Категории трагического и комического как специфические сферы эстетического опыта.

Формирование эстетических категорий обогащает эстетический опыт и расширяет его сферу, вовлекая в него первоначально нейтральные по отношению к нему явления объективной действительности и духовной жизни.

С одной стороны, это коснулось таких витальных состояний человеческой души, как смех, а с другой стороны – страх, печаль, страдание.

Наверняка, в жизни страдание, скорее всего, тормозит эстетические эмоции, чем вызывает их. А если оно перенесено в сферу искусства? Тогда речь пойдет уже не о переживании страдания, а о сопереживании страдающему герою. Накал эмоций сохраняется, но сам зритель, слушатель или читатель не вовлечен в то, что вызывает страдание, и содержание его собственных чувств становится иным. Дистанция между идеальным миром искусства и нашим реальным миром служит здесь предпосылкой «незаинтересованности» как важнейшего качества эстетического отношения к действительности.

Однако предположим что для того, чтобы такая вещь, как страдание, получила специфически эстетический смысл, одной только невовлеченности в реальные ситуации, его порождающие, по-видимому, недостаточно. Эмоции толпы, собравшейся у эшафота или глазеющей на гладиаторские бои, эстетическими не назовешь: утверждать обратное значило бы поставить знак равенства между эстетическим наслаждением и садизмом.

Значит, в искусстве, эстетически преобразующем страдание, должно произойти не только «эстетическое дистанцирование» от сопряженных с ним мучительных ощущений, но и еще что-то дополнительно к этому.

Вспомним, горечь сама по себе неприятна. Но как элемент определенного вкусового букета она может даже доставлять удовольствие.

Нечто подобное происходит и в искусстве: страдание, страх, печаль переплавляются в горниле художественного воображения в некий эмоциональный сплав, где они как бы уравновешиваются иными переживаниями и уже не угнетают, а, наоборот, раскрепощают, доставляя человеку духовное наслаждение.

Именно это происходит, например, в трагедии.

Еще Аристотель назвал страдание отличительным признаком трагедии как жанра. Но он же указал и на то, что трагедия освобождает душу от страстей и приводит ее в состояние просветления (так называемый катарсис, что по-гречески буквально означает «очищение»).

Диалектика трагического была глубоко исследована Гегелем, который видел ее глубинный механизм в раздвоении высшей нравственной субстанции, расщепляющейся на отдельные индивидуальные характеры и поступки, представляющие собой обособленные силы и цели, которые происходят из одного и того же источника и в своей взаимной объединенности выражают лишь отдельные, оторванные друг от друга моменты высшего единства, принимающие внешний вид целого и немедленно вступающие друг с другом в борьбу, стремясь провести в жизнь собственные цели, становящиеся для них самостоятельными и самодовлеющими.

Интерпретация трагической неотвратимости менялась со сменой исторических эпох и мировоззрений.

Антиподом трагического является комическое.

Если в трагическом победительницей выходит вечная субстанциальность, которая в борющейся индивидуальности устраняет только ее ложную односторонность, положительное же содержание ее устремлений представляется как нечто подлежащее сохранению в его утвердительном опосредствовании, уже не расколотом более, то в комедии, наоборот, «верх остается за субъективностью в ее бесконечной самоуверенности».

«Самоуверенность» комического – это притязания на некую ценность и значительность при полном отсутствии реальных прав и возможностей для таких притязаний. В этом несоответствии «быть» и «казаться» и состоит источник комического эффекта, вызывающего смех окружающих.

В дальнейшем комическое приобретает эстетический смысл, становится основным предметом изображения в целом ряде художественных жанров: комедии, фарсе, памфлете, плутовском романе, карикатуре. В древности и средневековье комическое широко культивируется и в игровой форме. Стихия комического царила на римских сатурналиях, на средневековых карнавалах, «праздниках ослов» и «праздниках дураков». Карнавал, по выражению М. М. Бахтина, был в то время своеобразной второй жизнью народа, его праздничной жизнью. Однако и серьезные церемониалы нередко включали в себя обязательные смеховые «вставки» – передразнивание победителей на рыцарских турнирах, пародирование торжественных ритуалов и т. п.