Анализ работ по культурологии позволяет выделить следующие основные теоретические направления, или концепции: эволюционистскую, культурно-исторических типов, психологическую (культурно-психологическую), функционалистскую, структурно-антропологическую, понимающей социологии культуры, семиотическую и постмодернистскую. Под концепциями, или парадигмами культурологии понимаются осознанные (отрефлектированные) теоретические и методологические представления, которые разделяют и используют представители данных направлений. Конкретное культурологическое исследование может при своем построении опираться на несколько парадигм.
1. Эволюционистская парадигма. Формированию эволюционистской парадигмы предшествовали эмпирические исследования культуры, проводившиеся прежде всего в рамках этнографии и этнологии. В результате были получены обширные знания о нравах, обычаях, институтах, образе жизни разных народов и осуществлены первая систематизация и осмысление этих знаний. Последовавшее за этим научное эволюционистское объяснение опиралось уже на данные эмпирических исследований, переосмысляя их на теоретической основе.
Для эволюционистского объяснения характерны:
- метод сравнительного анализа разных культур, а также сопоставление современной европейской культуры с предшествующими и особенно примитивными культурами;
- использование идеи развития культуры, трактуемой в естественно-научном ключе (т.е. предшествующие состояния культуры рассматриваются как причина появления последующих);
- философско-психологическое истолкование культурных феноменов. Поясняя последний момент, Л. Ионин пишет: «Психология часто была лишь выводом из более глубокого философского осмысления человеческой природы. Именно человеческая природа в ее специфике делала человека культурным существом. Культурное существо означает, во-первых, существо недостаточное, во-вторых, существо творческое... Для того чтобы восполнять собственную недостаточность, компенсировать отсутствие способности, человек производит культуру. В этом контексте можно сказать, что культура носит инструментальный характер, то есть она оказывается инструментом приспособления к природе и покорения природы. При помощи культуры человек овладевает своей средой, подчиняет ее себе... Из таких, конечно же не психологических, а глубоко философских представлений о природе человека и следуют эволюционистские выводы: развитие от простого к сложному, то есть постепенное усложнение культуры, выведение явлений общественного строя и культуры из природы человека»
Чтобы лучше понять смысл эволюционистской парадигмы, посмотрим и прокомментируем высказывания одного из первых представителей этого направления Э. Тейлора. «С одной стороны, — пишет он, — однообразие, так широко проявляющееся в цивилизации, в значительной мере может быть приписано однообразному действию однообразных причин. С другой стороны, различные ступени культуры могут считаться стадиями постепенного развития, из которых каждая является продуктом прошлого и в свою очередь играет известную роль в формировании будущего... Люди вообще еще слишком мало подготовлены к тому, чтобы считать изучение человеческой жизни отраслью естествознания и применять в широком смысле указание поэта: "объяснять нравственные явления так же, как явления природы» Нетрудно заметить, что развитие культуры Тейлор понимает по аналогии с развитием природных явлений, например биологических видов.
Эволюционным изменениям по свидетельству Тейлора подвергались представления о душе в ходе развития культуры. Они пережили почти полную утрату одного из наиболее важных своих аргументов — веру в объективную реальность привидений и духов, видимых во сне и наяву... Но несмотря на эти глубокие изменения, понятие о человеческой душе, по существу, сохранилось неизменным от философии дикарей-мыслителей до учения современных профессоров богословия: во все времена она определялась как оживляющая, отделимая и бессмертная сущность, как причина индивидуального существования.
Последнее замечание Тейлора исключительно интересно. Чтобы описывать развитие культуры, ему приходится выделять в развитии инвариант (он задается универсалиями культуры), в данном случае Тейлор утверждает, что существует сквозное понимание души, которое развивалось от дикарей до наших времен. Это дало основание ряду культурологов утверждать, что существуют фундаментальные, не изменяемые в ходе развития свойства человека и самой культуры. Обсуждая особенность эволюционистского подхода, С. Неретина и А. Огурцов отмечают, что эволюционизм можно интерпретировать «как подход, обращающийся к изменениям внутри одного типа». Один из аргументов, направленных против эволюционистского объяснения культуры, состоит в том, что различия между разными состояниями развивающейся культуры значительно выраженнее, существеннее, чем сходство. Например, архаическое представление о душе, не знакомой с нравственными отношениями, ведущей и после смерти человека примитивную жизнь охотника или собирателя, практически ничего общего не имеет с современными представлениями о душе верующего христианина. Последняя не только является личностью, создана Творцом и стремится к нему, но и находится с Богом и людьми в сложных нравственных отношениях. Каким образом тут можно усмотреть инвариант?
Под влиянием критики на основе классического эволюционизма в начале 1960-х гг. сложилось направление неоэволюционизма. Вот, например, как в этом направлении объясняется неоднородность культурных феноменов. Культурные изменения возникают в результате адаптации людей к окружению и происходят в сторону дифференциации и специализации социокультурных функций, а также их последующей интеграции в новые уровни организации. При этом одни адаптационные изменения способствуют увеличению сложности и организованности культуры в глобальном масштабе, а другие сказываются только в масштабе локальных сообществ. В отличие от классического эволюционизма в неоэволюционизме используются более изощренные способы объяснения культурной эволюции, в частности, учитываются достижения функ-ционализма и психологической антропологии.
Концепция культурно-исторических типов.
В определенном смысле эта концепция противоположна эволюционистской, поскольку разные культуры, точнее разные типы культурного сознания, рассматриваются в этом направлении не как этапы развития и усложнения единой культуры, а как сущностно замкнутые, несоизмеримые культурные целостности. «Если эволюционизм (от Г. Спенсера и Д. Дрепера до Уайта) исходит из утверждения единой культуры, из существования последовательных стадий в ее эволюции, из аккумуляции изменений в культуре, то типологический подход с самого начала отвергает идею одной-единственной культуры, подчеркивает множественность культур и их несводимость друг к другу, принципиальное различие в их основаниях. Первые варианты концепции культурно-исторических типов принадлежат немецкому историку Г. Рюккерту и отечественному исследователю Н.Я. Данилевскому. Не менее известны в этой области имена О. Шпенглера и А. Тойнби.
Основной прием — сопоставление разных культурных эпох в концепции культурно-исторических типов сохраняется, но объяснение дается совершенно разное. Культура понимается как социальный организм, устойчивость и сохранность которого задается определенными механизмами, например системой категорий культурного сознания. Подход к культуре с организмической точки зрения предполагает не только то, что каждый ее тип - органическая целостность, но и то, что каждый из них в определенное время истории возникает и исчезает. Иными словами, холистская установка - установка на постижение целостности культуры - дополняется осознанием исторической бренности каждой культуры. Сочетание случайности и необходимости приводило все доселе бывшее к разложению и гибели. Таков, по словам Рюккерта, закон, который «сохраняет свою силу навеки». Чтобы лучше понять концепцию культурно-исторических типов, рассмотрим один из ее вариантов, где главный механизм существования культуры связывается с действием категории сознания. Для сторонников такого объяснения принципиально, что каждая культура характеризуется своей структурой культурного сознания, что не отрицает возможности ассимиляции категорий из других культурных целостностей. Приведем одну иллюстрацию — культурологическое исследование проблемы времени, осуществленное нашим известным историком и культурологом А.Я. Гуревичем.
«Время занимает видное место в «модели мира», которая характеризует ту или иную культуру, наряду с такими компонентами этой «модели», как пространство, причина, изменение, число, отношение чувственного и сверхчувственного мира, отношение индивидуального к общему и части к целому, судьба, свобода и т. д. В совокупности эти категории представляют своего рода «сетку координат», при посредстве которых люди, принадлежащие к данной культуре, воспринимают и осознают мир и строят его образ. «Моделью мира» руководствуются члены общества, она определяет их поведение, при посредстве составляющих ее категорий человек отбирает идущие извне импульсы и впечатления и преобразует их в данные собственного внутреннего опыта... Эти категории образуют основной семантический «инвентарь культуры». В значительной мере они являются неосознанными, ими пользуются, подчас не обращая на них внимание, члены общества волей-неволей «впитывают» их своим сознанием при посредстве языка и других знаковых систем (в «языках» искусства, науки, религии), и мыслить о мире, не пользуясь этими категориями, столь же невозможно, как мыслить вне категорий языка...
Время в сознании людей первобытного общества выступает не в виде нейтральной координаты, а в облике могущественной таинственной силы, управляющей всеми вещами, жизнью людей и даже богов. Поэтому оно эмоционально-ценностно насыщено: время может быть добрым и злым, благоприятным для одних видов деятельности и опасным и враждебным для других; существует сакральное время, время празднества, жертвоприношения, воспроизведения мифа, связанного с возвращением «изначального» времени и «включающего» время мирское.
Порвав с циклизмом языческого миросозерцания, христианство восприняло из Ветхого Завета переживание времени как эсхатологического процесса, напряженного ожидания великого события, разрешающего историю, — пришествия Мессии. Однако, разделяя эсхатологизм, новозаветное учение переработало это представление и выдвинуло совершенно новое понятие времени.
В о - п е р в ы х, в христианском мировоззрении понятие времени было отделено от понятия вечности, которая в других древних мировоззренческих системах поглощала и подчиняла себе земное время. Вечность не измерима временными отрезками. Вечность — атрибут Бога, который "не был, не будет, но всегда есть". Земное же время — это «тень вечности», «семена вещей» (Гонорий Августодунский). Оно сотворено и имеет начало и конец, ограничивающие деятельность человеческой истории. Земное время соотнесено с вечностью, и в определенные решающие моменты человеческая история как бы "прорывается" в вечность. Христианин стремится перейти из времени земной юдоли в вечность — обитель вечного блаженства божьих избранников.
Во-вторых, историческое время приобретает определенную структуру, количественно и качественно четко разделяясь на две главные эпохи: до рождества Христова и после него. История движется от акта божественного творения к Страшному суду. В центре истории находится решающий сакраментальный факт, определяющий ее ход, придающий ей новый смысл и предрешающий все последующее ее развитие, — пришествие и смерть Христа. Ветхозаветная история оказывается эпохой подготовки пришествия Христа последующая история — результатом его воплощения и страстей. Это событие неповторимо и уникально по своей значимости. Таким образом, новое осознание времени опирается на три определяющих момента: начало, кульминацию и завершение жизни рода человеческого. Время становится векторным, линейным и необратимым... Историческое время в христианстве драматично. Начало драмы — первый свободный поступок человека — грехопадение Адама. С ним внутренне связано пришествие Христа, посланного Богом спасти род человеческий. Воздаяние последует в конце земного существования людей. Понимание земной истории как истории спасения человечества придало ей новое измерение. Жизнь человека развертывается сразу в двух временных планах: в плане эмпирических преходящих событий земного бытия и в плане осуществления божьего предначертания... Специфическая черта христианского понимания, восходящая к Августину, — психологизм. Время не столько мыслится как чистое понятие, как абстрактная мера (Августин оспаривал утверждение Аристотеля, что время есть мера движения и само измеряется движением небесных тел), сколько воспринимается в качестве психологического опыта человеческой души. В любой момент человек должен быть готов к смерти и к тому, что душа его предстанет перед Создателем; следовательно, ко времени и к вечности у него было специфическое, непосредственно-личное отношение. Время становится существенной стороной духовной жизни человека, неотъемлемой чертой его сознания...
Получив средство точного измерения времени, последовательного его отсчета через одинаковые промежутки, европейцы не могли не обнаружить рано или поздно коренных перемен, которые произошли с этим понятием, перемен, подготовленных развитием общества в целом и прежде всего — города. Впервые время окончательно «вытянулось» в прямую линию, идущую из прошлого в будущее через точку, называемую настоящим. Если в предшествовавшие эпохи различия между прошедшим, настоящим и будущим временем были относительными, а разделявшая их грань — подвижной, то с торжеством линейного времени эти различия сделались совершенно четкими, а настоящее время «сжалось» до точки, непрестанно скользящей по линии, которая ведет в будущее, превращает будущее в прошлое. Настоящее сделалось скоропреходящим, невозвратным и неуловимым. Человек вплотную столкнулся с тем фактом, что время, ход которого он замечал лишь тогда, когда происходили какие-то события, не останавливается и в том случае, если нет событий. Следовательно, время необходимо беречь, разумно использовать и стремиться наполнить поступками, полезными для человека.
Не нужно специально доказывать, что средневековое психологизированное представление о времени как текущем от акта божественного творения к Страшному суду не может быть выведено из архаического циклического представления, и оба они не являются причиной для современного линейного понятия времени. Попытки выделить онтологический инвариант времени явно здесь не проходят.
Исследователи, анализирующие структуру культурного сознания разных культурах описывают эти сознания именно как разные, не сводимые друг к другу, не имеющие универсалий. Но дальше вступает в силу культурологическое объяснение, которое, как правило, имеет внекультурологический характер. В настоящее время принято считать, что культурные феномены не могут быть объяснены только в их собственных терминах. Методологически вопрос заключается в том, на каком уровне построения теории в нее следует включать внекультурные явления. Существующие теории культуры различаются в со-ответствии с теми областями реальности, из которых черпаются объяснительные принципы. Культурно-материалистические теории характеризуются обращением к биологическим факторам и процессам жизнеобеспечения. Коммуникационные теории базируются на социальном детерминизме. В теориях, где акцент ставится на символических объектах культуры, доминирует психологический редукционизм.
Парадигма культурно-исторических типов трактуется по-разному в зависимости от используемых принципов культурологического объяснения. Например, А. Гуревич для объяснения особенностей категории времени использует семиотические, психологические и социологические представления, т.е. его подход примыкает сразу к двум культурологическим направлениям — психологической и структурной антропологии. Данилевский на многообразие культур экстраполирует «процедуру типологизации, развитую в биологии»; Шпенглер «обращается к биологическим и биографическим "праформам", выраженным в таких образах, как рождение, смерть, юность, старость и т.д., которые для него являются не аллегориями, метафорами и субъективными оценками, а объективными характеристиками органических состояний, символическим выражением органики духовных форм культуры»
В заключение отметим, что в XX столетии парадигма культурно-исторических типов формировалась под значительным влиянием исторической антропологии. Появление антропологии исторической связано с работой группы французских историков первой половины 20 века, обычно объединяемых под названием "школа «Анналов»" (Февр, Блок) и их современных последователей (Бродель, Ле Гофф, Ж. Ревель и др.). Главной новацией этого направления явилась переориентация внимания исследователя с описания институциональных механизмов социальной регуляции — политической и военной истории, персональных правящих элит, истории церкви, истории искусства и т.п. (чем в существенной мере была увлечена "классическая" история) — на изучение "истории повседневности" — образов жизни, картин мира, обычаев, привычек и иных стереотипов сознания и поведения рядового человека рассматриваемой эпохи. Причем, в отличие от этнографов, интересующихся преимущественно архаическими компонентами крестьянской культуры, историки школы "Анналов" более всего заняты изучением "культуры ментальностей" городского населения средневековой Европы. Следует отметить также определенные успехи исторической антропологии в разработке и использовании методов комплексной реконструкции систем ментальных представлений и образов жизни людей Средневековья. Исследовательские методы исторической антропологии получили распространение и среди современных историков Европы и США (Г.В. Гетц, И. Валлерстейн и др.). Среди отечественных последователей этого направления следует назвать А.Я. Гуревича, А.Л. Ястребицкую, Ю.Л. Бессмертного и др., также сосредоточенных на исследованиях культуры повседневности европейского Средневековья.
Психологическая парадигма. Этот подход можно понять уже из самого названия: для объяснения культурных феноменов их редуцируют к психологическим, а затем на основе полученных психологических характеристик истолковывают особенности культуры. Эта парадигма сформировалась во второй половине XIX в. и к настоящему времени прошла три этапа. На первом использовались преимущественно философско-психолоческие представления, на втором — такие психологические концепции как гештальт-психология, бихевиоризм, психоанализ, на третьем к ним добавились когнитивная психология, теория информации, теория личности. Прежде чем кратко охарактеризовать эти этапы, приведем одну иллюстрацию. Речь идет о работе К. Юнга «Психология бессознательного». Работая с одной пациенткой, Юнг выделил у нее переживание, которое он назвал демоническим («В ее взгляде таится нечто хищное, нечто демоническое. Значит, она все же некий демон?», и ставит вопрос о природе этого «демона».
«Всегда, — пишет Юнг, — когда всплывает такой неприятный момент, мы должны отдавать себе отчет в том, является ли он вообще личностным качеством или нет. "Колдун" и "демон" могли представлять качества, которые по сути дела обозначены так, что сразу можно заметить: это не личностно-человеческие качества, а мифологические. "Колдун" и "демон" — мифологические фигуры, которые выражают то неизвестное, "не-человеческое" чувство, которое овладело тогда пациенткой. Эти атрибуты отнюдь не могут быть применены к некоторой человеческой личности, хотя они, как правило, в виде интуитивных и не подвергнутых более основательной проверке суждений постоянно все же проецируются на окружающих, что наносит величайший ущерб человеческим отношениям.
Такие атрибуты всегда указывают на то, что проецируются содержания сверхличного, или коллективного, бессознательного. Ибо "демон", как и "злые колдуны", не являются личностными воспоминаниями, хотя каждый когда-то слышал или читал о подобных вещах... Это — мифология, т.е. коллективная психика, а не индивидуальная. Поскольку мы через наше бессознательное причастны к исторической коллективной психике, мы, конечно, бессознательно живем в некотором мире оборотней, демонов и т.д.; ибо это вещи, которые наполняли все прежние времена мощнейшими аффектами. Было бы бессмысленно стремиться приписывать себе лично эти точенные в бессознательном возможности. Поэтому необходимо проводить как можно более четкое разделение между тем, что можно приписать личности, и сверхличным...
У наивных людей эти вещи никогда не отделялись от индивидуального сознания, так как эти боги, демоны понимались не как душевные проекции и как содержания бессознательного, но как сами собой разумеющиеся реальности. Лишь в эпоху Просвещения обнаружили, что боги все же не существуют в действительности, а являются проекциями. Тем самым с ними было покончено. Однако не было покончено с соответствующей им психической функцией, напротив, она ушла в сферу бессознательного, из-за чего люди сами оказались отравленными избытком либидо, который прежде находил себе применение в культе идолов. Обесценивание и вытеснение такой сильной функции, как религиозная, имело, естественно, значительные последствия для психологии отдельного человека. Дело в том, что обратный приток этого либидо чрезвычайно усиливает бессознательное и оно начинает оказывать на сознание мощное влияние своими архаичными коллективными содержаниями. Период Просвещения, как известно, завершился ужасами Французской революции. И сейчас мы тоже переживаем снова это возмущение бессознательных деструктивных сил коллективной психики. Результатом было невиданное прежде массовое убийство. Это — именно то, к чему стремилось бессознательное. Перед этим его позиция была безмерно усилена рационализмом современной жизни, который обесценивал все иррациональное и тем самым погружал функцию иррационального в бессознательное. Но если уж эта функция находится в бессознательном, то ее исходящее из бессознательного действие становится опустошающим и неудержимым, подобным неизлечимой болезни, очаг которой не может быть уничтожен, так как он невидим. Ибо тогда индивидуум, как и народ, необходимо вынужден жить иррациональным и применять свой высший идеализм и самое изощренное остроумие еще лишь для того, чтобы как можно более совершенно оформить безумие иррационального.
Рассуждения и конструкция Юнга чрезвычайно интересны. Постулируя связь индивидуальной психики с бессознательным сверхличным коллективным началом (коллективной психикой), Юнг получает возможность, с одной стороны, объяснить психические напряжения в индивидах, с другой — истолковать ужасы Французской революции и современности (они есть результат возмущения бессознательных деструктивных сил коллективной психики, действующей через отдельных индивидов). Таким образом, психоаналитические представления вкупе с идеей юнгианских архетипов (бессознательных коллективных представлений) позволяют культурные явления (в данном случае ужасы революции и современности) редуцировать к психологическим представлениям и психологически объяснять.
Первый этап формирования психологической парадигмы связан с русской школой культурологии. Здесь могут быть названы такие имена как Л.П. Карсавин, О.А. Добиаш-Рождественская, Н.А. Бердяев, П.А. Флоренский, М.М. Бахтин, В.С. Библер, Д.И. Андреев. В основе психологической концепции культуры предполагалась идея личности, понимание которой было внутренним нервом этой концепции. Л.П. Карсавин определял личность не как разрывающего миропорядок субъекта, а как сгущение семьи, рода, человечества, их символ. Если Карсавин сводит психическую стихию к «среднему человеку», сосредоточившему в себе «фонд» культуры, ее основные оппозиции, основные особенности человечества, то Бердяев вкладывает в понимание психического другой смысл. С одной стороны, для Бердяева в человеке «заключены все исторические эпохи прошлого», с другой — прообразом человека является конкретная, неповторимая личность Христа. С третьей стороны, человек всегда проявляет и осуществляет себя в творчестве, в произведениях культуры. В произведениях культуры творческий акт нисходит в мир, получает "мирское" существование и, будучи объективированным, включен в мир отчуждения, падшести, распада. Но в актах творчества культуры, связываемых Бердяевым с деяниями гениев, обнаруживаются те характеристики, которые приписываются им миру Духа, — свобода, активность, динамизм. Тем самым культура и культурное творчество ождествляются с историей, завершающейся в новом Эоне - царстве Святого Духа.
И для Бахтина культура существует и выражает себя в творчестве и произведениях, прежде всего в сфере языка и искусства. Как языковое и художественное творчество культура есть диалог (одного субъекта с другим, одного культурного сознания с другим) и поэтому, считает Бахтин, вся «расположена на границах культуры». Библер склонен обобщить идею диалога, распространив его на любые сферы культуры, а не только на язык и искусство. У Библера диалог, составляющий сущность культуры, ведут «Образы культуры» (т.е. выражающие основные культурные позиции и ценности личности различных исторических эпох) - Прометей, Эдип, Христос, Гамлет, Дон Кихот, Фауст и т.д. Даниил Андреев определяеет культуру близко к предыдущим авторам, для него «культура есть не что иное, как общий объем творчества человечества... творчество как и любовь, — пишет в "Розе Мира" Андреев, — не ест исключительные дары, ведомые лишь избранникам... Пучины любви, неиссякаемые родники творчества кипят за порогом сознания каждого из нас».
Одна из центральных проблем психологической трактовки культуры заключается в том, как соединить эту трактовку с непсихологическим пониманием, когда культура задается как система норм и ценностей, или как особый организм, или как набор социальных институтов, и т.д. В первом случае культура центрирована на личности или культурном сознании человека, и поэтому она есть множество и процесс, идея и диалог. Во втором — культура, скорее, единство, структура, система. Преодолеть это противоречие в понимании культуры, вероятно, можно, учтя два обстоятельства.
В культуре действуют не одинокие робинзоны, а именно культурные персонажи, т.е. индивиды, предопределенные культуреой (что не отменяет их уникальности). Именно они, относясь к другим представителям культуры, вступая с ними в диалог, создают культурные нормы и ценности, а таке| социальные институты. Поскольку постоянно сменяются поколения и изменяются условия жизни, постольку необходимым условием воспроизводства и поддержания (жизни) культуры является творчество и переосмысление культурных реалий, общение и диалог.
В школе «Анналов» эту проблему пытаются решить, разрабатывая идею ментальности, например, А.Я. Гуревич утверждает, что настоящее время «первой проблемой исторического исследована является ментальность» В идее ментальности причудливо соединяются характеристики психологической и непсихологической (культурной и социальной) реальностей.
Ментальность — это общий тип поведения, свойственный и индивиду, и представителям определенной социальной группы, в котором выражено их понимание мира в целом и их собственного места в нем; это эмоциональная и дологическая предрасположенность, бессознательные и неотрефлектированные способы поведения и реакций это то, что "обладает человеком", то есть картина мира, которая не сформулирована и в принципе не поддается формулировке ее носителем... Такая картина — наиболее устойчивая и консервативная сторона социальной системы.
«Ментальность - это сама психология, поставленная в контекст социальных условий, это обыденность, средний человек и способы чувствования и мышления, силы, формирующие привычки, отношения, безличный культурный контекст, которому отдается предпочтение перед творчеством высоколобых» (Ж. Ревель)... Большинство представителей "новой исторической науки" полагают ментальность константой, инвариантом, определяющим человеческое существование (то есть жизнь), являющимся его фундаментальной онтологической предпосылкой.
Второй и третий этапы формирования психологической парадигмы близки. Здесь в качестве примера помимо работы Юнга можно остановиться на идеях современной психологической антропологии. Если на втором этапе постулировались такие психологические универсалии, как «базовая структура личности», «модальная личность», «система мотиваций личности», то на третьем этапе во главу угла ставится психологическое представление о ведущей роли познавательных (когнитивных) процессов.
Когнитивисты исходят из того, что общей для людей является способность к переработке информации, выражающаяся в когнитивной функции. Эта функция обеспечивает регуляцию отношений индивида с окружением через селективность восприятия, научение, пользование языком и другими формами символической коммуникации. Чтобы эффективно действовать в культурной среде, человек в сфере познания создает представления о самом себе и мире. С точки зрения когнитивистов, подобные представления используются индивидами как способ репрезентации действительности (т.е. представляют ее), позволяя последним принимать решения, ориентироваться в мире, осуществлять ценностные выборы и т.п. При этом культура понимается как социальное и семиотическое условия познавательных процессов.
Хотя когнитивисты задают свои универсалии человека, одновременно в ряде концепций принимается допущение о том, что различия в представлениях о мире и определенная степень взаимонепонимания служат поддержанию культурного порядка. С одной стороны, расхождения представлений и непонимание в ситуациях социальной коммуникации побуждают людей к поиску нужной информации. С другой стороны, наличие культурных стереотипов освобождают индивидов в ситуациях их использования от необходимости понимать мотивации друг друга.
Функционалистская парадигма. В этом направлении культура и ее явления редуцируются и объясняются на основе структурно-функциональных представлений. Иначе говоря, они рассматриваются функционально, а также как системы и структуры. Еще Г. Спенсер в XIX в. предлагал рассматривать человеческое общество как единое целое, а его элементы как функциональные части этого целого. В отличие от спенсеровского современный функционализм выдвигает в качестве центрального понятия — «систему». В культурологии одними из первых работали в этом направлении англичане. Например, культурантропологи Б. Малиновский и А. Рэдклифф-Браун предлагали рассматривать культуру как целое, каждый элемент которого (одежда, орнамент, религия или ритуалы) выполняет свою функцию. Отказываясь от принципов историзма и эволюционизма сторонники функционализма стали рассматривать культуры как самостоятельные системы и функциональные организмы. «Культура, — пишет Малиновский, — это единое целое, состоящее частью из автономных, а частью согласованных между собой институтов. Она объединяет в себе ряд моментов, таких как общность крови, смежность среды обитания, связанная с совместной деятельностью, специализация этой деятельности и не в последнюю очередь — использование власти в политических целях. Каждая культура обязана своей целостностью и самодостаточностью тому факту, что она служит удовлетворению всего спектра базовых, инструментальных и интегральных.
Б. Ерасов формулирует постулаты функционализма следующим образом.
«I. Существует общее функциональное единство общества как взаимосвязь социальных и культурных структур. Культура представляет собой интегрированную систему, в которой каждый элемент отвечает определенной потребности всей целостности, выполняя конкретную часть работы.
2. Дифференциация функций обеспечивается дифференциацией социальных структур, складывающихся в упорядоченную систему.
3. Именно постоянное поддержание всех элементов культуры (производственные навыки, ритуалы, нормы, представления и т.д.) обеспечивает сохранение общества».
Структурно-антропологическая парадигма. Структурно-антропологический подход в культурологии возникает при распространении на область изучения культуры методов современного языкознания и семиотики. Эти методы, как известно, наиболее отчетливо сформулировал швейцарский лингвист Ф. де Соссюр. Последний отказался от сравнительного анализа языков и предложил рассматривать язык как систему знаков, а также различать в нем план «синтагматики» (т.е. построение языковых высказываний на основе организованных в систему «средств» языка) и «парадигматики» (собственно система этих «средств»). Важный принцип анализа системы знаков, образующих язык, — тезис Соссюра о том, что в системе (языке) каждая единица одновременно определяет и определяема другими элементами системы.
Начиная с 1960-х гг. эти идеи переносятся в область изучения культурных явлений. Структуралисты отказываются от эволюционистского и психологического истолкования культуры. Для них культура представляет собой символическую систему, своего рода парадигматику. Природа этой системы или не объясняется или трактуется в одних случаях с помощью категорий бессознательного, в других как принципы, на основе которых человек структурирует свою познавательную деятельность и формирует представление о мире и о себе. Приведем одну иллюстрацию — исследование структуры мифов мэтром структурализма К. Леви-Стросом.
«В статье "Структура мифов" (1955) Леви-Строс рассматривает миф как феномен языка, проявляющийся на более высоком уровне, чем фонемы, морфемы и семантемы. Мифемы обнаруживаются, по его мнению, на уровне предложений и имеют характер отношений. Если разбить миф на короткие предложения и разнести соответственно на карточки, то выделятся определенные функции и одновременно обнаружится, что мифемы имеют характер отношений: каждая функция приписана определенному субъекту... Леви-Строс исходит из того, что миф, в отличие от других "феноменов языка", соотносим и с "языком", и с "речью", с обеими фундаментальными категориями, выдвинутыми Соссюром. Поэтому, считает Леви-Строс, миф сразу и диахроничен как историческое повествование о прошлом, и синхроничен как инструмент объяснения настоящего и будущего». С точки зрения Леви-Строса миф является инструментом «преодоления противоречий посредством прогрессирующего посредничества, то есть медиации. Например, фундаментальная противоположность жизни и смерти в мифах племени зуньи подменяется менее резкой противоположностью растительного и животного царства, а эта в свою очередь — противоположностью между травоядными и плотоядными; последняя же снимается тем, что мифический культурный герой представлен Койотом, у северо-западных индейцев — Вороном, то есть животными, питающимися падалью и потому способными быть медиаторами между травоядностью и плотоядностью, в конечном счете между жизнью и смертью. ...Мифологическая логика описывается Леви-Стросом как логика конкретная, логика ощущений, логика тотемическая, логика двоичных оппозиций, логика калейдоскопа, метафорическая логика... Широко оперируя бинарными оппозициями типа: высокий — низкий, небо — земля, правый — левый, мужской — женский, священный — ||профанный и т.п., мифологическая логика способна создавать разнообразные классификации. Естественную модель классификаций и дифференциаций составляют различия между животными в рамках тотемизма. Как некая природная серия, они используются для анализа мира социального. При этом конкретные классификаторы.
«В "Мифологичных" Леви-Строс настаивает на относительной автономности и независимости мифологического фантазирования от иных форм племенной жизнедеятельности и от "инфраструктур", то есть непосредственной социально-экономической обусловленности в рамках данной племенной культуры. Тут дело идет прежде всего об известной свободе логического оперирования и комбинирования, поскольку Леви-Строс не перестает видеть в мифе инструмент "логического" разрешения неразрешенных проблем.
"Сплошной" сравнительный анализ разнообразных мифов индейцев прежде всего должен подтвердить особенности мифической логики, о которой уже говорилось выше. Анализ выявляет обширный набор бинарных оппозиций, которые вычленяются в своей дискретности благодаря созданию множества уровней и кодов, корреспондирующих между собой... В основном отдельные мифы анализируются как элементы обширных мифологических систем.
Семантическая структура мифов описывается средствами сравнительного анализа, одни мифы интерпретируются как результат трансформации других и таким образом выявляются дифференциальные признаки семантической парадигматики.
Все исследование начинается с разбора мифа племени бороро о "разорителе гнезд", объясняющего происхождение бури и дождя: отец пытается извести сына, совершившего кровосмешение с матерью; дает ему "трудные задачи" (добыть ритуальные гремушки в "гнезде" духов или просто птенцов ара и другое), оставляет его в скалах на съедение грифам. Но герой спасается и мстит отцу, убивая того на охоте. Грандиозная буря тушит все очаги, кроме очага героя и его бабки. Этот миф оказывается трансформацией мифов родственных бороро племен жэ о происхождении огня и вареной пищи. Коварно покинутого мужем сестры на верхушке дерева "разорителя гнезд" (тот же центральный мотив) здесь спасает ягуар. Он же открывает усыновленному герою секрет огня и вареной пищи. И в первом мифе герой — единственный владелец непотухшего очага и, кроме того, вызыватель небесной воды, которую Леви-Строс готов трактовать как "анти-огонь" (вода тушит очаги). Имя героя первого мифа расшифровывается как "ягуар дерева для топки", но в функции ягуара скорее выступает гриф, сначала нападающий на героя, а затем его спасающий.
По другой "оси" мифы жэ о кухонном огне трансформируются в мифы тупи о происхождении диких свиней и охоты на них. Здесь также основу составляют нарушения предписанных отношений между свойственниками: люди отказывают в пище полубожественным героям — братьям своих жен — и за это превращены в свиней.
Другие трансформации этиологических мифов о происхождении "кухни" приводят к мифологии табака и меда. Здесь также люди, ара, ягуары в разных сочетаниях, конфликты родственников и свойственников... Разумеется многие конкретные интерпретации определенных мифов Леви-Стросом весьма дискуссионны, порой кажутся упрощенными или, наоборот, переусложненными. Мотивируя каждую деталь мифа как абсолютно необходимую и жестко обу-словленную этнокультурным контекстом, Леви-Строс на практике приходит к гипердетерминизму, тогда как в теории он скорей склонен преувеличивать свободу мифологизирования от "инфраструктур" и надеяться, что углубление структурного анализа постепенно само собой приведет к познанию анатомии человеческого ума. При этом Леви-Строс исходит из того, что мифология — плод коллективно-бессознательного и потому "объективного" (в смысле отражения скрытых ментальных структур) фантазирования. Он следует здесь за теорией французской социологической школы о "коллективных представлениях" как субстрате идеологии, отчасти совпадает с Юнгом, оперировавшим категорией коллективно-бессознательного.
С точки зрения структурализма в варианте К. Леви-Строса культура — это системы коммуникации, структура которых удовлетворяют двум требованиям — «наличие внутренней связности, которая недоступна наблюдателю изолированной системы, и выявление этой структуры лишь при ее трансформациях».
Анализ коммуникаций и структур культуры в рамках данной парадигмы предполагает описание культурного сознания, поэтому этот подход смыкается не только с семиотическим, но и антропологическим.
Парадигма понимающей социологии. В отличие от объективистской понимающая социология опирается на гуманитарный подход и ставит в центр изучения культуры анализ субъективных представлений (идей, ценностей, верований и т.п.), определяющих, однако, объективные явления культуры — институты, статусы, сферы и т.д. «Именно потому, — пишет Л. Ионин, — что конституирующим признаком социального является субъективный смысл, подлежащий и доступный пониманию, Вебер называет свою социологию понимающей. Феномены понимающей социологии относятся к совсем иному плану реальности, по сравнению с дюркгеймовскими социальными фактами как вещами или контовским обществом как объективным феноменом. Они специфичны, поскольку произведены сознательно, опосредованы определенным мотивом или намерением. Другими словами, между действием как эмпирическим фактом и его эмпирической средой имеется "прокладка" субъективного смысла, субъективной интерпретации, истолкования и понимания эмпирической реальности действия. Эта "прокладка" и есть главный конституирующий фактор социального.
Если это так, то социология, которая видится Максу Веберу, не может стоять в одном ряду, как это думал Конт, с физикой, биологией и другими естественно-научными дисциплинами»
Для характеристики подхода понимающей социологии к изучению культуры Ионин вводит понятие «репрезентативная культура». При этом он ссылается на современного немецкого философа Ф. Тенбрука, который утверждает, что культура является общественной силой потому, что она репрезентативна, т.е. производит идеи, значения и ценности, действенные в силу их фактического признания «Будучи понятой как репрезентативная культура, — пишет Ионин, — культура перестает быть феноменом, пассивно "сопровождающим" общественные явления, которые при этом протекают как бы вне и помимо культуры, объективно и независимо от нее. Репрезентативная культура репрезентирует, представляет в сознании членов общества все и любые факты, которые что-либо означают для действующих индивидов. И означают они для них именно то и только то, что дано в культурной репрезентации. Только это существует для членов общества и только в этом, то есть в культурной репрезентации, и существует общество... Если исходить из духа понятия репрезентативной культуры, нельзя рассуждать так, что религиозное или метафизическое мировоззрение, религиозная или метафизическая идеология были ложными, неправильно отражали мир. Поскольку это мировоззрение, эта идеология репрезентирует общество в сознании его членов и, следовательно, становится основой социальных действий, то общество оказывается именно таким, каким оно репрезентировано в сознании. Культура не может быть ложной, она просто есть.
В качестве дисциплин, повлиявших на представления понимающей социологии, Ионин указывает на концепции «символического интеракционизма» и «социальной феноменологии». В соответствии с первой концепцией объективные социальные явления возникают не сами по себе, а в результате межиндивидуальных взаимодействий, невозможных без языка (символических систем). В связи с этим язык рассматривается как главный конституирующий фактор сознания. В языке происходит и «определение ситуации»; смысл этого важного представления раскрывается теоремой Томаса: «Если ситуация определяется как реальная, она реальна по своим последствиям» . «К этому же направлению — символическому интеракционизму, — отмечает Ионин, — относятся работы таких социологов, как Т. Лукман и И. Гофман. Лукман в написанной им совместно с П. Бергером книге "Социальная конструкция реальности" показывает, что мир, в котором живут и трудятся социальные индивиды и который они воспринимают как изначально и объективно данное, активно конструируется самими людьми в ходе их социальной деятельности, хотя это происходит неосознаваемо для них самих. Это диалектическая концепция: познавая мир, люди созидают его и, созидая, познают».
Во второй концепции — «социальной феноменологии» — было введено и проанализировано понятие «жизненного мира». |Понятие жизненного мира стало общепринятым (хотя и потеряло ту строгость, которую имело в контексте феноменологической философии); во многих более поздних концепциях социологии жизненный мир как мир непосредственной человеческой жизнедеятельности стал противопоставляться "системе" как совокупности объективированных жестких структур, принудительно воздействующих на поведение людей. Это понятие применяется в социологии, как правило, интуитивно, ему недостает строгой определенности, иногда жизненный мир отождествляется с тем, что можно назвать обыденной жизнью, а иногда — с миром культуры».
На основе представлений о репрезентативной культуре, определении ситуации и жизненного мира Ионин строит собственную концепцию повседневности, призванную преодолеть «принципи|альный разрыв между повседневной жизнью и миром социальной теории». Повседневность - это, с одной стороны, «нечто привычное, рутинное, нормальное, себе тождественное в различные моменты времени», с другой — области конечных значений или миры опыта (мир игры, фантазии, художественного творчества, мир религиозных переживаний, душевной болезни и т.п.), с третьей стороны — это организация человеческого опыта (структуры понимания, общения, согласования поведений и т.д.).
Итак, современные процессы обусловливают снижение роли ритуалов и опустошение символов.На осознании роли и значения этих "пустых" символов, не содержащих в себе собственной реальности, а отсылающих к чему-то другому, строятся многие социологические концепции современного общества, объединяемые общим названием "символический интеракционизм"... Задача последователей символического интеракционизма, противников объективистской социологии, которые пытаются построить социальную науку по образцу и подобию естественных наук — ввести в социологию "человеческое измерение". С их точки зрения межиндивидуальное взаимодействие организуется не как взаимодействие природных объектов, движимых внешними по отношению к ним объективными силами, а как результат постоянной собственной интерпретационной деятельности. В человеческом поведении между реакцией и стимулом всегда стоит интерпретация, то есть осмысление того, что означает, или, можно сказать, что символизирует этот стимул, на какие возможные последствия он указывает. Даже наиболее часто встречающиеся стимулы, значение которых не вызывает сомнения подавляющего большинства населения, могут стать объектом интерпретации и действительно интерпретируются.
Таким образом, человеческое взаимодействие осуществляется как постоянный процесс интерпретаций, их взаимных согласований, в ходе которых вырабатываются общие видения и оценки предметов и явлений. формируются, конституируются общие предметы и явления, социальный мир в целом. Эти концепции вполне соответствуют характеристикам деритуализированного общества, располагающего только пустыми символами, которые могут наполняться каким угодно содержанием, и единственная забота при этом состоит в том, чтобы обеспечить единое для участников взаимодействия, для группы или для всего общества понимание и истолкование символов в их новом конвенциальном наполнении.
Парадигма постмодерна. Хотя первоначально под постмодерном (постмодернизмом) понималось одно из современных направлений в искусстве и философии, в настоящее время постмодернизмом называют в целом современную фазу развития западноевропейской культуры. В конце 70-х гг. в книге «Постсовременное состояние» Жан Франсуа Лиотар пишет: «Это исследование имеет в качестве объекта условия познания в наиболее развитых обществах. Мы решили назвать их "постсовременные". Это слово часто употребляется на американском континенте, прежде всего выходит из-под пера социологов и литературных критиков. Оно обозначает состояние культуры после изменений, которые повлияли на правила игры в науке, литературе и искусстве, начиная с конца XIX века»
Если суммировать правила игры предшествующей культуры (ее иногда связывают с реализацией модернистского проекта, первые формулировки которого относятся к эпохе Просвещения), то можно сформулировать следующие положения: стремление к построению единой системы культурных норм, согласию и порядку, истина и общезначимость как критерии знания, наука как ведущая сфера культурного сознания, приоритет социального и общего перед индивидуальным и частным, существование (сущее) как ясная и твердая основа действительности. Новые правила, устанавливаемые в постмодерне, иные: отказ от построения единой системы культурных норм в пользу множества частных нормативных систем, вместо согласия и порядка — различия, разногласия, противостояния, не общезначимость, а условность или метафоричность, приоритет не науки, а других дискурсов, прежде всего искусства, не существование, а разные, в том числе и «непрозрачные», реальности. «Приходящее на смену общество, — пишет Лиотар, — меньше всего утверждает антропологию ньютоновского типа (как в свое время структурализм или теория систем), а более всего нацелено на грамматику языковых частиц. Возникает множество различных языковых игр... Тогда консенсус достигается, вероятно, через дискуссию, как это предполагал Хабермас. Но консенсус насильничает гетерогенность языковых игр. А изобретение, открытие нового всегда осуществляется через разногласие... Если мы осуществляем дескрипцию научной прагматики, акцент должен быть отныне сделан на расхождении, разногласии. Консенсус — это никогда не достигаемая линия горизонта... По отношению к идеалу наглядности она является фактором формирования "непрозрачности", которая отодвигает момент консенсуса на более позднее время»
Изменяется в постмодернизме и понимание фундаментальных культурологических категорий — языка (в связи с невозможностью установить четкие значения), сознания (ему не на что опереться в плане существования), человека и окружающего его мира (они лишаются привычных границ и центров). Вместо принятого в модернизме понятия «произведение» в постмодернизме вводится понятие «текст», причем весь мир рассматривается как бесконечный текст. В литературе различия модерна и постмодерна выражаются, например, в следующих оппозициях: определенность — неопреденность, глубина — поверхностность, серьезность — ирония, «камерность» — театральность, субъективность/объективность — коммуникативность/ситуативность, чтение — письмо, парадигма — синтагма, семантика — риторика, жанр/границы — текст/интертекст, цель — игра, замысел — случай, истоки/причины — различие/след, иерархия — анархия, закрытость — открытость. Чтобы лучше почувствовать проблемы, заставляющие мыслить постмодернистски, приведем одну иллюстрацию — постановку современного опроса о реальности.
«В постмодернизме, — пишет Г.С. Померанц, — велика роль описательного плана, то есть характеристики вновь возникшей реальности, и плана полемического, связанного с переоценкой ценностей мысли и культуры. Целостная реальность ускользает от слов и отрицается постмодернизмом. Признаются только описания. Эти описания конституируются как единственная реальность. Подчеркиваются те черты электронной культуры, которые стирают различия между истиной и ложью. Реальность и фантазия сливаются в виртуальной" действительности, как в "Диснейленде". Карта предшествует территории и создает "территорию", телевизор формирует общество».
Действительно, сюжет проникновения одних реальностей в другие, вымышленных в обычные или переход обычных в вымышленные, как например, проникновение оживших телевизионных изображений в квартиру, где сидит телезритель, или, напротив, перевод зрителя в экранную реальность, подобные сюжеты, выдаваемые за юмористические, а на самом деле странные и тревожащие сознание, стали сегодня настоящими символами нового мироощущения человека. Центральными содержаниями этого мироощущения являются понятия перехода и реальности, причем они как бы проникают друг в друга. Сюжет отсылает нас к другой реальности, которая в свою очередь символична. И одновременно — реальна. Реальны, как утверждают современные психологи, наши сновидения, реальны, на чем настаивают искусствоведы, «первичные иллюзии» искусства; абсолютно реальны, утверждает религия, Бог, святые, ангелы, демоны; не менее реальны, говорят и доказывают это всей практикой своей жизни эзотерики, подлинные, эзотерические миры, или реальности. Но ведь реален и наш обычный мир и природа с их законами, что подтверждается непрестанно успехами естествознания и инженерии. Когда мы говорим, что нечто существует или о реальности или о существовании определенной реальности, каким образом мы понимаем, все эти понятия и выражения, одинаковые ли значения и смыслы вкладываем в них? Сегодня понятие «реальность» употребляется все чаще и, главное, нередко вместо понятия «существование».
Интересна трактовка реальности, данная в 1940-х гг. Н. Бердяевым, который пишет, что объективированный мир не есть подлинный реальный мир, это есть лишь состояние подлинного реального мира, которое может быть изменено. Объект, утверждал он, есть порождение субъекта. Лишь субъект экзистенциален, лишь в субъекте познается реальность. Бытие есть понятие, а не существование. То, что Бердяев называет объективацией, М. Фуко связывает с интерпретацией, подчеркивая ее незавершенность и бесконечность. Если интерпретация никогда не может завершиться, пишет Фуко, то просто потому, что не существует никакого «интерпретируемого». Не существует ничего абсолютно первичного, что подлежало бы интерпретации, так как все, в сущности, уже есть интерпретация, любой знак по своей природе есть не вещь, предлагающая себя для интерпретации, а интерпретация других знаков. В интерпретации устанавливается скорее не отношение разъяснения, а отношение принуждения. Интерпретируется не то, что есть в означаемом, но, по сути дела, следующее: кто именно осуществил интерпретацию. Основное в интерпретации, отмечает Фуко, — сам интерпретатор.
Хотелось бы обратить внимание на позицию, с точки зрения которой Бердяев выделяет и обсуждает понятие «реальность». Во-первых, это позиция, идущая от сознания субъекта (личности). Во-вторых, реальность возникает не сама собой, а в результате активности этого субъекта, когда он мыслит, сочиняет, переживает. О реальности начинают говорить, когда задаются вопросом не столько о том, существует или нет некий мир (художественный, религиозный, эзотерический), сколько о том, каковы особенности этого мира, чем он отличается от других миров. Например, каковы особенности мира художественного произведения, чем этот мир отличается от других, скажем от сновидений, фантазий, обычного мира, религиозного и т.д. Можно указать три основных обстоятельства, обусловившие в наше время выдвижение этого понятия в качестве самостоятельного и все усиливающийся интерес к нему.
Первое: уже в XIX в., не говоря о XX в., настолько возросло значение частных форм жизни и личности, что индивидуальный опыт и жизнь в ценностном отношении стали соизмеримыми с социальными. Конечно, и в предшествующие эпохи отдельные индивиды ощущали себя соизмеримыми с обществом или культурой (достаточно вспомнить апологию Сократа), но это были отдельные эзотерические личности. В наше время соизмеримость индивида и культуры — свершившийся факт, постепенно овладевающий сознанием многих.
Второе обстоятельство связано с новым пониманием места науки и познания. После Канта по сути начинается закат научного мышления, не вообще, а в качестве основного ценностного ядра нашей культуры. Усиливается интерес к искусству, религии, этике, психической жизни человека, культуре. Одновременно, как известно, развертывается критика сциентизма и научно-технического прогресса. В результате сегодня мы мыслим научное познание как всего лишь одну из форм человеческой жизнедеятельности, которая в ценностном отношении не лучше и не хуже других.
Третье обстоятельство — догадка, все более крепнущая, что именно язык и семиотика, а не труд, деятельность, дух и т.п. реалии определяют интимную сущность человеческой и социальной жизни, особенности нашей психики и сознания. Требовалось новое понятие, схватывающее эти три обстоятельства, переакцентирующее мышление с научного познания и социального опыта на любые формы символической жизни и индивидуальный опыт. Таким понятием и является понятие «реальность». Если для идеи существования главное — это онтология, обеспечивающая научное познание, то для идеи «реальность» главным является утверждение полноценности индивидуального бытия и жизни... в реальности. Реальность — это мир, в котором личность (индивид) может полноценно жить; реальность (в отличие от существования) — не одна: одним реальностям противостоят другие; реальность, наконец, может быть познана, только в этом последнем смысле она существует, но не физикалистски, а гуманитарно.
С точки зрения идеи реальности само существование есть всего лишь один из видов реальности, а именно «познавательная реальность». Здесь может возникнуть законный вопрос, в каком смысле личность может полноценно жить, например, живет ли она в сновидениях или в эзотерических реальностях? Парадигма постмодернизма неоднозначна и в определенной степени предельна для культурологического подхода, ведь в данном случае отрицается сам феномен культуры. Кризис традиционной рациональной мысли, новые техники интерпретаций произведений искусства, распредмечивание реальности в современных гуманитарных и социальных исследованиях, поиски новых подходов и способов мышления — все это способствовало становлению нового мироощущения, в центр которого выдвинулись само становление и постоянное преодоление традиционной мысли. Но как верно заметил Померанц, хотя «Новое время» кончилось и начался поворот неизвестно куда, эпоха дрейфа, потери и обновления ориентиров», тем не менее, «все попытки увековечить современное состояние мира, нынешний стиль восприятия жизни необоснованны»; «история культуры — это история обуздания новых стихий»
Завершая характеристику парадигм культурологии, следует еще раз обратить внимание на то, что речь идет не о конкретных исследованиях или авторах, а о подходах и методологии, получивших определенное осознание. При этом указаны лишь основные, а не все парадигмы. Например, не рассмотрены социологический (объективистский) и семиотический подходы, первый потому, что он весьма распространен и с ним легко можно познакомиться в литературе (см., например: ), второй — потому, что ниже будет приведен образец культурологического исследования с достаточно выраженной семиотической ориентацией. В конкретных культурологических исследованиях, как правило, можно обнаружить применение нескольких парадигм. Чтобы продемонстрировать это, а также с целью дальнейшего погружения в культурологическую реальность, мы приведем еще один пример культурологического исследования.
Семиотическая парадигма. Культурологов психологической и антропологической ориентации интересует вопрос происхождения человека. Ответ на него естественно зависит от того, как понимается человек, каково его отношение к другим феноменам, изучаемым в гуманитарных науках. Если человек выделился из животного мира, то каковы были условия и факторы, это обусловившие. Приспособление к новым условиям, труд, совместная деятельность и общение, язык. Поскольку сознание и психику человека не удалось ни вывести из физиологии, ни свести к ней, исследователи в начале XX в. обратились к семиотике и культурологии. Обратимся к ней и мы. Семиотика — научная дисциплина, изучающая знаки и знаковые системы. Для культурологии помимо соссюровского, где «язык есть система, подчиняющаяся своему собственному порядку», представляют интерес два основных направления семиотики: социально-психологическое и теоретико-деятельностное. Первое связано с такими именами, как Ч. Моррис, А. Гардинер, К. Бюлер, Ч. Пирс. Последний, например, считает, что знаком является нечто, замещающее для кого-либо что-либо по некоторому свойству или способности; знак направлен кому-либо и создает в сознании этого лица эквивалентный или более сложный знак. Тот знак, который человек создает, Пирс называет интерпретатором первого знака, при этом знак заменяет свой объект. В социально-психологическом направлении знак характеризуется в контексте коммуникации (кто его создает, зачем, кому он направляется, как его понимают) в трех разных аспектах: синтаксическом (изучение отношений между знаками), семантическом (изучение отношений знаков к объектам, «денотатам») и прагматическом (отношение интерпретатора к знакам). При этом выделяются следующие основные типы знаков: знак-изображение (иконические знаки, например, рисунки), знак-индикатор (например, дым как индикатор жилища), знак-символ (например, современные числа). С. Неретина и А. Огурцов указывают следующие характеристики семиотического истолкования культуры в рамках соссюровского и социально-психологического подходов.
«Во-первых, широко используются методы структурной лингвистики и ее подход к естественным языкам как к знаковым системам.
Во-вторых, строится семиотика других знаковых систем, в том числе и феноменов культуры как знаковых систем.
В-третьих, культура интерпретируется как сложная система семиотических кодов различных видов (начиная с языка жестов и кончая такими этнографическими объектами, как миф, одежда, ритуал и т. д.).
В-четвертых, культура понимается как текст, а сам текст как сигнал или как сообщение, пространственно зафиксированное, закодированное и служащее средством сознательной передачи этого сообщения.
В-пятых, фиксируется сложное взаимодействие между различными кодами и знаковыми системами.
В-шестых, это взаимодействие характеризует полифункциональную природу человеческой активности»
В теоретико-деятельностном направлении семиотики знаки рассматриваются в контексте социальной деятельности и употребления. «Решающим, — пишет создатель этого направления Г.П. Щедровицкий, — должен стать функциональный анализ знаковых образований как элементов социума. Это означает, что исследование надо будет начинать со связей и структур, "внешних" для рассматриваемых знаковых образований, и в них искать ключ для объяснения их "внутреннего" строения. Анализируя структуру и механизмы жизни различных фрагментов социума, нужно будет выделять вокруг очевидного материала знаковых образований такую сеть связей, которая давала бы целостный предмет, не только функционирующий, но и развивающийся по своим собственным законам. Язык или какое-либо другое знаковое образование, взятое именно таким образом в системе социума, мы и будем называть "семиотическим образованием". Для нас, следовательно, это — название не объекта, а предмета исследования, который задается не только и не столько тем, что берется, сколько тем, как мы на него смотрим и в каких знаковых формах представляем.
В знаках в данном направлении выделяются такие элементы: знаковая форма, с одной стороны, рассматривается как представляющая объективное содержание, с другой — как объект, с которым можно действовать самостоятельно (как, например, мы действуем с числами в математике или словами в поэзии). Объективное содержание, с одной стороны, трактуется как представленное в знаковой форме, с другой — как фиксирующее сопоставление объектов с общественно значимыми эталонами (например, в определенном числе мы фиксируем сопоставление некоторой совокупности с натуральным рядом). Связь значения соединяет оба названных элемента в одно целое — собственно знак. В теоретико-деятельностном направлении семиотики выделяются следующие типы знаков: знаки-модели (когда действия со знаками и объектами сходны для некоторого контекста, например, такими знаками являлись числа-пальцы древних народов), знаки-символы (указанное сходство отсутствует, например, для арабских чисел), знаки-обозначения (это, главным образом, слова как знаки) и знаки-выделения (они впервые — как, например, сложный знак — представление архаического человека о душе — задают структуру объекта, обозначенного в знаке).
Собственно в культурологии чаще используется семиотический подход, идущий от Ф. де Соссюра и Л. Ельмслева.. Все многообразие отграничений культуры от не-культуры, «по сути дела, сводится к одному: на фоне не-культуры культура выступает как знаковая система. В частности, будем ли мы говорить о таких признаках культуры, как "сделанность" (в антитезе "природности"), "условность" (в антитезе "естественности" и "безусловности"), способность конденсировать человеческий опыт (в отличие от природной первоздан-ности) — во всех случаях мы имеем дело с разными аспектами знаковой сущности культуры.
Показательно, что смена культур (в частности, в эпохи социальных катаклизмов) сопровождается обычно резким повышением семиотичности поведения (что может выражаться даже в изменении имен и названий), причем и борьба со старыми ритуалами может принимать сугубо ритуализированный характер. С другой стороны, не только введение новых форм поведения, но и усиление знаковости (символичности) старых форм может свидетельствовать об определенном изменении типа культуры. Так, если деятельность Петра в России в большой степени свелась к той борьбе со старыми ритуалами и символами, которая на деле выразилась в создании новых знаков (например, отсутствие бороды стало столь же обязательным, как ранее ее наличие, ношение платья иностранного покроя стало столь же непременным, как ранее — ношение русской одежды и т.д. и т.п.), то деятельность Павла выразилась в резком усилении знаковости уже имеющихся форм, в частности, в повышении их символического характера (ср. увлечение в это время генеалогической символикой, символикой парадов, языком церемониала и т.п., а с другой стороны — борьбу со словами, звучавшими как символы иной идеологии; ср. еще такие подчеркнуто символические акты, как выговор умершему, вызов государя на дуэль, и т. п.)„. Основная "работа" культуры — в структурной организации окружающего человека мира. Культура — генератор структурности, и этим она создает вокруг человека социальную сферу, которая, подобно биосфере, делает возможной жизнь, правда, не органическую, а общественную.
Но для того, чтобы выполнить эту роль, культура должна иметь внутри себя структурное "штампующее устройство". Его-то функцию и выполняет естественный язык. Именно он снабжает членов коллектива интуитивным чувством структурности, именно он своей очевидной системностью (по крайней мере, на низших уровнях), своим преображением "открытого" мира реалий в "закрытый" мир имен заставляет людей трактовать как структуры явления того порядка, структурность которых, в лучшем случае, не является очевидной... Вообще определение культуры как памяти коллектива ставит вопрос о системе семиотических правил, по которым жизненный опыт человечества претворяется в культуру; эти последние, в свою очередь, и могут трактоваться как программа. Само существование культуры подразумевает построение системы, правил перевода непосредственного опыта в текст. Для того, чтобы то или иное историческое событие было помещено в определенную ячейку, оно прежде всего должно быть осознано как существующее, то есть его следует отождествить с определенным элементом в языке запоминающего устройства. Далее оно должно быть оценено в отношении ко всем иерархическим связям этого языка. Это означает, что оно будет записано, то есть станет элементом текста памяти, элементом культуры. Таким образом, внесение факта в коллективную память обнаруживает все признаки перевода с одного языка на другой, в данном случае, — на "язык культуры"... Семиотика культуры заключается не только в том, что культура функционирует как знаковая система. Важно подчеркнуть, что само отношение к знаку и знаковости составляет одну из основных типологических характеристик культуры».
Но одновременно Лотман высказал и ряд других, значимых для культурологии семиотических идей, например, «семиосферы» и «семиотической монады». «Семиосфера — это большая система, семиотический универсум, или семиотическое пространство, которая обусловливает каждый знаковый акт и обладает реальностью. По сути дела, семиосфера и есть культура в семиотическом измерении». Лотман выделил ряд признаков семиосферы: «отграниченность, т.е. внутренняя организация и существование неорганизованного внешнего окружения, неравномерность, выражающаяся в ее специфической гетерогенной организации — в наличии ядра и периферии в текстах культуры, в механизме сходств и различий, симметрии и асимметрии...» Отказываясь от трактовки культуры как субъекта и от категорий «субъект-объект» в изучении культуры, Лотман вводит понятие «семиотической монады», которое охватывает культуру в целом, тексты, входящие в нее, и даже личность, рассматриваемую как текст. Монада трактуется им как «элементарная единица смыслообразования, которая по своей организации является бинарной и состоит из трех элементов — из двух непереводимых семиотических механизмов (языков) и "метафорогенного устройства", осуществляющего перевод в ситуаций непереводимости. Монады различным образом организованы. Сложность организации монады выражается в ее автономности, повышении информационной емкости и неограниченных возможностях саморазвития. Семиотическое пространство культуры и представляет собой многоуровневую систему различных монад.
Поможем написать любую работу на аналогичную тему