Поэтика прозы В. Астафьева о войне («Ясным ли днем», «Где-то гремит война», «Звездопад», «Пастух и пастушка», «Прокляты и убиты»).

«Герои Астафьева живут в полноте и мельчайших подробностях своих биографий, живут сложно, неутомимо трудясь, утверждая себя», - пишет С. Баруздин в заметке с удивительно точным названием «Необходимость Астафьева». И когда задумываешься над этим верным по сути утверждением, начинаешь ощущать его недостаточность именно в его правильности. В том-то и дело, невольно возражаешь С. Баруздину, что подробности индивидуальных биографий астафьевских героев скупы, их не так уж много и не столь уж они неповторимы, чтобы быть приметой только одной судьбы. Не случайно же писал А. Макаров два десятилетия тому назад, что В. Астафьев (род. в 1924) пишет биографию поколения, а не одного человека. Как нам кажется, именно в этом и заключена одна из важных примет астафьевской манеры - в неиндивидуальной индивидуальности, в той типичности, которая сродни теркинской. Быть индивидуальностью, неповторимой человеческой судьбой и в то же время нести в себе то, чем живет поколение, - вот основное требование художника к своим героям. Вот история первой юношеской любви, чистой, прекрасной несмотря на то, что рядом с ней гремит самая жестокая на свете война («Звездопад»). Вот первые детские воспоминания, дорогие сердцу, уникальные по деталям, но знакомые каждому по единому эмоциональному потоку, значительной филигранности той жизни, которая запечатлена детской памятью («Последний поклон»). Вот герой впервые должен решить для себя, какую дорогу он выберет, чему будет служить - совести и чести или трусости и эгоизму («Кража»). Перечень этих предельно ясных ситуаций может быть продолжен, но суть остается неизменной: читателю предлагается сюжет, модель которого ему знакома, ибо нечто подобное он пережил. И в данном случае, заметят психологи, возможна нивелировка текста, восприятия, ибо, как свидетельствует наука, «знакомость, банальность или строгая структурированность стимула делают восприятие унифицированным и в определенной степени «безличностным» процессом, уменьшение влияния поля предоставляет личностным факторам ведущую роль» Критика уже многое сказала о прозе В.Астафьева. Было замечено то, что трудно не заметить, - автобиографизм как существенная черта астафьевского стиля. Об этом сказал А. Ланщиков в книге «Виктор Астафьев. Право на искренность», по сути, это же имел в виду А. Макаров, говоря об «истории современника», которую пишет В. Астафьев. Спорить с этим трудно, ибо вне личностного опыта астафьевское слово теряет свою силу и искренность. Этот личностный аспект в повествовании ведет к тому, что астафьевские повести несут в себе явственный авторский вывод, отчетливо заявленную нравственную позицию, писателю принадлежащую. Н.Утехин, например, отмечает, что по типу сюжетосложения произведения В.Астафьева - «описательные повести» с сильным авторским голосом.

Словно бы противореча этому, И.Дедков указывает, что герой-рассказчик В.Астафьева - персонаж во многом автобиографический, что писатель «скорее воссоздает, чем создает, не свободен в выборе места действия». Однако противоречие только кажущееся. В.Астафьев никогда не обращается к ситуации, которая ему душевно не созвучна, далека. Он пишет всегда о пережитом или о том, что может, почувствовать как свое, пережитое, понять сердцем. Именно это качество прозы В.Астафьева дает ощущение автобиографичности повествования, которое рождает не только духовную близость читателя и героя, но и грозит растворением в персонаже авторской позиции, может обернуться субъективацией текста. Эта опасность устраняется художником испытанным приемом - введением рассказчика, который может обобщать, видеть происходящее со стороны, превращая рассказ о судьбе одного человека в повествование о целом поколении.

В повести «Пастух и пастушка» В.Астафьев не прибегает к помощи рассказчика, авторская позиция заявлена им по-другому. Один из способов ее обнаружения - авторское слово и жест персонажа.

Герой повести - лейтенант Борис Костяев, молодой человек, душевный и человеческий опыт которого хорошо знаком автору. Судьба героя настолько близка авторской в плане типологическом, что иногда критики пытаются расшифровать повесть прямыми параллелями с биографией В.Астафьева. Не каждому читателю она известна, но, тем не менее, каждый отлично понимает героев, испытывает доверие к их душевному движению, равно как и к точным и верным словам художника.

Вхождение во внутренний мир персонажа совершается постепенно. Астафьев щедр на житейски точные детали, меткие определения, не чурается жеста персонажа, нередко дает ему, жесту, большие полномочия.

Анализ повести «Пастух и пастушка» убеждает в том, что в прозе В.Астафьева норме человеческих отношений неизменно противостоят аномалии, связанные с разрушением общечеловеческих ценностей, утратой того, что накапливалось веками народной жизни. В этом писатель следует традиции русской литературы, неизменной хранительницы лучших традиций нравственной народной жизни.

Не удивительно, что и в повести «Звездопад» (1960-1972) Астафьев «сталкивает» две вечные темы искусства - «смерть» и «любовь», преломляя их в теме войны. Сюжет повести выстраивается на контрасте понятий «война» и «любовь», потому что между ними идет борьба и временный «верх» войны или любви определяет развитие фабулы. Естественным аналогом любви в повести становится Жизнь. С этой аналогии начинается повесть: «Я родился при свете лампы в деревенской бане. Об этом мне рассказала бабушка. Любовь моя родилась при свете лампы в госпитале. Об этом я расскажу сам». Подобно тому, как каждый приходящий в этот мир человек «обновляет» жизнь, так и «каждое сердце обновляет» любовь. Но жизнь и любовь невозможны без человека, реализуют себя через него. Можно вспомнить афоризм А.Платонова «Человек - последнее средство жизни» и добавить «от Астафьева» - «и последнее средство любви». Вывод, к которому ведет автор читателя, однозначен: война живет уничтожением человека, ей человек не нужен. Она убивает его разными способами: физически, нравственно, духовно, потому что ей не нужна жизнь, не нужна любовь. Кто же «победил» в жесточайшем поединке - «война» или «любовь», обрушившиеся на двух юных героев повести - Мишу и Лиду? Ответ лежит совершенно в иной, собственно «астафьевской» плоскости: в этом противостоянии «войны» и «любви» победил человек, герой повести, Мишка-Михаил. Каким образом? Дело в том, что «перетерпеть», «пережить» войну герою помогло выжигаемое войной, но не истребленное в человеке духовное страдание, точнее, сострадание (см. эпизод встречи Миши и Лидиной матери). Но точно так «переболеть» любовью Михаилу помогло то же самое чувство сострадания к своим товарищам, всем людям. Первую любовь герой преодолел под воздействием войны, но война не смогла убить в человеке способность любить. Свидетельство тому - надежда на встречу с Лидой, надежда, не уничтоженная войной и годами разлуки; светлая и счастливо-благодарная память о первой любви героя; само название повести - «Звездопад».В «пастухе и пастушке» В.П.Астафьев показал, что по логике войны смерть была нормой, а остаться живым - случайность. С этой точки зрения Миша, оставшийся в живых, - случайность, умерший от пустяковой раны герой «Пастуха и пастушки» Борис - закономерность войны. Борис как бы принял одновременно и законы войны, и законы любви, но они, по Астафьеву, «вещи несовместные». Мы знаем из литературы, что любовь спасает на войне (классическое воплощение этой

мысли - стихотворение К.Симонова «Жди меня»). У Астафьева эхо невозможно. Между войной и любовью - водоразделом Смерть и Жизнь. Потому «сближение» любви и смерти означает предательство любви. В эпизоде из «Звездопада», где Лида предлагает Мише поставить ему в температурном листке повышенную температуру, чтобы его, уже выздоровевшего, оставили еще на несколько дней в госпитале, герой интуитивно чувствует, что в условиях войны человеку остается только выбор, любые компромиссы исключены.

«Царь-рыбе» (1976) повезло больше других произведений В.Астафьева в смысле внимания критики. Рассмотрены герои, проблемы, причем чаще всего они (и герои, и проблемы) анализируются в контексте темы «человек и природа». Думается, это не исчерпывает содержание произведения. Чтобы выйти к содержательной философской глубине «Царь-рыбы», можно пойти нетрадиционным для критиков путем: от формы. Дело в том, что В.Астафьев дважды прибегнул к одной форме (повествование в новеллах) - в «Последнем поклоне» и в «Царь-рыбе». Что общего несет в себе форма повествования в новеллах? В «Последнем поклоне» она мотивирована единством памяти, в котором детство всегда остается неким материком, страной, пространством, где были свои законы времени. Немаловажным моментом является и целостность героя «страны детства», потому что развивается он все равно в границах детства. Выход за эти границы означает погружение в мир «нецельный», полный противоречий и разных законов. Потому мир даже и тяжелого детства всегда светел. Логично предположить, что и в «Царь-рыбе» форма понадобилась для выражения той же идеи целостности. Но здесь у нее другое «наполнение»: речь идет о целостности, восстанавливаемой из тех разрушений и потерь, какие уже стали неотъемлемой частью жизни человека на Земле. Если в детстве (на заре человечества) целостное мировосприятие было естественным свойством и потребностью людей, то теперь, в конце XX века, надо сознательно (то есть, как бы искусственно) воссоздать первичную целостность мира, человечества и человеческой души. Эта «разность» единой формы ведет к «разности» и фрагментов (новелл, рассказов) повествования. В «Последнем поклоне» автор как бы «вынимает» из целого части, каждая из которых несет в себе содержание и внешние приметы целого (отсюда необходимость повторов на всех уровнях). В «Царь-рыбе» каждый фрагмент более самостоятелен, неповторим по событию и героям, но читатель не может не почувствовать (и не увидеть!), с каким напряжением писатель соединяет эти части в целое: мир человеческий + мир божий = мироздание. Это и есть главная мысль повести: мироздание едино и должно быть едино. Разрушение этого единства грозит гибелью не только природе (окружающей среде), человеку, но и мирозданию в целом. Этим объясняется и условность героев, их обилие, отчего, соединяясь в одном художественном пространстве повествования, они «вырастают» в единый образ Человека XX века; и свободный переход от были к легенде (легенда о Царь-рыбе, прорастающая сквозь реалистически-бытовой эпизод ловли рыбы); и появление в конце цитаты из Библии - той великой книги которая, отметив драматический переход человечества из цельности мира в его раздробленность, позвала человечество вперед в новую, одухотворенную целостность, где целостность мира материального будет продолжаться в целостности духовного мира людей.