, когда речь идет о шерсти или гусе, другое – о лошадях, третье – о других животных и, наконец, совсем иные – когда речь идет о волосах человека. То же относится и к категории числа: различные числительные предназначены для соотнесения с различными классами объектов. Восхождение к универсальным понятиям и категориям происходило, таким образом, очень медленно, но каждый новый шаг в этом направлении вел к более глубокому охвату, к лучшей ориентации и организации мира наших восприятий.
Поможем написать любую работу на аналогичную тему