Судьба деревни в литературе 1950 – 1960-х гг.. Проблема естественного человека в творчестве Ю.Казакова и др. Человек и природа в литературе 1960 –1990-х гг.

Деревенская проза — направление в русской советской литературе 1960-1980-х годов, связанное с обращением к традиционным ценностям в изображении современной деревенской жизни. Хотя отдельные произведения, критически осмысляющие колхозный опыт, начали появляться уже с начала 1950-х (очерки Валентина Овечкина, Александра Яшина, Ефима Дороша), только к середине 60-х «деревенская проза» достигает такого уровня художественности, чтобы оформиться в особое направление (большое значение имел для этого рассказ Солженицына «Матрёнин двор»). Тогда же возник и сам термин. Представители: Фёдор Абрамов, Василий Шукшин, Виктор Астафьев, Валентин Распутин. Во время отпуска по ранению 22—летний Фёдор Абрамов оказался в родном краю и запомнил на всю жизнь борьбу крестьян за урожай. На всю жизнь запомнил Абрамов то лето, тот подвиг, то"сражение за хлеб, за жизнь", которое вели полуголодные бабы, старики, подростки.  "Снаряды не рвались,  пули не свистели. Но были похоронки, была нужда страшная и работа. Тяжкая мужская работа в поле и на лугу".

"Перед глазами стояли картины живой, реальной действительности, они давили на память, требовали слова о себе.  Великий подвиг русской бабы, открывшей в 1941 году второй фронт, быть может, не менее тяжкий, чем фронт русского мужика, как  я  мог  забыть об этом. Первым изъяснением любви,  сострадания и восхищения русской северной крестьянкой стал роман "Братья и  сестры". Был  трагедийный опыт деревенского подростка,   испытавшего беды коллективизации и  полуголодного существования  1930-х  годов,  был ранний опыт безотцовщины и братской  взаимопомощи,  был опыт ополченца-фронтовика, а затем - опыт человека, воочию,   на своих земляках, на семье брата столкнувшегося с послевоенным лихолетьем,  с бесправным положением крестьянина,  лишенного  даже паспорта,  почти ничего не получающего на трудодни и платившего налоги за то,  чего у него не было. В  деревенской прозе  мощно зазвучала живая многоголосая народная речь. Абрамов показал дорогие ему представления о старых традициях северян,  не знавших даже запоров в доме:  поставят приставку -  и  все. Естественные, природные люди (очень важно изображение природы). "Открыт  дом  - хоть все вынеси.  Удивительная доверчивость северян... Избушки охотничьи.  Все остается. Лучина. Хлеб. Взаимовыручка. Лукашин был благодарен этому краю. Он омылся в ключевых родниках... он окреп,  набрался сил. И не только физических, но и духовных. Он окунулся в живой, родниковой воде... Он влюбился в этот первозданный край". Рассказать о трагедии народной, о бедах и страданиях, о цене самопожертвования рядовых тружеников.  Абрамов сумел "взглянуть в душу простого человека".

("Матренин двор" Солженицына)

Рассказ автобиографичен и достоверен. В нём описана жизнь Матрёны Васильевны Захаровой из деревни Мильцево Владимирской области.Здесь документальность и точность, присущие очерковому жанру, сочетаются с такими композиционными средствами, которые помогают отдельным фактам из частной жизни автора стать фактами искусства, художественным текстом. Размышления о трудолюбии и терпении одной русской женщины перерастают в рассказе в широкое повествование о судьбе русской деревни после войны, о несправедливостях в стране, о тёмных и светлых сторонах русского характера.

Новым наполнением наделил Солженицын само понятие “праведник”. Даже дорога как символ народной судьбы становится в рассказе дорогой железной, в переносном смысле неумолимой, разрушающей. Нравоучительный, притчевый смысл рассказа в том, что нельзя жить только для себя, быть стяжателем и накопителем. Смысл человеческого существования в доброте, бескорыстии и том сиянии, который человек может излучать, освещая судьбы других людей.

На одного человека сваливается огромное число неприятностей и несправедливостей. Важно  суждение односельчан Матрёны, поясняющих, кто не меньше людей “притесняет” больную женщину: “Государство — оно минутное. Сегодня, вишь, дало, а завтра отымет”.Им создан, им поощряем порядок, при котором старый человек, полжизни отработавший на государство, вынужден сам совершать “бесплодные проходки” за пенсией, при котором одолеваемая “тяжёлой немочью” сама приходит на медпункт, ибо врачу из посёлка в Тальново ехать хлопотно; порядок, при котором председатель обкрадывает безответных людей, обрезая “всем инвалидам огороды”, но по-военному приказывает “не присоединённым” к колхозу старухам: “Надо будет помочь колхозу!.. И вилы свои бери!”

Сохранение языка для Солженицына — один из факторов сохранения человеческой личности и самосознания, сохранение через музыку (эпизод с романсами Глинки, у Игнатича было радио, которое он периодически включал. новости не интересовали матрену, но там иногда крутили романсы, в том числе романсы Глинки) связи  Матрёны с поколениями её предков, для которых музыкально-речевая культура во все времена была важной и неотъемлемой частью их образа жизни, составляла их незыблемую нравственную основу.Ни труда, ни добра своего Матрёна не жалела никогда”. Искреннее, тёплое, идущее от сердца чувство христианской любви к людям движет поступками Матрёны. Сила или слабость заключается в том, что Матрёна не может отказать в помощи нуждающимся?

Итак, село — символ нравственной жизни, национальных корней человека, село — вся Россия:

 - Матрёнин двор — символ особого устройства, “лада”, где есть труд и честность, доброта и терпение, согласие с самим собой и сопричастность всему сущему. Матрёна живёт по канонам, завещанным предками, по правилам, которые считает незыблемыми. Это христианский островок материка. С гибелью героини рушится мир духовных ценностей. И это тревожно. Гибель Матрёниного двора — грозное предупреждение Солженицына о катастрофе, которая может случиться с обществом, утратившим нравственные ориентиры.Всё меньше Матрён на Руси, а без них “не стоять селу” (соответственно, не быть России). О младшей сестре Матрёны — старухе Дарье — позже В.Распутин («Прощание с Матёрой»). Он же создаст и образ праведника («Пожар» Иван Петрович Егоров)

 - Мир ее односельчан - тальновцев — это мир злобы, равнодушия, жадности, зависти, корысти, эгоизма, душевно слепых людей, лжи, неискренности (другие синонимы)) Эти качества разъедают душу человека, разобщают людей. Солженицын, отвечая на вопрос, от чего все беды страны сейчас, сказал — ото лжи. Еще раз про образ железной дороги - разрушителя (Некрасов, Диккенс)

Язык - способ выражения индивидуальности. Лингвистический анализ

Деревня

Шёл 1956 год. Игнатьич возвращался из лагеря, ему “хотелось затесаться и затеряться в самой нутряной России”.

Нутряной — перен. глухой.

Он поселился на станции «Торфопродукт» во Владимирской области. Поутру на базаре увидел он женщину, торговавшую молоком, услышал её напевную русскую речь с владимирским говором:

— Пей, пей, с душой желадной. Ты, потай, приезжий.

(Желадный — диалектное: возможно, “жаждущий, желающий”; потай — диалектное: вводное слово “наверное”.)

Молочница привела его в деревню Тальново. В нескольких избах ему было отказано: “везде было тесно и лопотно”.

(Лопотно — от лопотать, то есть говорить быстро, неясно. Возможно, лопотно — значит, шумно.)

А рассказчик искал тишины и покоя. И нашёл их в избе Матрёны Васильевны Григорьевой. “Здесь была кондовая Россия”.

(Кондовый — исконный, сохранивший старые обычаи, устои — устар.)

Изба

Некрасная сторона — северная; мосты — то же, что сени — помещение между жилой частью и крыльцом; горница — отдельный сруб без печи, комната в верхнем этаже (устар.); подклеть — нижний (обычно нежилой) этаж дома

Быт

“у неё не так уборно, в запущи живёт”, у других будет “угожей”.

(Уборно — убрано, чисто; запущь — от запустить, то есть довести до запустения, упадка, расстройства (разг., прост.); угожей — сравнительная степень, то же, что и лучше.)

Речь Матрены

“Не умемши, не варёмши — как утрафишь”, — предупреждала она квартиранта.

(Утрафить — диалектное: от потрафить — угодить.

На завтрак готовилась “картофь необлупленная” (картошка в мундире, неочищенная) или “суп картонный (так выговаривали все в деревне)”. Надо полагать, “суп картофельный”. А ещё в речи героини встречаются слова: “к ужоткому”, то есть к вечеру (прост.); “летось” — в прошлом году; “бывалоча” — бывало, раньше; “пособить” — помочь; “иззаботилась” — устала от забот, приставка из- придаёт значение многократности действия, по модели “избегалась”, “испереживалась”.

Молоньи (простореч)- молнии

Владимирский диалект (“яканье”) нашёл отражение в словах мятель, семячки.

Игнатьич порой сам стилизует речь под деревенскую:

“изба не казалась доброжилой” (из контекста: “богатой”, в которой нажито много добра, богатства);

“печь топилась досветьи”, то есть на заре, ещё до свету;

“ветер выдувал печное грево”, то есть тепло;

“тараканов менело”, то есть становилось меньше;

“попадалось неурядное” (из контекста: “несъедобное”).

Шестидесятые годы XX века как исторический период, а также связанное с этим периодом такое культурное явление, как шестидесятничество, уже практически сорок лет оказываются предметом взыскательного изучения и неутихающих споров.

Нижнюю границу «шестидесятых», как правило, определяют 1956 годом, ставшим знаменательным благодаря XX съезду партии и особенно хрущевскому докладу о развенчании культа личности; верхняя граница - 1968, год вторжения советских войск в Чехословакию. Тогда закончились «шестидесятые» и начались «семидесятые». Иначе период с 1956 по 1968 называют «оттепелью» (название повести И. Эренбурга характеризовало перемену общественной атмосферы в послесталинские времена).

Рассматривая «шестидесятые» как предмет истории русской культуры, нужно помнить о том, что «русская культура традиционно дуалистична и развивается в условиях черно-белой оппозиции». Дуализм шестидесятых проявлял себя в том, что художники, «с одной стороны, еще не избавились от всепоглощающего "страха иудейского" перед режимом, с другой - были наивны, очарованы романтикой "оттепели" и не владели международными контекстами». Эти «веяния времени» не могли не оказать влияния на жанровую принадлежность и стилевую окраску произведений тех лет.

Наиболее востребованным жанром в прозе 1960-х становится повесть. Об особенностях этого жанра, равно как и о причинах выдвижения его на передовые позиции (их обычно искали в типологических особенностях жанра) дискуссии начались уже тогда, в шестидесятые. Сегодня, когда вполне очевиден дуализм художественного мышления «шестидесятников», можно предположить, что повесть актуализировалась потому, что для создания большой эпической формы необходимо было от дуалистической раздвоенности сознания перейти к моноидее, рассказ же не всегда мог отразить сложность мировоззренческой позиции шестидесятников, которые все чаще искали возможность высказаться, облекая в слово свои переживания и мысли.

КАЗАКОВ Юрий Павлович (1927 - 1982), прозаик.

Родился 8 июля в Москве в семье рабочего. С детства мечтая стать музыкантом, будущий писатель окончил музыкальное училище им. Гнесиных по классу контрабаса в 1951 и сразу был принят в состав оркестра Музыкального театра им. К.С.Станиславского и В.И.Немировича-Данченко. Но уже в 1952 его увлекает литературное творчество, он пишет первые произведения и круто меняет свою жизнь.

Поступает в Литературный институт им. М.Горького, который оканчивает в 1958. С этого времени появляются удивительно музыкальные, точные по словесному рисунку и неповторимые по описаниям природы рассказы Ю.Казакова. В одном из писем он писал: Задумал я не более, не менее, как возродить и оживить жанр русского рассказа. Писатель справился с этой нелегкой задачей.

В 1950 - 60-е увидели свет книги: На полустанке, По дороге, Легкая жизнь, Голубое и зеленое, Запах хлеба, Арктур - гончий пес, Двое в декабре и др.

Особое отношение было у него к русскому Северу. Уже ранние рассказы говорили о любви к этому краю, о прекрасном знании поморов, их быта, языка. В 1961 выходит книга очерков Северный дневник, которая с годами пополнялась все новыми историями путешествий писателя на рыболовецких сейнерах, героями которых были моряки и рыбаки из Архангельска, Мурманска, островитяне Новой Земли. Последнее издание книги было в 1973.

В 1969 выходит в свет сборник рассказов Осень в дубовых лесах, в 1977 - Во сне ты горько плакал.

В возрасте 55 лет Ю.Казаков скончался. Посмертно была издана книга Две ночи (Разлучение душ), в которой были собраны еще не опубликованные им произведения, в том числе и незаконченные.

Использованы материалы кн.: Русские писатели и поэты. Краткий биографический словарь. Москва, 2000.

Анализ рассказа «Адам и Ева».

60-е годы в художественный мир Ю.Казакова вошёл и навсегда поселился герой с растревоженной душой. Но тревога у него какая-то особая, её нельзя определить ни в социальных, ни в нравственных категориях. Это какая-то смутная, невыразимая тревога, некое смутное состояние души.

Когда художник Агеев, герой рассказа “Адам и Ева” (1962), пытается как-то выразить свою растревоженность, он порой сползает к общепринятым социологемам.

С героем рассказа “Адам и Ева” вошёл в литературу “оттепели” новый характер, принципиально отличающийся от общепринятого стереотипа. Тогда с каждой газетной полосы кричали о “героях нашего времени” – вершителях “пятилеток” и “семилеток”, строителях сибирских электростанций, покорителях космоса, в критике вовсю обсуждался образ положительного героя. А Казаков ввёл в свой мир рефлектирующую личность – не “звёздного мальчика”, “ум у книг занявшего”, а вполне сложившегося человека, современного интеллектуала.

Если приложить к герою Казакова стандартные мерки его времени – то ничего бедственного в его существовании нельзя заметить, живёт как все, не хуже и не лучше. Но сам он ощущает, что живёт не так, что эта так называемая нормальная жизнь – не то, что нужно нормальному человеку. И он не может ещё понять и объяснить самому себе, в чём причина его неприкаянности.

Обратившись к такому типу личности и её драме, Казаков вынужден был решать новые нелёгкие творческие задачи: как уловить эту невыразимую сумятицу в душе своего героя, как передать в слове мучительный процесс протекания чувств, даже не чувств, а зыбких душевных состояний?

И Казаков вырабатывает своеобразную поэтику, которую, вероятно, можно назвать поэтикой психологического параллелизма между состоянием человека и состоянием природы.

Что же тут нового? Как известно, приём психологического параллелизма родился в фольклоре, в народной лирике. Со времён Тургенева он стал постепенно врастать в прозу. Особенность этого приёма состоит в том, что, в отличие от аллегории, он не предлагает прямого перенесения свойств человека на природу или наоборот. Он ставит образы человека и природы рядом, сополагает их по какому-то смутно ощущаемому сродству. А пластика образа природы в этом параллелизме замещает изображением то, что невозможно сформулировать логически, изъяснить словом.

Анализ рассказа «Двое в декабре»

В последующем творчестве Ю.Казакова, начиная с 60-х годов, мотив природы обогащается новыми смыслами. Вера в гармонизирующую магию органического естества жизни ведёт писателя дальше. Доведя эту тему до совершенного художественного выражения, Казаков постепенно вводит в мир своих рассказов то, что можно назвать мистикой природы. Но если в пастернаковском “Докторе Живаго” мистика природы прежде всего проявлялась в утверждении эпической законности “чуда жизни”, неподвластного никаким умозрительным планам управления бытием, то у Казакова природа – это прежде всего сила, родственная вот этому самому одинокому человеку, могучая и ласковая, излучающая тепло, успокаивающая и врачующая его душу.

Но, вступая в мистический контакт с природой, герой Казакова встречается и с оборотной стороной великого универсума. На горизонте светлого, лучистого мира природы в таинственном мраке живёт, шевелится и нечто тёмное, пугающее, жуткое, то, что человек не осознаёт умом, но чует кожей, спиной, натянутыми нервами. И это тёмное и жуткое тоже вошло в художественный мир Казакова.

Рассмотрим для примера рассказ “Двое в декабре”. О чём там идёт речь? Он и Она – интеллигентные люди, между ними давняя привычная связь, вроде бы ни к чему не обязывающая. И вот очередная встреча на вокзале, они отправляются на зимнюю прогулку за город, на природу. Они идут на лыжах, и дальше – буквально пиршество впечатлений. Что же бросается Ему и Ей в глаза, какую реакцию вызывает у них увиденное, какая эмоциональная цепочка из их впечатлений и настроений выстраивается?

Первое, на что они обратили внимание: Смотри, какие стволы у осин, – говорила она и останавливалась. – Цвета кошачьих глаз. – Он тоже останавливался, смотрел, и верно. Осины были жёлто-зелёные наверху, совсем как цвет кошачьих глаз”. Дальше – дымки над деревенскими избами, уютные запахи: “Дымки затягивали окрестные холмы прозрачной синью, нежно, ласково, и слышно было, как пахнет дымом, и от этого запаха хотелось поскорее добраться до дома, затопить печку”. Потом вдруг как-то неожиданно проскакал в сторону деревни чёрный конь, “шерсть его сияла, мышцы переливались”. Этот образ вносит на миг какой-то эмоциональный диссонанс в идиллическую картину. Но пока идиллия не нарушается, разве что в поле зрения героев попадают подробности, свидетельствующие о хлопотливой хозяйственной жизни в природе: вот пролетела “страшно озабоченная галка”, а там – “заинтересованная сорока”, снегири, что “деловито копошились на торчащем из-под снега татарнике”, лисьи, заячьи и беличьи следы. “Эти следы таинственной ночной жизни, которая шла в холодных пустынных полях и лесах, волновали сердце…”

Вроде бы состояние у героев светлое, им всё нравится, они улыбаются друг другу, всё время говорят друг другу “посмотри” или “послушай”. Но, по мере того как созревает при созерцании природы желание очага, тепла, дома, уюта, появляется какая-то новая эмоциональная нотка в состоянии героев, прежде всего в состоянии героини:

“Она была, правда, грустна и рассеянна и всё отставала, но он не понимал ничего, а думал, что это она от усталости. Он останавливался, поджидая её, а когда она догоняла и смотрела на него с каким-то укором, с каким-то необычным выражением, он спрашивал осторожно, – он-то знал, как неприятны спутнику такие вопросы:

– Ты не устала? А то отдохнём.

– Что ты! – торопливо говорила она. – Это я так просто... Задумалась.

– Ясно! – говорил он и продолжал путь, но уже медленней”.

После этого эпизода эмоциональные краски изобразительного плана тускнеют: “Солнце стояло низко, только одни поля на вершинах холмов сияли ещё...” Взгляд откуда-то сверху: “По необозримому пространству лесов и полей двигались две одинокие фигурки”, – и что-то тревожное входит в атмосферу рассказа. И когда Он и Она добираются до избушки, остаются вдвоём, то, что назрело во время прогулки, вышло наружу. Вместо близости, радости общения – усталость, отчуждённость. “Что это ты? – удивился он… Что-то не выходило у них со счастьем, но что, он не знал и злился”.

И выясняется, что же у них “не выходило”:

“Отчего ей сегодня стало вдруг так тяжело и несчастливо? Она и сама не знала. Она чувствовала только, что пора первой любви прошла, а теперь наступает что-то новое и прежняя жизнь стала ей неинтересна. Ей надоело быть никем перед его родителями, дядьями и тётками, перед его друзьями и своими подругами, она хотела стать женой и матерью, а он не видит этого и вполне счастлив и так”.

И вот это чувство, которое где-то в самых глубинах души бродило, потихонечку проступило через психологический параллелизм – через движение от одного наблюдения к другому, от одной эмоции к другой. И Он тоже начинает думать, что “первая молодость прошла, то время, когда всё кажется простым и необязательным <...> время это миновало”.

Так, в сущности, открылся подлинный драматизм душевной жизни двух людей – это драматизм несовпадения состояний, за которым стоит неслиянность душ, не позволяющая достичь гармонии судеб.