Поэтика «Кандида»

Поэтика «Кандида»

1. Всеми корнями своей эстетики Вольтер уходит в XVII век; это обусловлено прежде всего его воспитанием, полученным в школе иезуитов. Поэтому он пришел в XVIII век как ученик и последователь классицистов, и поэтика времен «короля Солнца» для него является законом. Отсюда для него незыблемо разделение жанров на высокие и низкие, отсюда его протесты против их смешения. В этом источник его борьбы с Шекспиром, — с которым он же знакомил французов в своих «Философских письмах», которому подражал в «Заире» и внедрению которого на французскую сцену он так страстно противился. Из этого же источника вытекает и традиционность его трагедий. Конечно, эту традиционность не следует понимать слишком узко: новое время диктовало свои требования и современникам Вольтер кажется новатором драматургии. Тем не менее, эстетика Буало для сознания Вольтера непреложна, и Вольтер лишь обновляет классицизм, но отнюдь не отменяет его.

Высокая проблематика XVII века — проблема долга и государственности—у него переходит в новую просветительскую проблематику: в понятия долга и терпимости.

2. Вольтер прошел и школу либертенства, а поздней познакомился с Гоббсом и Локком. Поэтому и декартовское понятие разума, и его понятие о страстях — основа поэтики классицизма — принимает у Вольтера несколько сенсуалистский оттенок. Понятие о страсти, умеряемой разумом, направляющим волю к благу, и в первую очередь о разумно направленной любовной страсти — основа учения Декарта — у Вольтера встречает изрядную долю скепсиса. Единомышленники Вольтера утверждениям Декарта о любви возвышающей противоставляли «Максимы» Ларошфуко, по мнению которого страсти господствуют над разумом. Этот скептический взгляд на человечество прочно вошел в сознание Вольтера. Поэтому ему претила модная литература, литература приукрашенных чувств, выспренных страстей и нереальных добродетелей.

3. Особенно раздражал его «низкий жанр»—роман его эпохи. В то время, как «высокие» жанры — трагедия и эпос — обладали строгой архитектоникой, установленными канонами,   выдержанной формой, роман еще не определился, не нашел своих законов и своей формы. Вольтера   одинаково   раздражали и неестественность описываемых чувств   и   многословность,   рыхлость, растянутость этих романов, в особенности романов психологических, детально анализировавших, до тончайших оттенков разбиравших душевные движения своих героев.   А таково было большинство романов; этим грешили даже образцы — «Жизнь Марианны» или модный английский роман «Кларисса Гарлоу», их подражатели же не знали меры в «глубинах» анализа.

Вольтер в одном из писем выразил свое отношение к этим романам: «...Это чтение разожгло мою кровь. Жестоко заставлять такого живого человека, как я, читать целых девять томов, в которых ровно ничего не содержится... Да будь все эти люди моими родственниками, моими друзьями, я и то не мог бы заинтересоваться ими!».

Поэтому он и дал свое краткое, но отчетливое определение романа: «Продукт слабого разума, с легкостью пишущего о вещах, не достойных быть прочитанными серьезными умами». Авторов подобных романов Вольтер обвинял в некой шаблонности, а один из его противников, весьма остроумный Фрерон говорил так: «...Что имеется во всяком романе? Любовь с препятствиями, жестокие отцы, поссорившиеся родители, опасные соперники, бешеная ревность, похищения, удары шпагой и пистолетные выстрелы, опасные болезни, неожиданные исцеления, двусмысленные обмороки, нечаянные встречи, трогательные узнавания, добродетельные девки и отнюдь не добродетельные жены, престарелые мужья, обманутые своими молодыми половинами, верные слуги, болтливые служанки...».

4. Этот отрывок в большей его части можно принять за программу «Кандида», где с первой же главы любовь испытывает препятствия и выступает жестокий отец, где несколько поздней мы находим опасных соперников, удары шпагой, нечаянные встречи и даже больше чем чудесные исцеления: весь роман построен на неожиданных воскрешениях. Воскресают убитая Кунигунда, ее дважды убитый брат, повешенный и вскрытый Панглосс, и все это под неунывающей рефрен — «пусть так, но от этих происшествий не умирают».

5. Как же создавался роман Вольтера? Большинство исследователей склоняются к следующему: избрав объектом нападения философию оптимизма, Вольтер останавливается на его немецком варианте, «...потому что его терминология более удалена от обычной речи и, следовательно, — легче поддается пародированию». Отсюда — локализация романа: Лейбница надо было высмеять не в завуалированной форме восточной повести, не в традициях «Тысячи и одной ночи» или «Персидских писем» Монтескье (тем более что восточный фольклор был уже использован Вольтером), и невозможно было идти за Сирано до Бержераком или Свифтом, уводя героев в неведомые миры (как в «Микромегасе»), — нет, Лейбница надо было «бить» на его же земле. «...Избрав немецкую и лейбницианскую форму оптимизма, он локализует ее в Германии, в вестфальском замке; он реализует ее в немецком докторе Панглосе. Чтобы этот доктор имел случай высказаться, ему нужен наставляемый ученик, который выдвигает возражения: отсюда Кандид. Но, чтобы произведение стало романом, нужна любовь: отсюда Кунигунда; любовь с препятствиями: отсюда отец, мать, брат Кунигунды, — благородные родственники, презирающие Кандида».

6. Помимо истинного конструктивного мотива романа — философии, на первое место выступает пародийный ложный конструктивный мотив, мотив любви. Реализован этот мотив в линии Кандид – Кунигунда.

«Урок экспериментальной физики» и «достаточное основание» доктора Панглоса — вот источники любви Кунигунды и Кандида. Страсть с небес свергается на землю, причем философская терминология призвана играть роль скабрезной детали. В действие против рационализма выступает сенсуализм: прежде чем любовь стала знанием, она была в чувстве — и самое понятие чувства нарочито огрубляется: плотский характер любви подчеркивается еле уловимыми намеками, обыгрыванием аксессуаров, но так, что у читателя не остается сомнений. Характерна в этом отношении первая встреча героев после разлуки: в главе 4-й Кандида вводят в кабинет, где имеется «парчовая кушетка», в главе 8-й Кандид и Кунигунда оказываются после ужина «на кушетке, о которой шла речь», а в главе 9-й их застает дон Иссахар.

И так во всем. Похищения, из которых героини выходят   чистыми и невинными, оборачиваются серией невольных изнасилований и добровольных измен, от которых добродетель Кунигунды «лишь укрепляется». Герой романа, олицетворение самой доброты, убивает дона Иссахара, инквизитора, брата своей возлюбленной, и эти действия кажутся иллюстрацией известного наблюдения Ларошфуко: «...Мы не знаем и сотой доли того, что наши страсти могут заставить нас делать». Кандид именно так и объясняет свои поступки: «...Когда влюблен, ревнив и выпорот инквизицией, не узнаешь себя».

7. Так в «Кандиде» пародируется стандартная героика любовного романа. Нагромождая события, гоняя своих героев по свету и сводя их вместе после самых неожиданных приключений, Вольтер использует это не только для развенчивания оптимизма и дискредитации своих личных и общественных врагов, но и для, высмеивания, обнажения приемов романа приключений.

Пародийность «Кандида» очевидна: это блестящая пародия не только на любовный роман, но и на роман авантюрный, на роман – путешествия. Вольтер пародирует не только тематику, но и стандартные приемы современного ему романа. Так «Кандид» открывается дерзко пародийной ситуацией: его главный герой, юный и наивный Кандид воспитывается в замке своего благодетеля; он — незаконный сын его сестры.   И дальше в «Кандиде»   пародируются герои, ситуации, литературные штампы эпохи. В роман вводится   и такой традиционный прием, как вставная новелла. Рассказ старухи отнюдь не необходим для романа. Биография  же более значительного лица, Мартэна, рассказана в пяти строках. Но без него роман был бы неполон.  Вольтер сам подчеркнул пародийность приема, указав, что старуха повествует «...потому, что принято на корабле рассказывать истории, чтобы не скучать».

Достаточно пародиен и сам образ старухи: для романа XVII—XVIII веков характерны наджанровые герои и героини, терпящие бедствия и скрывающиеся в безвестности, но всегда, в конце концов, возвышающиеся над «презренной прозой». Дочь принцессы и невеста принца могла по традиции испытывать только героические приключения, — Вольтер же делает ее объектом самых буффонных, хотя и жутких переживаний. И если героиню высокого плана узнавали по памятке от знатных родителей или по родинке, то ее право на уважение строится на неожиданной претензии: «...если бы я показала вам мой зад, вы не говорили бы так».

8. Другой антитрадиционный образ, опрокидывающий стандартные понятия романа XVII—XVIII веков, это Какамбо. Четверть испанца, сын тукуманского метиса, бывший певчий, псаломщик, матрос, монах, фактор, солдат и, наконец, лакей, он сам своей биографией пикаро был предопределен стать жуликом и изменить своему господину. Когда тот отпускает его с бриллиантами на сумму пять—шесть миллионов разыскать Кунигунду и старуху, читатель не верит его возвращению,  как не верит ему и Мартэн. Честность в отношении господ была функцией, привилегией старых родовых слуг — и его честность в отношении Кандида наносит удар тенденции и рутине романа.

9. Можно обнаружить использование традиционного приема во встрече шести королей в Венеции. Следует отметить, кстати, что эта встреча королей происходит во время карнавала: о карнавальной динамике и пестроте в «Кандиде» упоминает и М. Бахтин в своей книге о полифоническом романе Достоевского. Бахтин отмечает этот прием «карнавализации» как стандартный прием «серьезно-смехового» жанра философского романа. Здесь же «прием карнавализации», которым насыщен роман, реализуется в одной главе чрезвычайно конкретным венецианским карнавалом. Мы вправе, очевидно, сделать вывод, что Вольтер — зачинатель этого жанра —сознательно оснащает свой роман всеми традиционными приемами, иронически преобразуя и пародируя их.

10. Как же написан «Кандид»? Какова же технология этой пародии? Но прежде чем приступить к рассмотрению этого сугубо «формалистского» вопроса, вспомним, что дело здесь отнюдь не в чистой эстетике, не в заранее выбранных приемах, а в значительной мере в таких внелитературных факторах, как политическая обстановка, полиция и цензура. Из документов эпохи, из переписки Вольтера и его современников видно, что в годы первых публикаций (1759—1761) «Кандид» воспринимался не только как интересный роман, но и как опасная книга: недаром через три дня (!) после ее появления на подпольном книжном рынке Парижа последовало распоряжение Генерального прокурора Франции Генеральному лейтенанту (префекту) полиции об ее изъятии, аресте книгопродавцев и розыске ее таинственного автора, «доктора Ральфа». Вольтер недаром призывал своих единомышленников писать «коротко и солоно»: невинные, с точки зрения абсолютизма и церкви, даже бесцензурные романы могли быть сколько угодно пухлыми и многотомными, — на них смотрели сквозь пальцы, им заранее давалось «молчаливое дозволение». Острый же и опасный, равно нетерпимый в королевской Франции и в республиканской Женеве, всюду гонимый «Кандид» неизбежно должен был стать томиком малого формата: только так можно было пронести и спрягать книгу. Это не в последнюю очередь предопределяло композицию романа, его построение.

11. В противовес аритмичности романов XVIII века, «Кандид» отличался строжайшей архитектоникой и упорядоченным ритмом своих частей: главы Панглосса открывают и заключают роман, образуя нечто вроде кольцевого обрамления; вся первая половина романа представляет историю разлуки героев, прерванную лишь их неожиданной встречей в Лиссабоне, — и так до Парагвая. Парагваю- стране реального рабства — противопоставлено Эльдорадо — страна возможного счастья.   Отсюда начинается возвращение Кандида к его возлюбленной,   задержанное, в свою очередь, изменой   Кандида   в Париже    (неосуществленной, но возможной —     в первой редакции   романа    1759г.   и реализованной — во второй редакции 1761 года). Даже вводные эпизоды располагаются симметрично, и рассказу старухи в первой части романа отвечает беседа с Пококуранте во второй. Конструкцию романа можно было бы представить графически в виде треугольника из тридцати глав.   У подножья   располагались бы с обеих сторон главы Панглоса; на подъеме нашли бы место свидание в Лиссабоне и рассказ старухи,   а на спуске — измена в Париже и интервью с Пококуранте (обратная   последовательность событий); вершину составили бы главы социальной сатиры и социальной утопии.

12. Один из интересных пародийных приемов Вольтера в «Кандиде», это неожиданное сопоставление планов — плоского и возвышенного. Такова характеристика баронессы Тундертен-Тронк, «весившей около трехсот пятидесяти фунтов и тем возбуждавшей очень высокое уважение к себе», такова и конкретизация, нарочитая материализация утонченных душевных переживаний: «Как ты хочешь, — говорил Кандид, — чтобы я ел ветчину, когда я убил сына господина барона».

13. Также продуктивна роль иронии в «Кандиде. Вольтер строит ее на остранении объекта, показывая мир глазами своего наивного героя так, точно эти нелепости мира, его социального устройства замечены автором впервые. Такова беседа Кандида с негром о цене, по какой достается сахар в Европе, такова сцена расстрела адмирала Бинга: «толпа народа покрывала берег и внимательно рассматривала довольно толстого человека, который стоял на коленях с завязанными глазами на палубе одного из кораблей флота; четыре солдата, поставленные против этого человека, выстрелили ему каждый по три пули в череп самым мирным образом в мире» ; «...в этой стране полезно время от времени убивать одного адмирала, чтобы подбодрить других».

14. Встречается в романе и обратный этому пародийный прием: сочетание «высокой материи» с принижающей лексикой, — прием бурлеска: «...Увы! — сказал Кандид, —и я познал любовь, эту повелительницу сердец, самую душу нашей души. От нее я имел лишь один поцелуй и двадцать пинков в задницу».

15. Сочетанием всех этих приемов характеристики, стремительности фразы, игры синтаксисом, противопоставлениями, приемов всегда неожиданных, свежих и острых, и создастся тот индивидуальный, неповторимый стиль Вольтера. В этом утонченном мастерстве владения послушным словом-орудием Вольтер создает себя, как писатель новой школы, не похожий ни на кого из своих предшественников и ни на одного из современников. Именно поэтому «Кандид» стал для него, как видно из переписки, самым любимым его детищем; и поэтому читатели XVIII века безошибочно узнали манеру Вольтера в «Кандиде», несмотря на псевдоним доктора Ральфа, за которым он спрятался: так писать мог только Вольтер.