Эволюция фетовского стиля.

АФАНАСИЙ АФАНАСЬЕВИЧ ФЕТ

(1820-1892)

А.А. Фет пришел в литературу в 1840-е годы — время для русской лирики трагическое.

 В 1837 г. не стало Пушкина; в 1839-м — Дениса Давыдова; в 1840-м — И. Козлова; в 1841-м на дуэли погиб Лермонтов; 1844 г. — в Италии скоропостижно скончался Боратынский; в 1846 умер Языков. Поэты-декабристы выключены из литературы, многие из них погибают в армии и ссылках (А. Одоевский, А. Бестужев и др.). Ф.И. Тютчев, стихотворения которого появились в последних номерах пушкинского «Современника», находится за границей и не печатается в России. Жив В.А. Жуковский, но и он находится вне основного литературного процесса.

Формула «Фет — поэт чистого искусства» настолько прочно вошла в ценностный обиход советского литературного обывателя, настолько прочно укоренилась в школьных и вузовских учебниках

по русской литературе, что понадобились напряженные усилия литературоведов, чтобы вытравить из этого штампа идеологический оценочный смысл, заложенный в него еще революционно-

демократической критикой рубежа 1850—1860-х годов, и представить художественный мир этой поэзии в его подлинном виде. Но вот парадокс. Даже сегодня, когда Фет назван «одним из тончайших лириков мировой литературы»1, а в его таланте усматривают то «бетховенские черты», то «своеобразное моцартианство», близкое к гению Пушкина2, в ряде работ можно встретить

обвинения Фета то в «эстетическом сектантстве»3, то в «воинствующем эстетизме»4, а то и в «цинично-шовинистическом пафосе» отдельных стихотворений.

Очевидным становится тот факт, что из русской литературы ушло целое поколение поэтов, новое же лишь начинало формироваться, обретать свой голос. Среди тех, кто ищет свой поэтический язык в это время, был и А. А. Фет.

В 1840 г. Фет выпустил первую книгу стихов — «Лирический пантеон». В ней были баллады, идиллии, элегии, эпитафии. Отклики на книгу были разными, большей частью благожелательными. Профессор Московского университета П.Н. Кудрявцев, автор рецензии в «Отечественных записках», сумел разглядеть в начинающем поэте талант, В.Г. Белинский в письме к В.П. Боткину заметил, что Фет «много обещает». Пожалуй, лишь О. Сенковский дал уничижительный отзыв о первом сборнике поэта, да рецензент журнала «Москвитянин» некоторые из стихотворений назвал «совершенно бесцветными».

Вскоре произведения Фета начинают включать в хрестоматии (например, А.Д. Галахов помещает стихотворения Фета в своей «Полной русской хрестоматии», вышедшей в 1843 г.)

В начале 1850 г. увидел свет второй сборник стихотворений Фета, а в 1856 г. — третий, большую редакторскую правку в котором осуществил И.С. Тургенев (как впоследствии заметил поэт, «издание из-под редакции Тургенева вышло настолько же очищенным, насколько и изувеченным»). Правка Тургенева была направлена против «непонятности» и «случайности» фетовских образов. Так, например, Тургенев исключил из стихотворения «Я пришел к тебе с приветом...» последнюю строфу, а именно в ней и содержится программное заявление Фета о непреднамеренности, естественности, импровизационности лирического творчества:

Рассказать, что отовсюду

На меня весельем веет,

Что не знаю сам, что буду

Петь — но только песня зреет.

В стихотворении «Как мошки зарею...» Тургенев строчки: «Былое стремленье //Далеко, как выстрел вечерний...» — исправляет следующим образом: «...как отблеск вечерний...», стих «Сердце-незабудка! Угомон возьми...» из «Колыбельной песни» вообще вычеркнул, как и «Отпетое горе // Уснуло в груди...» («Узник»), так как эти образы казались ему «вычурными».

В 1863 г., после того как Фет оставил военную службу и женился, им было издано двухтомное собрание стихотворений. Изменившиеся жизненные обстоятельства сказались на творчестве: он отошел от литературы, погрузился в хозяйственные заботы. И.С. Тургенев об этой смене жизненных ориентиров высказался следующим образом: Фет «Музу прогнал взашей».

В конце 1860-х годов он вновь возвращается к творчеству, правда, очередная книга стихов выйдет лишь через двадцать лет — в 1883 г. Этот последний поэтический сборник Фет назвал «Вечерние огни». В 1885,1888 и 1891 гг. выйдут еще три выпуска «Вечерних огней». Пятый Фет подготовил, но не успел издать.

Идея красоты

В чем же секрет лирики Фета? Почему именно она рождает, по словам К.И. Чуковского, ощущение «счастья, которое может доверху наполнить всего человека»?

Фет обращен к вечным, общечеловеческим началам. Главная тема его лирики — красота. Сам поэт говорил: «Я никогда не мог понять, чтоб искусство интересовалось чем-либо, помимо красоты».

Поэтическим манифестом Фета называют строки:

Целый мир от красоты,

От велика и до мала,

И напрасно ищешь ты

Отыскать ее начало.

Что такое день иль век

Перед тем, что бесконечно?

Хоть не вечен человек,

То, что вечно, — человечно.

Вечны природа, человеческие чувства, искусство. А потому Фет и обращен к ним. Фет передает красоту окружающего его мира. Уже в первых сборниках отразилось это восприятие. Красота снежных просторов, неторопливое движение спокойного деревенского усадебного быта, гадания, тихие, неторопливые зимние вечера...

У Фета возникает особое эстетическое восприятие русской природы и русского быта. Русская зима, снега для него не дисгармоничные, цепенящие душу явления, а гармонично-прекрасные, живые, бесконечно изменчивые. Даже одиночество человека в родном ему мире не трагично.

В стихотворении 1842 г.:

Чудная картина,

Как ты мне родна:

Белая равнина.

Полная луна.

Свет небес высоких,

И блестящий снег,

И саней далеких Одинокий бег -

воссоздаются традиционные для русской литературы пространственно- временные приметы: русская зима, необозримо-беспредельная заснеженная равнина, лунная ночь. Человек связан с миром природы, и эта внутренняя связь определяет основную лирическую эмоцию: лирический герой ощущает свою сопричастность бытию, а потому находится в гармонии с окружающим миром.

Первые две строки задают настроение, в них звучит мысль о красоте мира и чувстве родства с ним. Затем через ряд предметных реалий воссоздается та «чудная картина», которую созерцает поэт, поэтому вторая часть стихотворения строится как перечисление примет ночного зимнего пейзажа (этим обусловлена безглагольность).

Сначала (3— 4 строки) одна деталь следует за другой (равнина, луна). Взгляд лирического героя охватывает два беспредельных пространства, это взгляд снизу вверх, от земли (равнина) к небесам (луна). Последующие (5—6) строки не привносят никаких новых представлений, само перечисление как бы «притормаживается», ведь упоминаются те же самые реалии (небо, равнина), но это обратная направленность взгляда — с неба на землю.

Общая картина (обыденная, заурядная, узнаваемая, так как в ней воссозданы черты национального пейзажа, что наводит на мысль, что красота заключена в повседневном, обыденном, привычном, надо только уловить это мгновение) наполняется светом, а вместе с тем и внутренним движением. Светит луна, светятся небеса, сам «блестящий» снег отражает свет небес. И фетовская ночь перестает быть знаком небытия, хаоса, она не повергает землю во мрак. И ночью мир оказывается светлым, живым, меняющимся, что подчеркивается еще и движением саней. Так в финале стихотворения взгляд фокусируется на одной движущейся точке в беспредельном пространстве, а зимний пейзаж становится не безлюдным, а «очеловеченным»: кто-то едет там, в беспредельной снежной равнине, чей-то взгляд выхватывает эту точку, мысленно следует за ней. Так у Фета оказываются связанными некими незримыми узами человек, природа, космос.

Первая часть стихотворения Фета насыщена оценочной лексикой («чудная», «родная»), во второй части нет ничего, что бы выражало авторское отношение. Поэтому важную роль играет цветовая символика, которая также служит выражению идеи гармонического единения человека с миром. В стихотворении нет мрака, потому что в нем царит белый цвет, который здесь является символом гармонии, чистоты, просветления.

Средоточием и одновременно «хранителем» красоты, по Фету, является искусство. Ряд стихотворений Фета представляет собой как бы «ожившие» живописные полотна («Золотой век»), скульптуры («Диана»).

 Произведение искусства получает новую жизнь: когда на него направлен взгляд зрителя, то как бы преодолевается его внешняя статика, «прорывается» та внутренняя энергия, которую выразил художник. Красота, воплощенная в творении, наполняет собой мир: она сказывается в душе созерцающего ее человека, отражается в самой природе.

В стихотворении «Диана» (1847) Фет соединяет статическое и динамическое. Неподвижную статую он помещает в мир, наполненный движением: это и движение ветра, листьев, и колыхание водной глади. Но и сам статичный предмет наполнен внутренним движением: «чуткая и каменная дева» (Фет использует антонимы как однородные определения) «внимала»; нагота «блестящая»; «мрамор недвижимый» белеет «красой непостижимой».

Со временем меняются представления Фета о том, что есть служение красоте. В 70—80-е годы оно начинает осознаваться им как тяжкий долг. Красота уже не так светла, ее приходится добывать в страданиях. Эту перемену в мироощущении Фета почувствовал Л.Н. Толстой.

В 1873 г. на отправленное ему стихотворение «В дымке-невидимке...» ответил поэту: «Стихотворение ваше крошечное прекрасно. Это новое, никогда не уловленное прежде чувство боли от красоты выражено прелестно».

Художественная позиция поэта в контексте эпохи.

Позиция Фета в отстаивании своего взгляда на сущность искусства не совпадала с общей тенденцией, и он хорошо это осознавал. Вот одно из поздних, 1884 г., стихотворений:

День проснется — и речи людские

Закипят раздраженной волной,

И помчит, разливаясь, стихия

 Все, что вызвано алчной нуждой.

И мои зажурчат песнопенья, —

Но в зыбучих струях ты найдешь

Разве ласковой думы волненья,

Разве сердца напрасную дрожь.

Подобное демонстративное отстаивание права поэта воспевать красоту вело к разрыву с представителями демократического направления в литературе. Очень остроумно положение Фета представил Достоевский в статье 1861 г. «Г.—бов и вопрос об искусстве» (таким псевдонимом подписывал свои статьи Добролюбов). Он предлагал представить гипотетическую ситуацию: на следующий день после разрушительного лиссабонского землетрясения в газете «на самом видном месте листа бросается всем в глаза что-нибудь вроде следующего:

Шепот, робкое дыханье.

Трели соловья... <...>

„.Не знаю наверно, как приняли бы свой «Меркурий» лиссабонцы, но мне кажется, они тут же казнили бы всенародно, на площади, своего знаменитого поэта, и вовсе не за то, что он написал стихотворение без глагола, а потому, что вместо трелей соловья накануне слышались под землей такие трели, а колыханье ручья появилось в минуту такого колыхания целого города, что у бедных лиссабонцев не только не осталось охоты наблюдать.

В дымных тучках пурпур розы

Отблеск янтаря,

но даже показался слишком оскорбительным и небратским поступок поэта, воспевающего такие забавные вещи в такую минуту их жизни-.».

Фет обращает человека к миру его души даже тогда, когда это не осознается обществом как насущная потребность. В стихотворении «Добро и зло» (1884) Фет обозначает две сущности:

Два мира властвуют от века,

Два равноправных бытия:

Один объемлет человека,

Другой — душа и мысль моя.

И как в росинке чуть заметной

Весь солнца лик ты узнаешь,

Так слитно в глубине заветной

Все мирозданье ты найдешь.

Заветное, глубинное и постигает Фет. Он выражает отраженное, воспринятое сознанием внешнее бытие: не вещь, а восприятие вещи, не предмет, а чувство, ассоциации, рождающиеся от соприкосновения с ним. И в этом смысле он изображает мир человеческой души, движение чувств (т.е. субъективную сферу), а не только «картины» объективного мира.

Фет почти не откликается стихами на события своей жизни, а событий (прежде всего трагических) было много: потеря всех дворянских привилегий и фамилии, полученной при рождении, одиннадцать лет военной службы...

Даже если событие намечается в стихотворении, его нельзя прочитывать буквально. Скорее в нем передается однажды пережитое ощущение, впечатление. А поскольку ощущение живо, то и в стихотворении появляется настоящее время. Именно это — настоящее время — рождало непонимание. Так, например, В. Буренин, неоднократно нападавший на Фета, иронизировал по поводу стихотворения «На качелях»,     

которое поэт написал в 70 лет.

 Строки:             

И опять в полусвете ночном       

Средь веревок, натянутых туго,

На доске этой шаткой вдвоем    

Мы стоим и бросаем друг друга.» —

критик прокомментировал следующим образом: «Представьте себе семидесятилетнего старца и его «дорогую», «бросающих друг друга» на шаткой доске... Как не обеспокоиться за то, что их игра может действительно оказаться роковой и окончиться неблагополучно для разыгравшихся старичков!» Фет, удрученный непониманием, жалуется в письме Я. Полонскому: «Сорок лет тому назад я качался на качелях с девушкой, стоя на доске, и платье ее трещало от ветра, а через сорок лет она попала в стихотворение, и шуты гороховые упрекают меня, зачем я с Марией Петровной качаюсь».

Способы развертывания лирического сюжета

Одним из излюбленных приемов Фета является двукратный повтор: А событие, происходящее в настоящем, рождает воспоминание об аналогичном событии в прошлом. В стихотворении «Сияла ночь. Луной был полон сад...» возникает связь прошлого и настоящего, так как воскресает чувство. При этом важно, что в душе лирического героя рождается именно воспоминание о чувстве, о переживании, общей атмосфере духовного единения, испытанном когда-то много лет назад, а не воспоминание о событии как таковом. Подобное сопряжение прошлого и настоящего выявляет, что душа человека не обусловлена ни возрастом, ни грузом жизненных обстоятельств.

Фет схватывает тончайшие оттенки душевной жизни, переплетает их с описаниями природы. Мир чувств и мир природы у Фета всегда взаимосвязаны. Обычно говорят о том, что Фет использует прием параллелизма, но поэт зачастую не отчленяет одно от другого. Так, в стихотворении «Шепот, робкое дыханье...» (еще один образец безглагольной лирики) следует говорить не столько о параллелизме, сколько о переплетении, взаимопроникновении двух миров. Не случайно природные и человеческие проявления в нем даются как сплошной поток перечислений.

Лирический сюжету Фета нередко разворачивается как поток ассоциаций. Образцом стихотворения, где развитие темы целиком определено субъективными ассоциациями поэта, воспринимается

стихотворение «На кресле отвалясь, гляжу на потолок...» (1890). Тень на потолке от жестяного кружка, подвешенного над висячей керосиновой лампой нелегка вращающегося от притока воздуха, рождает воспоминание: осенняя заря, кружащаяся над садом стая грачей, разлука с любимой, которая уезжала в тот момент, когда над садом кружились грачи. Цепь ассоциаций и определяет движение стихотворной темы.

Лирический сюжет у Фета развивается и на основе метафорического преобразования словесных значений (стихотворение «Месяц зеркальный плывет по лазурной пустыне...»).

На протяжении всего творчества Фет ощущал невозможность только словесными средствами передать всю глубину и богатство внутреннего мира человека, его «музыкально-неуловимые» чувства, впечатления, переживания: «Не нами /Бессилье изведано слов к выраженью желаний...»; «Что не выскажешь словами — / Звуком на душу навей»; «Людские так грубы слова, / Их даже нашептывать стыдно!»; «как беден наш язык! — Хочу и не могу. — /Не передать того ни другу, ни врагу, / Что буйствует в груди прозрачною волною...» — вот лишь некоторые строки Фета, в которых выражается эта мысль. Поэтому он использует музыкальные возможности стиха, «играет» ритмами, комбинирует размеры. П.И. Чайковский говорил, что Фет «не просто поэт, скорее поэт-музыкант, как бы избегающий даже таких тем, которые легко поддаются выражению словом».

Высказать чувство, переживание лирический герой стремится не только словесно, но и, например, с помощью аромата цветов:

Хоть нельзя говорить, хоть и взор мой поник, —

У дыханья цветов есть понятный язык:

Если ночь унесла много грез, много слез,

Окружусь я тогда горькой сладостью роз!

Если тихо у нас и не веет грозой,

Я безмолвно о том намекну резедой;

Если нежно ко мне приласкалася мать,

Я с утра уже буду фиалкой дышать;

Если ж скажет отец «не грусти — я готов»,,

С благовоньем войду апельсинных цветов.

Аромат цветов становится таким же знаком душевного состояния, как в других стихотворениях предмет, ситуация и т.д. Фет считал, что «подравшиеся воробьи могут внушить ему мастерское произведение», но это будет не «картина с натуры», не предмет изображения, а свидетельство определенного душевного состояния. «Поэзия есть только запах вещей, а не самые вещи», — пишет Фет в письме к С.В. Энгельгардт от 19 октября 1860 г.

Между тем есть все основания полагать, что Фет явился создателем своей, вполне оригинальной эстетической системы. Эта система опирается на совершенно определенную традицию романтической поэзии и находит подкрепление не только в статьях поэта, но и в так называемых стихотворных манифестах, и прежде всего тех, которые развивают крут мотивов, восходящих к течению «суггестивной» поэзии («поэзии намеков»). Среди этих мотивов пальма первенства, несомненно, принадлежит мотиву «невыразимого»:

Как беден наш язык! — Хочу и не могу. —

Не передать того ни другу, ни врагу,

Что буйствует в груди прозрачною волною.

Напрасно вечное томление сердец,

f И клонит голову маститую мудрец

Пред этой ложью роковою.

Лишь у тебя, поэт, крылатый слова звук

Хватает на лету и закрепляет вдруг

И темный бред души, и трав неясный запах;

Так, для безбрежного покинув скудный дол

Летит за облака Юпитера орел,

Сноп молнии неся мгновенный в верных лапах.

Это позднее стихотворение Фета (1887), будучи рассмотрено

в контексте отечественной романтической традиции, весьма

прозрачно соотносится с двумя своими знаменитыми предтечами.

Мы имеем в виду прежде всего «Невыразимое» В.А. Жуковского

(1819) и «Silentium» Ф.И. Тютчева (1829—1830). Программный

текст Фета вступает с ними в довольно напряженный

творческий диалог-спор.

Эстетика Фета не знает категории невыразимого. Невыразимое — это лишь тема поэзии Фета, но никак не свойство ее стиля2. Стиль же направлен, в первую очередь, как раз на то, чтобы как можно рациональнее и конкретнее, в ясных и отчетливых деталях обстановки, портрета, пейзажа и т. п. запечатлеть это «невыразимое». В программной статье «О стихотворениях Ф. Тютчева» (1859) Фет специально заостряет вопрос о поэтической зоркости художника слова, вольно или невольно полемизируя с принципами суггестивного стиля Жуковского. Поэту недостаточно бессознательно находиться под обаянием чувства красоты окружающего мира. «Пока глаз его не видит ее ясных, хотя и тонко звучащих форм, — он еще не поэт»3. «Чем эта зоркость отрешеннее, объективнее (сильнее), даже при самой своей субъективности, тем сильнее поэт и тем вековечнее его создания». Соответственно, «чем дальше поэт отодвинет <...> от себя» свои чувства, «тем чище выступит его идеал», и, наоборот, «чем сильнее самое чувство будет разъедать

созерцательную силу, тем слабее, смутнее идеал и бренней его выражение»1. Вот эта способность объективировать свои переживания прекрасного, слить их без остатка с материально насыщенной средой и позволяет с известной долей условности определить творческий метод Фета как «эстетический реализм».