Лирические поэмы «Аластор», «Принц Атаназ», «Юлиан и Маддало»

В лирических поэмах «Аластор», «Принц Атаназ», «Юлиан и Маддало» тема судьбы человека предстает в условно-поэтической форме.

Уже в поэмах «Аластор» и «Юлиан и Маддало» настойчиво повторяется мысль о том, что человек не имеет права замыкаться в свои узколичные страдания и радости, что, ограничив свою жизнь эгоистическими интересами, он утрачивает право на счастье. Рядом с теми, кто, подобно Вордсворту, изменил своему долгу поэта и гражданина (стихотворение «К Вордсворту» — «То Wordsworth», 1815), кто бежит от решения трудных вопросов современной жизни, в поэзии Шелли этих лет вырастают образы таких героев, как Юлиан и Лайонель, Лаон и Цитна, неизвестный юноша и Маренги,— образы людей, чьи думы и дела отданы своему народу, людей, глубоко уверенных в светлой правде своих идеалов.

И вместе с тем герои Шелли отнюдь не просто «носители» какой-то одной идеи. Им чуждо чувство жертвенности и аскетизма. Они любят и страдают; они проходят в своей жизни через самые тяжелые муки; их душа открыта эстетическому восприятию красоты природы и человеческих чувств. И, хотя поэт еще не часто передает сложные движения человеческого чувства, важно отметить, что уже здесь ясно выражен тот интерес Шелли к многообразию и богатству человеческой личности, который ярко проявится в философской концепции «Освобожденного Прометея» и найдет такое полное выражение в его любовной лирике.

Лирическому герою произведений Шелли этих лет ведомо и глубокое раздумье о жизни и тяжелое недоумение перед ее жестокостью и несправедливостью. Но раздумья эти не приводят поэта к безнадежности, отчаянию. Он стремится выйти за пределы настоящего, пытается разглядеть «семена будущего» — образ, неоднократно повторяющийся в стихах и прозе Шелли.

В его лирических поэмах общественная основа неудовлетворенности героев жизнью чувствуется яснее, чем в восточных поэмах Байрона. Однако в самой художественной ткани этих поэм связь героя с окружающей его действительностью   (которая,  хотя и в весьма условной форме, присутствовала в сюжетах «Гяура» и «Абидоской невесты», не говоря уже о гораздо более широком раскрытии общественного фона в «Ларе» и «Корсаре») оказывается в значительной степени утраченной. Если в поэмах Байрона лирическое начало органически сплеталось с повествовательным, то «Аластор»,  «Принц Атаназ», «Юлиан и Маддало» — это не лиро-эпические, а именно лирические поэмы, в которых повествовательное начало еще почти отсутствует.

Глубоко современные по своему содержанию, мысли и чувства героев лирических поэм Шелли раскрываются на фоне во многом условных пейзажей, как бы подчеркивающих «всеобщую» значимость этих дум и чувств для человечества. Ярко проявляется здесь одна из самых характерных черт образов природы у Шелли — их гуманистическая одухотворенность. Природа неотделима у него от человека. Мысль, пронизывающая величественные картины природы в лирических поэмах  Шелли,— это всегда в конечном счете мысль о человеке. И вместе с тем в этих картинах есть глубоко присущее Шелли непосредственное чувственно-поэтическое восприятие природы. Оно проявляется как особое видение мира художником, как один из элементов, определяющих образный строй этих поэм, от которых нельзя отнять ни описания игры красок на водной глади, ни изображения причудливых очертаний мчащихся облаков.

В трагической фигуре безымянного героя поэмы «Аластор, или Дух Уединения» («Alastor, or the Spirit of Solitudes», 1815), нашли свое отражение сложные раздумья поэта о мире, в котором «немало черных дел свершилось...»

Рамки «действия» этой поэмы значительно сужены. В предисловии Шелли говорит, что ее можно рассматривать как аллегорическое выражение одного из наиболее интересных состояний человеческого духа:

Он отыскал божественный родник

Высоких философских размышлений

И жадно пил, прнпав к его струям...

Он в тайники природы проникал.

Как тень ее — следил за ней повсюду.

Но идеал мыслителя и поэта, ищущего ответа на сложные вопросы бытия вдали от жизни, чужд Шелли . Древо того знания, овладеть которым стремится он сам, неотделимо от древа жизни, со всеми ее страданиями и радостями. Поэт заставляет своего героя обратиться к истории чело¬вечества, узнать многое

О великом и прекрасном, О чем гласят легенды дней былых...

Изучение истории не может, однако, удовлетворить человека, жаждущего принять активное участие в живой жизни. Наступает день — говорит поэт — когда перед человеком со всей остротой встает вопрос о смысле жизни, когда все побуждения и принципы человека должны обнаружить свою истинную ценность, столкнувшись с действительностью. Жизнь тяжела, но человек не должен прятаться от нее в скорлупу своих маленьких личных раздумий, сомнений и разочарований. Ведь сознательное отречение человека от волнений жизни лишает его ум живой пищи, иссушает чувства и неумолимо ведет к гибели. Поэту глубоко чужды эгоисты, холодные и расчетливые сердца тех, кто «никогда не был обманут никакой великодушной ошибкой», кто не радуется человеческой радости, кого не трогает человеческая скорбь. Эти люди духовно мертвы — говорит Шелли — «Кто они? Не друзья, не любовники, не отцы, не граждане мира, не благодетели своей страны».

Герой поэмы осужден за то, что утратил в своем постоянном уединении непосредственность чувства. Стремясь постичь какую-то отвлеченную мудрость, он не понимает пришедшего к нему в образе аравийской девушки простого человеческого счастья. Сердце его остается холодно к порыву молодого чувства этой девушки, которая, полюбив его,

Носила на отцовского шатра

Свою дневную долю скромной пищи,

Чтоб мог он отдохнуть ночной порою...

Чуждаясь людей, он бежит и от нее, бежит и от видений, которые его посещают. Но в то же время он не может не чувствовать всю пустоту своей одинокой жизни, не может не понимать, что зря растрачивает «всех сил своих богатство».

Всем строем образов своей поэмы Шелли утверждает, что природа не властна спасти человека. Руссоистский идеал природы, врачующей раны, нанесенные человеку обществом, был чужд Шелли. Среди бурных потоков и высоких гор, где пытался найти свое спасение герой поэмы — находит он свою гибель.

В сложных раздумьях поэта о мироздании нельзя не видеть отзвука берклианских идей, которые прозвучали и в набросках философских трактатов 1815 года — «О жизни» и «О метафизике». Но в отличие от лирического героя «Религиозных раздумий» («Religious Musings») Кольриджа, который говорил, что «Жизнь — лишь тень Истины» и все существующее — не более, как создание человеческого воображения , лирический герой Шелли не может удовлетвориться этим решением, он продолжает свои мучительные поиски. Страстность этих поисков истины, приводящая героя поэмы от сомнения к надежде, от надежды к отчаянию и снова к «отчаянной надежде» — свидетельствует о страстности исканий самого Шелли. Осуждение им своего героя воспринимается в итоге поэмы не только как осуждение эгоистического сознания, но и того философского солипсизма, который так явственно прозвучал у Кольриджа.

Если юноша—герой «Аласторз»— сам виновен в своей гибели, то Атаназ («Рrinсе Athanase», 1817) является жертвой мира неправды и лживых чувств. Воспитанный как философ, Атаназ не чувствовал страха перед баснями церковников о загробном мире и был одинаково независим перед небом и перед земными правителями. Все, что имел он, разделил Атаназ среди тех, кто «трудился и плакал» (who toiled and wept). Его любили друзья. И все же печаль жила в его душе. Посвятив свою жизнь поискам существа (the One), достойного любви, он так и не достигает желаемого и, оскорбленный в своих чувствах, погибает.

Эта непонятость и одиночество роднят Атаназа с героями восточных поэм Байрона, но, в отличие от них, «душу его не тяготили никакие скрытые преступления», «его не томили ни жажда славы, ни жажда власти».

Фрагмент поэмы не дает полного раскрытия, образа героя, но отрывочные строфы второй части приоткрывают его духовный мир. Мечта самого поэта о «сияющей и обновленной земле» (fresh and radiant Earth) как бы сливается с мечтой его героя.

Поэма «Атаназ» явилась новым шагом в совершенствовании поэтического мастерства Шелли. Впервые обратился он здесь к трудной форме терцины, заставлявшей предельно оттачивать мысль, искать средств ее наиболее лаконического выражения.

Осуждение индивидуализма, характерного для некоторых героев Байрона, ясно прозвучало в поэме «Юлиан и Маддало» («Julian and Maddalo»), написанной в 1818 году в Венеции.

Знаменательна уже сама диалогическая форма поэмы, которая позволила Шелли дать столкновение двух противоположных представлений о смысле человеческой жизни.

Диалог, который ведут герои,— это не просто спокойная философская беседа, это взволнованный спор «о боге, о судьбе, свободной воле», о прошлом и будущем человечества. Юлиан осуждает Маддало за то, что он, который мог стать освободителем родины, растрачивает свои духовные силы; за то, что «орлиный дух» его слишком часто погружался в созерцание собственного величия. Думы Юлиана, в образе которого так много черт самого Шелли, полны  забот  о  судьбах человечества. «Совершенный атеист, насмешник надо всем, что почитается святым», он утверждает, что религия, «ослепляя человека», заставляет его мириться с существующим и благодарить сурового бога за свою тяжелую судьбу.

Шелли говорил впоследствии, что эта поэма, может быть, наиболее горькое из всего, что он написал. И действительно, его Юлиан никак не склонен закрывать глаза на «парящее в мире зло». Но пафос образа — в неустанном искания путей исправления общества. Осуждая (вместе с самим поэтом) мрачный взгляд Маддало на будущее, Юлиан говорит, что он всегда старался

... извлечь добро из зла,

Приветствовал рассвет грядущих дней.

Несмотря на скептическое отношение Маддало к «утопиям» Юлиана, последний твердо верит, что у человечества найдется сила победить тиранию, хотя путей к этой победе он еще не ВИДИТ.

Шелли знает — нелегок тот путь, который избрал Юлиан. Он знает — беспощадно карает общество тех, кто посмел восстать против него. Одну из таких жертв Шелли рисует в образе безумного, навестить которого в его уединения пришли Юлиан и Маддало. Большое общественное содержание вкладывает Шелли в этот образ. В предисловии к поэме он говорит, что судьба безумного, «взятая в целом, может напомнить много подобных». Недуг его объясняли неудачами, намекали на какое-то «разочарование в любви», на то, что когда-то он был богат

И будто бы, иные говорят,

Его утрата денег поразила...

И только постепенно выясняется, что причиной безумия этого человека было не личное горе, но боль за униженных и оскорбленных. Безумный говорит о себе как о человеке, которого Бедность, встретив на большой дороге, назвала бы родным, чье сердце было отзывчиво к чужому горю, кто «плакал вместе с бедняком и бродягой». Он говорит, что «трепетал от насилий, которые творились на земле». В бессвязную и в то же время полную глубокого смысла речь безумного Шелли включает и воспоминания об эшафотах, которые воздвигались в те годы в Англии.

Тема безумного в «Юлиане и Маддало» как бы развивает многие мотивы «Атаназа», только намеченные во фрагментах этой поэмы. Речи безумного — это не просто горькая жалоба, но и страстное обвинительное слово против мира насилия и рабства. Хотя поэма возникла как лирический дневник и первоначально не предназначалась для печатания1, Шелли почувствовал, что содержание ее переросло биографические «заметы», и настойчиво добивался ее опубликования  .

Поэма «Юлиан и Маддало» свидетельствовала о значительном расширении диапазона художественных средств Шелли. В своей рецензии на посмертный сборник поэта, в котором она была впервые напечатана, Хэзлитт, не одобряя ее содержания, высоко отозвался о ее стихе, близком, по его словам, свободному течению стиха в драмах елизаветинцев и опытам белого стиха Вордсворта. Отмечая, что, несмотря на некоторые туманные места, поэма эта принадлежит к числу «наиболее ясных» произведений Шелли, Хэзлитт писал, что отдельные ее отрывки напоминают стиль и тему стихов Крабба.

В своеобразном художественном строе поэм 1815—1818 годов отразились не только большие общественные проблемы современности, но и горький личный жизненный опыт поэта.

Конец 1816 — начало 1817 года был тяжелым периодом в жизни Шелли. Находясь в Швейцарии, он узнал о самоубийстве своей первой жены. Немедленно отправился он в Бат, чтобы взять к себе детей. Но отец Гарриэт отказался отдать их и подал на Шелли в суд с требованием лишить его права отцовства. В течение почти целого года Канцлерский суд Англии вел это дело. Было произнесено немало слов по поводу «оскорбления нравственности», в котором был якобы повинен Шелли. Его обвиняли в пренебрежении к законам церкви (гражданский брак с Мэри Годвин) и в распространении безбожных взглядов. В августе 1817 года лорд-канцлер Эльдон подписал решение о лишении Шелли родительских прав. Надзор за детьми был поручен священнику» который должен был «воспитывать их в благочестивых воззрениях, прямо противоположных тем, которые проповедует их отец». Мучительно тяжело переживает Шелли этот приговор суда1. Мэри Шелли писала, что она в Шелли были готовы к тому, что их лишат и права воспитывать недавно родившегося сына Вильяма. На этот случай у них был готов план немедленного бегства из Англии.

Ко всему этому добавляются серьезные материальные затруднения, мешающие Шелли свободно отдаться творчеству. В дополнение к долгам, которые Шелли и Мэри вынуждены были сделать в Марло, прибавилась необходимость уплаты долгов Гарриэт и расходы в связи с процессом в Канцлерском суде. Кроме того, Шелли и Мэри, отказывая себе во многом, постоянно помогали Годвину и Ли Генту. В начале октября 1817 года кредиторы не пожелали более ждать, и Шелли был арестован за долги. Обстоятельства этого ареста в точности не известны, но уже 16 октября 1817 года Мэри писала Шелли, который был в это время в Лондоне: «Ты ничего не сообщаешь о недавнем аресте и о том, каковы могут быть последствия». В письме от 18 октября Мэра предупреждала Шелли: «...похоже на то, что. если ты приедешь в воскресенье, в понедельник может последовать арест». Тревоги и заботы привели к серьезному ухудшению здоровья Шелли. Врачи настоятельно торопили с отъездом на юг.

Тяжелые испытания не сломили Шелли, они закалили его волю к борьбе. Клятвой верности своим идеям звучит письмо Шелли Байрону, написанное в эти трудные для него дни, когда его хотели бросить в тюрьму и выставить у позорного столба как «Революционера и Атеиста». «И вот я нахожусь здесь,— пишет он,— перед трибуналом тирании и суеверия, чтобы отвечать моими детьми, моей собственностью, моей свободой и моей славой за то, что я разоблачал их ложь и презирал их грубую власть. Но я не сдайся, хотя мне и дали понять, что я мог бы купить себе свободу отречением».