Лирический стиль Боратынского.

ЕВГЕНИЙ АБРАМОВИЧ БОРАТЫНСКИЙ (1800-1844)

ЕА Боратынского называют «поэтом мысли». Он стоит у истоков русской философской лирики, так как одним первых предметом исследования в лирике сделал коренные вопросы бытия: стремился понять, что есть человек и  чем сущность его психологических, состояний, какова логика исторических процессов, что есть истина, что так она «живет».

Боратынский - поэт, применительно к творчеству которого впервые стали использовать слово «исследует». Исследовательское начало, умение выявлять закономерности развития человеческого духа, способность подойти к своему личному духовному опыту как объекту познания, взглянуть на него со стороны, отделить его от себя, про- в скрупулезный анализ того или иного состояния души и дать его художественную картину называет главными особенностями лирики Боратынского Е.Н. Лебедев.

Традиционно в творчестве Боратынского выделяют три этапа.

 Первый (1818-1824) ознаменован тяготением к эстетике «арзамасского» круга поэтов, школы «гармонической точности».

Для второй (1824-1833-1835) характерно увлечение шеллингианством, переход к философской тематике.

Третий период  ( 1833-1844) называют временем расцвета философской лирики.

Первым значительным произведением Боратынского считается элегия «Финляндия» (1820). Она стала своего рода «визитной карточкой» поэта, современники так и именовали его — «певец Финляндии». В этой элегии еще много традиционного: например, оссиановские мотивы. Сказывается в ней и опыт исторической элегии Батюшкова: суровый северный пейзаж, размышляет об оскудении человеческой природы, об ушедшей героике. Для обоих поэтов величие человеческого духа — в прошлом. Однако если у Батюшкова герои и их подвиги продолжают жить в мечте поэта, то у Боратынского все подаётся под знаком отрицания, забвения, конца (и в этом уже сказывается зрелый поэт):

Умолк призывный щит, не слышен скальда глас, Воспламененный дуб угас,

Развеял буйный ветер торжественные клики;

 Сыны не ведают о под вигах отцов,

 И в дольном прахе их богов

Лежат низверженные лики!

Ваш след исчез в род ной стране.

Зрелый Боратынский как трагическую ошибку человечества будет воспринимать чрезмерное доверие разуму в ущерб чувству. Это, по его мнению, ведёт к тому, что поэтическое слово оказывается невостребованным следовательно, неизбежным становится уход поэта из мира. Не случайно в цикл «Сумерки» включено стихотворение «Последний поэт». Примечательно, что уже античность будет мыслиться Боратынским как кризисная эпоха, так как именно в это время и происходит разрыв гармонического единства, начинается отчуждение человека от мира природы.

Входит в элегию «Финляндия» и тема современного поколения:

Что ж наши подвиги, что слава наших дней,

Что наше ветреное племя?

О, все своей чредой исчезнет в бездне лет!

Для всех один закон, закон уничтоженья,

Во всем мне слышится таинственный привет Обетованного забвенья!

В этих строках слышится приговор, вынесенный своему поколению другим поэтом — Лермонтовым. Созвучие как раз и обусловлено тем, что в своем поколении как об обреченном на забвение, и показывают, что сознание их современника трагически раздвоено. Эта тема раздвоенности сознания современного человека впервые мощно зазвучала именно в лирике Боратынского.

В элегии «Рассеивает грусть пиров» («Уныние»)

Рассеивает грусть пиров веселый шум.
Вчера, за чашей круговою,
Средь братьев полковых, в ней утопив мой ум,
Хотел воскреснуть я душою.
Туман полуночный на холмы возлегал;
Шатры над озером дремали,
Лишь мы не знали сна - и пенистый бокал
С весельем буйным осушали.
Но что же? Вне себя я тщетно жить хотел:
Вино и Вакха мы хвалили,
Но я безрадостно с друзьями радость пел:
Восторги их мне чужды были.
Того не приобресть, что сердцем не дано.
Рок злобный к нам ревниво злобен,
Одну печаль свою, уныние одно
Унылый чувствовать способен.

 Лирический герой одновременно пребывает в двух противоположных состояниях: внешнее - шумное веселье в кругу приятелей, пьяное забытье; внутреннее- грусть, одиночество, отстраненность от происходящего. Внешнее и внутреннее состояния лирического героя одномоментны: они не просто противопоставлены Боратынским — они не сводимы в принципе. Стремление «утопить ум» в бокале вызвано жаждой забвения, попыткой преодолеть то внутреннее состояние, которое определяет существо личности лирического героя, — состояние «грусти». Но попытка вырваться из внутренней сосредоточенней, жить «вне себя» , слиться с другими обречена уже потому, что внутреннее — это и есть и истинное( природное) свойство человека,

" Раздвоенностью сознания лирического героя обусловлен и основной художественный прием — прием антитезы (один из излюбленных у Боратынского ори этом антитеза в художественном мире поэта больше чем прием — это способ познания мира). Уже в первой строке сведены «Грусть» и «веселье», антитеза усилена оксюморонным сочетанием «грусть пиров». Во второй строфе внутренняя раздвоенность получает более глубокую мотивировку через включение пейзажных моментов (возникает антитеза «тишина мира природы — буйное веселье людей»), в результате мир человека оказывается противопоставленным миру природы, человек выпадает из общего порядка.

В третьей строфе снова звучит «я», заменяя «мы» второго четверостишия эта строфа ~ своего рода парадоксальный итог, в ней обозначается неразрешимое противоречие: внешнее не захватывает героя, не становится его сущностью («безрадостно с друзьями радость пел»), ему «чуждо» то, во что он погружен, он внутренне отстранен от своего внешнего «я», в нем сохраняется способность к самоанализу, расчленяющему душевное состояние.

Почему невозможно обретение желаемого: забвения и веселья? Финальный афоризм:— показывает невозможность преодоления изначальных свойств личности, внутренней природы человека. Они заповеданы человеку «роком», судьбой.

Двойственным, противоречивым в лирике Боратынского предстает не только лирическое «я», но и чужое сознание.

Как много ты в немного дней // Прожить, прочувствовать успела»*»

Как много ты в немного дней
Прожить, прочувствовать успела!
В мятежном пламени страстей
Как страшно ты перегорела!
Раба томительной мечты!
В тоске душевной пустоты,
Чего еще душою хочешь?
Как Магдалина плачешь ты,
И как русалка ты хохочешь!

Здесь раздвоено женское сознание. Заключительные строки: «Как Магдалина, плачешь ты, //И, как русалка, ты хохочешь!» — рисуют образ, сочетающий в себе разнородные начала, мечущийся между крайностями, что и становится причиной опустошенности, жизненной пресыщенности. По Боратынскому, душа, пребывающая «В тоске душевной пустоты», обречена на раздвоенность, на метания, на поиск своего истинного я?

Одним из любимых жанров Боратынского является элегия.

Первый этап творчества поэта прошел под знаком элегии, в это время параллельно развиваются две разновидности жанра: интимная (психологическая) и медитативная. Первый тип элегии представлен в таких стихотворениях, как «Разуверение», «Признание»; второй — «Истина», «Череп».

РАЗУВЕРЕНИЕ

Не искушай меня без нужды
Возвратом нежности твоей:
Разочарованному чужды
Все обольщенья прежних дней!
Уж я не верю увереньям,
Уж я не верую в любовь,
И не могу предаться вновь
Раз изменившим сновиденьям!
Слепой тоски моей не множь,
Не заводи о прежнем слова,
И, друг заботливый, больнова
В его дремоте не тревожь!
Я сплю, мне сладко усыпленье;
Забудь бывалые мечты:
В душе моей одно волненье,
А не любовь пробудишь ты.

ЧЕРЕП

Усопший брат! кто сон твой возмутил?
Кто пренебрег святынею могильной?
В разрытый дом к тебе я нисходил,
Я в руки брал твой череп желтый, пыльной!

Еще носил волос остатки он;
Я зрел на нем ход постепенный тленья.
Ужасный вид! как сильно поражон
Им мыслящий наследник разрушенья!

Со мной толпа безумцев молодых
Над ямою безумно хохотала:
Когда б тогда, когда б в руках моих
Глава твоя внезапно провещала!

Когда б она цветущим, пылким нам
И каждый час грозимым смертным часом,
Все истины известные гробам
Произнесла своим бесстрастным гласом!

Что говорю? Стократно благ закон,
Молчаньем ей уста запечатлевший;
Обычай прав, усопших важный сон
Нам почитать издревле повелевший.

Живи живой, спокойно тлей мертвец!
Всесильного ничтожное созданье,
О человек! уверься, наконец,
Не для тебя ни мудрость, ни всезнанье!

Нам надобны и страсти, и мечты,
В них бытия условие и пища:
Не подчинишь одним законам ты
И света шум и тишину кладбища!

Природных чувств мудрец не заглушит
И от гробов ответа не получит:
Пусть радости живущим жизнь дарит,
А смерть сама их умереть научит.

Аналитический психологизм Боратынского основан на том, что поэт как бы отстранен от своего «я», смотрит на свой духовный мир со стороны, извне, дает художественную картину разных состояний души. Он разлагает их, проводит скрупулезный анализ, может, поэтому даже названия стихотворений («Безнадежность», «Веселье и горе», «Тоска»'. «Уныние» и др.) представляют собой перечень различных чувств и внутренних состояний. Мысль подвергает жесткому анализу те вещи, которые на первый взгляд кажутся неразложимыми. Эту особенность поэтической мысли Боратынского Вяземский называя «раздробительностью». Но именно такие элегии Боратынского порази- ли Пушкина, он считал их вершинами жанра. Вот пушкинская оценка творений современника: «Боратынский — прелесть и чудо; Признание — совершенство. После него никогда не стану печатать своих элегий.,,»,

В основе таких элегий, как «Разуверение» («Не искушай меня без НУЖДЫ...»), «Приманкой ласковых речей...», «Признание», «Притворной нежности не требуй от меня ») и др., лежит любовное переживание, но Боратынский нашел новый круг эмоций, вызванных этим чувством. В «Разуверении», «Признании» любовь — в прошлом. Уже пережиты страдания, утихла боль о.т мучительного чувства. Как заметил С. Бочаров, «Боратынский строит парадоксальную ситуацию любовной элегии уже без любви», размышляет не над тем, что было (в типичном для элегии над тем, что стало.

В «Разлуке» («Расстались мы, на миг очарованьем...») (1820) осуществляется анализ вспоминающего о прежней любви,

и в этой лирической медитации естественно сведены его прежние чувства.

Разлука

Расстались мы; на миг очарованьем,

На краткий миг была мне жизнь моя;

Словам любви внимать не буду я,

Не буду я дышать любви дыханьем!

Я всё имел, лишился вдруг всего;

Лишь начал сон... исчезло сновиденье!

Одно теперь унылое смущенье

Осталось мне от счастья моего.

В «Разуверении», «Признании» попытки воскресить чувство и рождают монолог лирического героя. Оба стихотворения начинаются с диалогически ориентированной реплики («Не искушай меня без нужды// Возвратом нежности твоей,,.», «Притворной нежности не требуй от меня; // Я сердца моего не скрою…). Это как бы выхваченный фрагмент разговора, в котором отсутствует реплика героини, вызвавшая к жизни признание лирического героя. Однако в «Признании», например, в ткань лирического монолога и ее слова, они легко восстанавливаются, так как,

именно ими рождены горестные размышления, а свое высказывание лирический герой строит, как бы отталкиваясь от ее упреков: «…уж нет прекрасного огня Моей любви первоначальной», «Я не пленен красавицей другою, Мечты ревнивые из сердца удали.». В стихотворении «Приманкой ласковых речей...»~ трётья строфа организована подобным же образом: возникает ощущение диалога, так как цитируются слова героини, но ее доводы тут же опровергаются как невозможные для себя, как ложные:

Вам дорог я, твердите вы,

Но лишний пленник вам дороже,

Вам очень мил я, но, увы!

Вам и другие милы тоже.

В любовных элегиях отчетливо прорисовываются психологические черты как героя, так и героини определенном смысле они двупортретны. Она (ветреная, изменчивая, но одновременно милая, ласковая, нежная искусительница Она манипулирует чувствами другого. Её любовь эгоистична и прихотлива, в ее основе — тщеславное желание обладания. Для нее любовь — игра, для него — плен. Потому так мучительно само воспоминание . Вновь вспыхнувшее чувство сокрушит то состояние, в которое погрузилась душа, пройдя через страдание. Именно поэтому он волевым усилием «запрещает» возродиться чувству, ведь разочарование неизбежно, и оно станет непосильным грузом для Души, с таким трудом обретавшей забвение. Эти любовные элегии Боратынского часто соотносят с пушкинским «романом в стихах». Тот тип сознания, который Пушкин сделал объектом изображения «Евг. Онегине», у Боратынского выражает себя в лирической медитации.

В лирике Боратынского возникает парадоксальное понимание душевного забытья, покоя, сна, равнодушия. До Боратынского никто не употреблял понятие «душевный хлад» как положительное. Они — итог жизненного опыта, перенесенных страданий) состояние человеческой души. Сон — такое состояние души, которое заведомо исключает из своего круга все, что может ввести в волнение. Покой — реакция на перенапряженность бытия. Все сформированное самой жизнью умение быть вышё события, выше житейских треволнений. «Равнодушием богатый» — такую формулу встречаем в поедании «Где ты, о Дельвиг мой...»

Анализ этих душевных состояний Боратынский осуществляет в элегии «Две доли» (1823).

Дало две доли провидение
    На выбор мудрости людской:
Или надежду и волнение,
    Иль безнадежность и покой.

Верь тот надежде обольщающей,
    Кто бодр неопытным умом,
Лишь по молве разновещающей
    С судьбой насмешливой знаком.

Надейтесь, юноши кипящие!
    Летите: крылья вам даны;
Для вас и замыслы блестящие,
        И сердца пламенные сны!

Но вы, судьбину испытавшие,
    Тщету утех, печали власть,
Вы знанье бытия приявшие,
    Себе на тягостную часть!

Гоните прочь их рой прельстительный;
    Так! доживайте жизнь в тиши
И берегите хлад спасительный
    Своей бездейственной души.

Своим бесчувствием блаженные,
    Как трупы мертвых из гробов,
Волхва словами пробужденные,
    Встают со скрежетом зубов,

Так вы, согрев в душе желания,
    Безумно вдавшись в их обман,
Проснетесь только для страдания,
    Для боли новой прежних ран.

 В первом четверостишии заявлена основная надежда и волненье» — «безнадежность и покой». Это две равноправные возможности, выбор между которыми осуществляет, сам человек. «Надежда и волнение», с точки зрения поэта, удел «юношей кипящих», когда «опыт строгий» еще не охладил порывов души, когда еще не пришло «знанье бытия». Зрелость тяготеет к покою. В той части стихотворения, где дается анализ состояния «безнадежности и покоя», возникает картина духовного оцепенения (<берегите хлад спасительный // своей бездейственной души»), усиленная сравнением ожившей души с трупом: «Своим бесчувствием блаженные, ///с трупы мертвых из гробов, Волхва словами пробужденные, // Встают со скрежетом зубов; // Так вы, согрев в душе желания...». Так как в стихотворении соотносятся разные этапы жизни человека, то неизбежно возникает образ судьбы: сначала, когда речь вдет о юности, это слово сопровождает эпитет «насмешливая», а затем слово «судьба» трансформируется в «судьбину» — эта метаморфоза выражает представление о жизни как о тяжелом испытании, ниспосланном человеческой душе. Однако сам трагический опыт, с точки зрения Боратынского, необходим. Одно из стихотворений начинается такой декларацией: «Поверь, мой милый друг, страданье нужно нам; ЦНе испытав его, нельзя понять и счастья...». Страдание обостряет чувства, формирует другую систему ценностей. Пройдя через страдание, человек получает дар воспринимать простые и стественные человеческие проявления как особо значимые, приобретает особый «вкус» к жизни:

Пусть мнимым счастием для света мы убоги.

Счастливцы нас бедней, и праведные боги

Им дали чувственность, а чувство дали нам.

В целом ряде стихотворений Боратынский свою личную судьбу осмысляет как расставание с верой в возможность счастья, обретение холодного покоя, равнодушия, сознательное выпадение из общего потока жизни («Дорога жизни», «Желанье счастия в меня вдохнули боги...» и др.). В одной из посмертных статей о Боратынском как раз и говорилось о том, что он «не умел уравняться с современностью». Но Боратынский и не стремился идти в ногу со временем. Когда наступила эпоха николаевского безвременья, поэт выбрал позицию сознательного молчания. В одном из писем той поры он так и пишет: «Будем мыслить в молчании и оставим литературное поприще Полевым и Булгариным... Заключимся в своем кругу, как первые братия христиане, обладатели света, гонимого в свое время, а ныне торжествующего.  В таких внутренних обстоятельствах создавался цикл «Сумерки», увидевший свет в 1842 г. В «Сумерках» Боратынский, по меткому определению Мельгунова, из элегического поэта личности стал элегическим поэтом человечества. Это подчеркнуто интеллектуальный цикл.

«Сумерки» — явление необычное на фоне тех циклов, которые существовали в то время. Как правило, в цикл объединялись произведения, в которых просматривается либо единство темы, либо общие герои. В «Подражаниях Корану», «Песнях о Стеньке Разине», «Песнях западных славян» Пушкина все связано единством предмета изображения. У Боратынского иной, более сложный принцип циклизации, очень напоминающий полифонию. И.М. Тойбин, например, считал, что «книга строится по принципу сюиты, но не психологической, личной, связанной обычно с историей любви, а философской». Не случайно исследователи при анализе структуры цикла часто используют музыкальную терминологию. Своего рода камертоном, задающим звучание всему циклу, является его название. Боратынский реализует разные смыслы слова «сумерки». «Сумерки» — это название беседки в Муранове, в которой поэт любил работать. Но прежде всего срабатывала символика заката: закат собственной жизни, закат цивилизации...

Своеобразной увертюрой является открывающее цикл «Послание князю Петру Андреевичу Вяземскому». В нем отчетливо проступают настроение и тема, которые затем не раз воплотятся в разных стихотворениях, — тема поэта и времени (поэт тоскует по миру, но осознает невозможность преодоления существующего разрыва).

Три основных мотива в разных сочетаниях варьируются в цикле: античность и «железный» век; земное и небесное в человеке; существование художника. Боратынский так располагает стихотворения в цикле, что происходит постоянная смена интонаций и настроений. Когда эмоциональный строй достигает трагического напряжения, вдруг звучат иронические, сатирические нотки. Ударные в смысловом отношении стихотворения (такие, как «Последний поэт», «Приметы», «Недоносок», «На что вы дни?...», «Что за звуки? Мимоходом...», «Осень» и др.) Боратынский окружает миниатюрами: посвящениями, эпиграммами, стихотворениями в духе древних («антологическими пьесами»). Так, например, стихотворение «Ропот» («Красного лета отрава, муха досадная, что ты...») несколько разряжает атмосферу «Сумерек», потому что неожиданное воплощение получает банальная бытовая деталь (о назойливости мухи говорится в стилистике антологиической пьесы). Через подобные «сближения» вечное соотносится с 1 сиюминутным, высокое с суетным (см, например, стихотворение  «Увы! творец непервых сил...» в соотношении с темой художника пересекается эта в общем контексте «Сумерек»).

Кульминация цикла — стихотворение «Осень». В нем сходятся два I смысловых обертона в общей символике сумерек: осень — сумерки 1 природы («вечер года»), осень — сумерки в жизни художника («осень I дней»). Такое схождение обусловлено тем, что в стихотворении контрастно соотнесены труд земледельца и труд художника, сопоставляет  природное и духовное. Труд земледельца (природное начало) гармоничен, целостен; ощутимы его результаты:

Гуляет серп. На сжатых бороздах Снопы стоят в копнах блестящих Иль тянутся вдоль жнивы, на возах,

Подтяжкой ношею скрыпящих,

И хлебных скирд золотоверхий град

Подъемлется кругом крестьянских хат.

Оттого и царит здесь атмосфера довольства и жизненной воплощенности. Оттого и лексический строй ориентирован на концентрацию позитивных смыслов: «овины весело дымятся», «отрадное тепло в его избе» Потому и будущая зима не вызывает тревоги: «Иди, зима/ На строги дни себе //Припас оратай много блага...».

Иные плоды пожинает «оратай жизненного поля» — творец. Возникает ощущение трагической безысходности: слово поэта не находит отзыва. Глубочайшее постижение мира заведомо обрекает поэта на духовную изоляцию. В связи с этим Боратынский говорит о двух типах слова: одно — «пошлый глас, вещатель общих дум», другое — «тот глагол, // Что страстное земное перешел». Толпа откликается на них по-разному: банальность «звучный отзыв в ней находит», слово духовного труженика остается без отзыва. Итог раздумий Боратынского состоит в том, что выход к подлинно духовному труду обрекает художника на утрату «радостей земных». В этом вечная драма художника, духовная катастрофа.

Отличительной особенностью творчества Боратынского является высокая интеллектуальность его лирики. Пушкину принадлежит высказывание, в котором очень емко выявлена суть художественного мышления поэта: «Он у нас оригинален, ибо мыслит. Он был бы оригинален и везде, ибо мыслит по-своему, правильно и независимо, между тем как чувствует сильно и глубоко».

Мысль (постижение ее сущности, эволюция, воплощение в слове и укоренение в общественном сознании) становится в лирике Боратынского самостоятельной темой. Поэта интересует мысль как онтологическая категория. Она, по Боратынскому, существует сам по себе, как некое изначально присущее миру знание, способное с помощью слова обрести плоть. Однако мысль не неподвижна, она «живет» во времени: трансформируется, изменяется, но не исчезает, не пропадает бесследно. Об этом такие стихотворения, как «Сначала мысль воплощена в поэму сжатую поэта», «Все мысль да мысль, художник бедный слова», «О, мысль, тебе удел цветка...», « Предрассудок» и тд.

В них важную роль играет предметное начало. В основу лирического сюжета кладется развернутое сравнение или система сравнений, метафор, которые позволяют «опредметить» абстрактную категорию, каковой и является мысль. Так, в стихотворении «Сначала мысль воплощена в поэму сжатую поэта...» три последовательно сменяемых этапа «жизни» мысли предстают, с одной стороны, как смена форм, в каких она является человеку (поэма, роман, публицистика), с другой — как разные периоды жизни женщины («дева юная», «искушенная жена», «болтунья старая»). По сути, это сравнение подсказано родовой спецификой слова — мысль в русском языке женского рода. Мысль затаскивается, теряется, опошляется именно потому, что оказывается растолкованной и бесконечно воплощенной в разных формах. Она теряет новизну, превращается в банальность, а потому и утрачивает самою себя. Собственно это и есть смерть мысли как таковой. Однако, по Боратынскому, сама смерть мысли есть рождение нового знания. Эта мысль пластично выражена в миниатюре «О, мысль, тебе удел цветка...». Над этим размышляет поэт в стихотворении «Предрассудок». В нем речь вдето верованиях, о смене мировоззренческих основ, коренных представлений о мире, которые определяют развитие человеческой цивилизации в целом. «Старый храм» — это те представления, которые сформировались во времена, когда человек еще не отделил себя от мира природы, когда не доверился всецело разуму, когда владел общим с природой языком (стихотворение «Приметы»). Новые представления о мире, новые опоры — на разум, а не на чувство — рождают новую истину, новую картину мира, однако былое чувство родства со всем природным как раз и отражается в том, что принято называть предрассудком. Понять их — значит понять и прошлое человечества, значит осознать свое настоящее. Этим обусловлено финальное четверостишие:

Воздержи младую силу!

Дней его не возмущай;

Но пристойную могилу,

Как уснет он, предку дай.

Так Боратынский в рамках лирического стихотворения выражает одну из основополагающих философских идей о бесконечности процесса познания.

Л.Я. Гинзбург так сформулировала основную тему поздней лирики Боратынского: «...трагическое самосознание человека, изолированного, отторгнутого от общих ценностей. В этом социальный смысл проблематики позднего Боратынского, ее историческая конкретность — поскольку за нею стояла судьба сломанного поколения». Боратынский особо остро ощущал этот надлом, потому что испытал катастрофическое крушение надежд на будущее еще в юности, когда понес наказание за совершенный проступок. С тех пор чувство рока, несправедливо слепой судьбы не покидало его. Именно поэтому загадкой позднего Боратынского стало стихотворение «Пироскаф» (пироскаф — это пароход). В нем выражено нетипичное для поэта восприятие жизненного пути, так как в душе лирического героя возникает надежда. Однако, как справедливо замечают исследователи, время создания (а стихотворение было написано незадолго до смерти, в 1844 г.) накладывает трагический отсвет на те оптимистические обертоны настроения, которые ощутимы в «Пироскафе». Ведь надежда воскресала в душе, предчувствующей кончину.