Если очень кратко характеризовать русский национализм, то это открытый национализм. В отличие от закрытого (консолидации, основанной на представлениях об аскриптивной общности происхождения, часто биологически, т.е. генетически или расово подчеркнутой, а также общности судьбы, истории, языка, культуры, локальности территории заселения), открытый национализм предполагает интегрированность людей вокруг общности социально-политических форм при относительной слабости единства культуры, культурных символов, языка или веры в общее происхождение. Нация здесь будет мыслиться как социально-государственная система политических институтов. Разумеется, это еще ничего не говорит о степени демократичности данной системы, поскольку она может включать достаточно разные режимы (например, США и СССР).
Однако можно подчеркнуть некоторые общие черты: тенденцию к надэтническому образованию и соответствующие структуры национальной идентичности. У русских доминирует одна тема — идентификация с властью, властными структурами. Распад СССР и последующие процессы дезинтеграции вызвали сильнейший кризис русского самосознания. Оказались смазанными существовавшие ранее барьеры — границы, территориально-политические символы, расстановка основных фигур и ролей внутри этого пространства, правила и нормы социального взаимодействия. Подверглись эрозии или разрушились прежние факторы национальной консолидации — такие, как представления о врагах. Скажем, такой важнейший фактор советской национальной консолидации, как военная угроза со стороны стран Запада, представление о США, Германии, Японии и др. как о потенциальных противниках сегодня практически исчез.Кризис идентификации вызвал состояние сильнейшей депрессии, фрустрации, астении и т.п. комплексы негативных психологических состояний. Речь идет о коллективных представлениях, а не о самочувствии людей в их частной повседневной жизни. Имеется в виду разрушение верхнего слоя коллективной лояльности — осознания себя в качестве государственных жителей, подданных сверхдержавы, патерналистской власти. Нарастающий внутренний кризис идентификации сопровождался чувством исторического поражения и тупика, мазохистским переживанием своей ущербности и нецивилизованности, отброшенности от современности, своей не- нормальности, дефектности. Показатели депрессивно-астенических состояний у русских были самыми высокими в сравнении с другими национальными группами, а позитивные эмоции и настроения характерны лишь для сравнительно небольшой части общества. Финальные моменты существования СССР окрасились в тона политического бессилия, сознания невозможности что-либо сделать, обиды, растерянности перед будущим и ощущения собственной недееспособности.
Кризис не разрешился появлением новых образцов идентификации, новых национальных программ и идеологий. Более того, он практически упразднил и идею русского национального государства или, если быть более корректным, отодвинул ее в неопределенное будущее. Понимание необходимости реформ и консервация прежних символов национальной идентичности, прежнего самопонимания русских оказались в саморазрушающем и взаимно парализующем противоречии.
Затянувшееся начало реформ подорвало доверие к новому руководству России, его способности обеспечить ожидаемое повышение уровня жизни. А снижение надежд на руководство государства или лидеров ведущих партийных группировок имело следствием ослабление национального мобилизационного потенциала, кризис системы коммуникаций, обеспечивавших консолидацию массы (тиражи центральных массовых изданий, как поддерживающих курс реформ, так и их оппонентов, упали в 10 и более раз).
Но наибольшее политическое значение имело разочарование в демократах. Политический и управленческий дилетантизм, осложненный быстрым разложением интеллигенции, оказавшейся неспособной к рационализации ситуации и профессиональной работе в условиях социального слома и перехода, утратившей основные социальные и политические критерии оценки, усугубили состояние массовой дезориентации и неуверенности. Вместе с тем нельзя сказать, что прежние матрицы — патерналистская властная ось, персонификация авторитета и др. — исчезают. Они меняют знак и содержание, но сами структуры идентичности остаются. Остаются значимыми прежние ожидания: государственно-уравнительное регулирование цен, доходов, снятие дифференциации в потреблении и образах жизни, требование наведения порядка и обеспечения минимума потребительских и социальных благ, являющиеся потенциалом сопротивления реформам. В результате общей дезориентированности, роста неуверенности, невозможности адаптироваться в некоторых группах резко усиливается потребность в упрощении интерпретации происходящего. Отсюда возникает тяга к сильному лидеру, принимающему решения, которые были бы обязательны для всех. Подобные реакции характерны для ситуации спада политической мобилизации. Во-первых, можно говорить о последовательном падении интереса к политической сфере. Во-вторых, при всех колебаниях шло медленное и устойчивое сужение базы пассивной готовности к национальной мобилизации (политика меня не интересует, но в случае необходимости всегда готов выступить на защиту своего народа). В-третьих, фиксируются снижение претензий к ограничению доступа к политическому участию, отказ от надежд на более полное представительство своих интересов в структурах принятия политических решений. Вместе с тем функция врага в структурах и механизмах национальной идентификации сохранила свое конститутивное значение (хотя роль противника, чужого играют новые персонажи). От внешнего оппонента внимание обратилось к внутренним — вначале к радикальным националистам в бывших союзных и автономных республиках, потом к самим республикам, а затем (в массовом варианте)к представителям этнических меньшинств в самой России. Однако это недовольство или недоброжелательство не сопровождалось агрессией или одобрением силовой политики. Кроме того, существовал довольно значительный, позднее исчезнувший потенциал сопротивления навязыванию коллективной этнической ответственности. Помимо чисто культурного разрыва, враждебность или недоброжелательство вызваны комплексом ущемленности и зависти к преуспевающим торговцам и предпринимателям. Демонстративно-потребительское поведение одних и собственная неспособность к изменению, к предприимчивости и активности в сочетании с коллективной фрустрацией других рождают в средних и низших слоях общества опасную смесь ксенофобии и агрессивного изоляционизма. На инородцев начинают проецироваться собственные недостатки и табуированные, вытесняемые желания и мотивы, им приписываются наиболее рутинные характеристики, позитивно оцениваемые русскими в собственной истории, — стремление к власти и проч. Существенных различий в ответах людей из разных социально-демографических категорий нет. А это значит, что нет и моральных или культурных сдерживающих норм, носителем которых всегда считала себя интеллигенция. Призрак военной угрозы сменился устойчивым мотивом коллективно-невротической политической риторики — навязчивыми опасениями распродажи России. Политический консерватизм, ксенофобия и сопротивление реформам тесно связаны друг с другом, хотя область ксенофобических реакций шире, чем можно было предполагать ранее. Сохранение старых или рутинных норм идентификации в нынешних условиях (в 90-х годах) возможно лишь ценой существенного роста ксенофобии и этнического негативизма, враждебности к нерусским, живущим в России. В итоге можно было предполагать два возможных способа развития событий: либо ценой фрустрации и длительной депрессии осуществляется ломка и смена матрицы идентичности, сопровождающаяся отказом от национальной определенности, либо быстро растут значения функции врага (не важно, кто именно враг, под эту функцию подбираются те или иные социально-мифологические представители). Иначе говоря, в сознании этого типа граждан власть и враги образуют коррелятивную пару. В отличие от западной демократии, где поражение на выборах одной партии не меняет всей политической системы, в России переходного периода падение доверия к власти, ее дискредитация сопровождается ростом представлений о том, что данная власть нелегитимна, что она узурпирована, что в руководстве — агенты влияния чужих и враждебных сил. Власть в этом смысле — средство противодействия врагам. Эрозия власти или изменение образа врага — взаимосвязанные процессы. Внешний враг соотносится со своей властью, слабая власть становится чужой и зависимой от внутренних врагов или злокозненных сил. Сама власть меняет знак, ее поддержка сменяется более или менее определенным ее отрицанием, а вся картина реальности обретает относительную, пусть и негативную, определенность и устойчивость. Иными словами, функция врага обеспечивает поддержку своей, признанной власти и, следовательно, чувство стабильности, уверенности, нормальности жизни. Российское общество крайне неоднородно в отношении к проблемам национального развития. После недолгого и слабого подъема национальной мобилизации имело место разложение различных течений и сил, консолидированных вокруг национальных идей и символов. При этом отчетливо выделяются ретроориентированные и ностальгические по тональности консервативные группы старшего поколения, и новые, более молодые, среди которых, в свою очередь, можно выделить национал-популистов, с одной стороны, и, с другой стороны, группу прозападно, либерально ориентированной молодежи, сравнительно разгруженной от традиций великой державы, имперского миссионерства, индифферентную к символике национального прошлого, отказывающейся от необходимости жертвовать частными интересами ради величия и мощи государства. Типологически можно выделить четыре разновидности отношения к национальным проблемам России:
A). Сторонники национально-идеологической утопии — идеи Великой России. Среда распространения — крупные города и столицы, люди со средним или высшим образованием, больше ИТР, гуманитариев, работников аппарата и органов.
Б). Носители либерально-прозападных ориентаций (нейтральные к собственно национальной тематике). Среда — крупные города и столицы, среди них преобладают люди с высшим образованием, специалисты высокого класса, люди зрелого или молодого возраста, отличающиеся готовностью к реформам и переменам, полагающиеся в первую очередь на себя, а не на государство.
B). Советский (прокоммунистический) уходящий тип сознания с соответствующим набором политико-национальных аффектов и сантиментов — сопротивление реформам, ориентация на прежнюю систему плановой экономики, реставрация старых порядков. Его сфера распространения — пожилые или низкообразованные люди социальной и территориальной периферии.
Г). Наконец, совершенно новый, впервые вышедший на общественную сцену или, по крайней мере, до того никак не обнаруживавшийся средствами массовых опросов, ксенофобический, ущемленно-агрессивный популизм, соединяющий радикализм имперского сознания с русским изоляционизмом. Как правило, в большинстве своем люди, относимые к этому типу, — цветущего возраста (25-40 лет), жители средних и малых городов, в меньшей степени сельские жители, среди которых преобладают категории со средним уровнем образования и квалификации, хотя несколько больше людей со средним специальным образованием. Эта среда чрезвычайно остро, часто болезненно реагирует на процесс дифференциации образов жизни, распространение демонстративного характера потребления, резкие изменения социальной среды. Эти люди соединяют в себе, с одной стороны, новые настроения и ценности, и потребительские ориентации, даже ориентации на богатство, на благополучие, а с другой — явное сознание невозможности, собственной неспособности достичь новых потребительских и жизненных стандартов. Иначе говоря, — сильнейшую амбициозность полуобразованцев и рутинную патерналистскую зависимость от власти, давние ожидания и настойчивые требования отдай наше, обещанное. Хотя уровень благосостояния здесь не ниже, чем у других категорий, но сильнее недовольство вновь возникающим неравенством, завистливый синдром, проекции собственных установок и вытесняемых мотивов недоброжелательства в отношении других групп, в том числе и этнических.
Поэтому здесь, именно в этом типе сознания сталкиваются два совершенно разных типа запросов или настроений.
С одной стороны, желание включиться в новые структуры, приобщиться к новым формам поведения, а с другой страх перед неудачей, заставляющий хвататься за старые модели идентификации. Нынешняя жизнь, которую ведут эти люди, их совершенно не устраивает. Поэтому среди них особенно много тех, кто считает, что государство должно обеспечивать гражданам известный уровень благосостояния, контролировать доходы, уменьшать различия между за- работками и потреблением, т. е., что государство обязано вести сильную патерналистскую политику. Их надежды связаны не с новыми моделями социального устройства или порядка, а с новым лидером, сильным вождем. Причем важна не его национальность, пол и т.д., а то, что он не включен в старые властные системы, что он не из их колоды, что он декларирует защиту и превосходство русских, демонстрирует себя решительным и сильным политиком, т. е. готов компенсировать внутреннюю неуверенность и дезориентированность этого контингента.
Поможем написать любую работу на аналогичную тему