Философско-религиозная доктрина Л.Н. Толстого и ее отражение в позднем творчестве писателя.

Художественное творчество Толстого последнего периода жизни не может быть понято без обращения к его публицистическому и религиозно-философскому наследию. Остановимся на его основных произведениях, а именно: «Исповедь», «В чем моя вера?», «Царство Божие внутри вас, или христианство не как мистическое учение, а как новое жизнепонимание» (Впервые опубликовано за границей. В России увидело свет в 1906 г.), «О жизни».

В «Исповеди» писатель пытается осмыслить собственную жизнь с точки зрения открывшейся ему в конце 1870-х гг. правды, к которой уже приходили любимые его герои: «жизнь есть Бог». «Исповедь» в большей мере, чем романы и повести художника, подготавливает тот конфликт с церковью, который произойдет в 1880-е годы, так как главной своей целью Толстой ставил показать потерю веры в Бога, которая утверждается церковью, поиски и обнаружение веры истинной, находящейся вне церкви.

Каждая из форм жизнедеятельности, к какой обращался Толстой, чтобы заполнить духовный вакуум, образовавшийся после потери веры в Бога – а это писательство, образование, хозяйство – не могло удовлетворить запросы его личности, ибо для каждой формы необходимо основание, то есть понимание того, зачем все это делается, иными словами требовалась новая вера.

Вера в Бога, которую проповедовала официальная церковь, не устраивала художника. В ней было много мистического, того, с чем не мог согласиться его разум. Когда он, как и его герои, понял, что истинный смысл жизни знает только народ, то попытался перенять народные формы жизни. А это не только труд, простота быта, но и исполнение церковных обрядов, к коим, например, относится причастие. Именно при исполнении этих обрядов Толстой должен был «смирять свой разум», отказывающийся верить, что хлеб и вино, которые он обязан был принять при причастии, есть тело и кровь Христа.

Желая верить так, как верят мужики: не размышляя, не анализируя, полностью подчиняясь церкви, Толстой обнаруживает, что так верить он не может. Его разум постоянно требует объяснения обнаруживаемых им логических нестыковок в учении церкви. Например, почему православная церковь, призывающая к братской любви, враждебно настроена против католиков, протестантов, старообрядцев и других инаковерующих? (Исповедь, Гл. 15). Почему церковь молится об успехах русского оружия, когда «убийство есть зло, противное самым первым основам всякой веры»? (Там же). По мнению Толстого, в церковном учении в большей степени, чем в народном веровании смешались ложь и истина. Он поставил перед собой задачу отделить ложь от истины. И для этого, будучи уже в солидном возрасте, Толстой начал изучать богословие, перечитывать Евангелие, преодолевая языковой барьер. Правда, остались заметки И.М. Ивакина, помогавшего писателю работать над переводом Евангелия, в которых он говорит, что еще до начала своего труда Толстой имел сложившийся взгляд на учение Христа, под который, как уже утверждает Александр Мень, подгонялось содержание Евангелия.

Стержнем евангельского учения Толстой считает Нагорную проповедь. В книге «В чем моя вера?», сравнивая себя с уверовавшим разбойником, Толстой говорит о том потрясении, который произвел на него 39-ый стих 5-ой главы Евангелия от Матфея. Нагорная проповедь. «А Я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую». «И стоило мне понять эти слова просто и прямо, как они сказаны, и тотчас же во всем учении Христа…, все, что было запутано, стало понятно, что было противоречиво, стало согласнее... Все слилось в одно целое и несомненно подтверждало одно другое, как куски разбитой статуи, составленные так, как они должны быть» («В чем моя вера?» Гл. I)

Следует отметить, что прозрение к Толстому приходит точно так же, как и к его героям. Истина открывается неожиданно, и «завалившийся мир» приобретает свою целостность. В «Исповеди» после долгих терзаний в поисках смысла жизни, чуть не доведших до самоубийства, вдруг все становится на свои места. Толстой подумал о том, что когда он думает о Боге, то живет, когда он думает, что его нет – умирает, следовательно, жизнь есть Бог.

Стих Нагорной проповеди почти полностью повторяет основную мысль Толстого, звучавшую в «Войне и мире», и в «Анне Карениной», и в ранних произведениях о соединительной братской любви как основе жизни. Возможно, именно поэтому Толстой делает его стержнем всего Евангелия. Толстому очень важно, чтобы открытый им нравственный закон жизни был еще и христианским законом, универсальным по своей сути. Ведь поиски им новой веры заключались и в том, чтобы объединить в ее лоне и католиков, и мусульман, и представителей других вероисповеданий. Толстой хотел в христианстве видеть универсальную религию.

По его собственному признанию, 39-й стих Нагорной проповеди открыл для него все остальные заповеди Христа. Их он выделяет 5. «Первая заповедь говорит: будь в мире со всеми, не позволяй себе считать другого человека ничтожным и безумным» (Матф. 5, 22 ). (Гл. VI). Вторая заповедь заключается в стихах Нагорной проповеди с 27 по 32 (Евангелие от Матфея) и смысл ее в том, как человек должен выстраивать свои отношения с женщиной. «Вы слышали, что сказанное древними: не прелюбодействуй». Третья заповедь – не клянись именем Божьим. «Еще слышали вы, что сказано древним: не преступай клятвы, но исполняй перед Господом клятвы твои. А Я говорю вам: не клянись вовсе...» (Матф. 5, с. 33-37). И четвертая заповедь о непротивлении злу насилием (Матф. 5, с. 39). Пятая заповедь в стихах с 43 по 48 и суть ее в любви к ближнему и врагам своим.

По мнению Толстого, исполнение человеком этих заповедей ведет к установлению Царства Божьего на земле. «Все люди будут братья и всякий будет всегда в мире с другими, наслаждаясь всеми благами мира тот срок жизни, который уделен ему Богом» («В чем моя вера?», Гл. VI). Толстой создает ту нравственно-социальную утопию, о которой мечтал Чернышевский, сближается с революционной мыслью эпохи, отрицая саму революцию. Говоря в своих произведениях о бесконечном движении жизни и самого человека, он вдруг увидел границы этой бесконечности. Теологические открытия Толстого вступают в противоречие с художественными, в частности с «диалектикой души». Если учение Христа так ясно, то почему человек не воспользуется им и не установит на земле рай? Причина, по Толстому, кроется в том, что церковь исказила, «затемнила» истинный смысл его, убедив человека, что он слаб, а его жизнь, «павшая, безнадежно испорченная». Церковь лишила человека воли, сделала из него зрителя, предложив ему уже все: и прошлое, и настоящее, и будущее в Символе Веры. Толстому кажется, что церковь упраздняет человека как личность, способную светом своего разума определить вектор движения жизни к лучшему. (Гл. VII) Вера, которую проповедует церковь, – воображение, мистика, уводящая человека от решения практических вопросов его бытия.

Толстой утверждает, что Сын Бога и Сын Человеческий одно и то же. «Сын Человеческий – это свет, в котором люди должны ходить, пока есть свет в них». Человек должен возвысить в себе этот свет, иными словами, должен поверить в то, что он и есть Сын Бога, что «жизнь только в нем». Тот, кто в это поверит, не будет разделен с жизнью. Толстой, думая, что провозглашает идею истинного Бога, впадает в трагическую ошибку своего столетия. Использует христианское учение для утверждения идеи Человекобога в ее эстетическом гуманизме. Поэтому в «Анне Карениной» Толстой не оспаривает утверждение Михайлова о том, что на картине тот изобразил Человекобога, а не Богочеловека потому, что писал того Христа, который живет в его душе. Человека, по мнению Толстого, может спасти не мистическая вера, предлагаемая церковью, а вера в самого себя, в тот божественный свет разума, который воплощен в нем самой жизнью. И здесь у Толстого опять неизбежно соединяются иррационализм (вера в существование высшей силы жизни) и рационализм (признание «разумного сознания» как способного постичь таинственный закон жизни).

Для того, чтобы открыть в себе Бога, человек должен отказаться от личной, то есть плотской жизни, и приобщиться к жизни вечной, понимаемой не как жизнь после смерти, а как «жизнь общая, связанная с жизнью настоящей, прошедшей и будущей всего человечества». (Гл. VIII). Не нужно искать смысла жизни вне жизни. Отречение от живой жизни, подмена ее церковной догмой или «учением мира», по Толстому, равносильна медленному самоубийству.

Человек привык принимать на веру все, что дает ему мир. Привычка не думать, не искать заменила ему счастье. А счастье человека заключается в общении с естественной природной жизнью (лес, вода, небо, земля), в живом труде, в семье, в свободном, любовном общении со всеми разнообразными людьми мира, в здоровье и безболезненной смерти. Но люди как бы не замечают этого простого счастья, усложняют свою жизнь, делают ее несчастной, подчиняясь учению мира, а не учению Христа. Учение Христа, по мнению Толстого, «имеет самый простой, ясный,  п р а к т и ч е с к и й (выделено мной – В.Р.) смысл для жизни каждого отдельного человека. Этот смысл можно выразить так: «Христос учит людей не делать глупостей» (Гл. X). Не делать глупостей – означает не сердиться, не унижать, не обижать, не увлекаться женщинами, не отвечать злом на зло, не считать неродных тебе людей чужими, иными словами, не делать глупостей – следовать заповедям Христа, данным им в Нагорной проповеди.

Обращает на себя внимание тот факт, что учение Христа имеет практический смысл, то есть является непосредственным руководством в каждодневной жизни человека. Толстой сводит учение Христа к этике, к системе правил, обеспечивающих нужное поведение человека для того, чтобы Царствие Божие было достигнуто уже на земле. О необходимости такой системы он говорил еще в автобиографической трилогии.

В книге «В чем моя вера?» Толстой открыто заявляет, что отказывается от церкви по причине ее неслиянности с жизнью. Жизнь в своем беспрестанном развитии ушла настолько далеко, а церковь осталась где-то у истоков ее движения, поэтому не может быть речи о возможности их соединения. Церковь не в состоянии удовлетворить запросам человека. В ее силах дать объяснение тому устройству жизни, из которого мир давно вырос. Но при этом Толстой не отрицает необходимости церкви как учителя, помогающего человеку определить направление жизни. И эта церковь должна носить принципиально иной характер, ее основание – соединение людей «не обещаниями и помазаниями», а «истиной и благом».

Русская православная церковь должна была отреагировать на такого рода заявления. И она отлучила Льва Николаевича Толстого, хотя если внимательно читать «В чем моя вера?», то скорее сам художник отлучил себя от ее лона, а Синод узаконил его волю.

По мнению Александра Меня, расхождения Толстого и церкви носили не частный характер, а касались основания – понимания Бога. «Бог для Толстого – это не Бог Евангелия, не Личность, которая может открываться людям, а туманное пантеистическое Нечто, живущее в каждом человеке», – писал он в своей статье «Богословие» Льва Толстого и христианство». Такое понимание Бога сближало Толстого со многими вероучениями, например, востока, а также философскими системами (особенно Толстому были близки Кант и Шопенгауэр ).

В «Войне и мире» Андрей спрашивал Пьера: «Отчего же вы знаете? Отчего я один не вижу того, что вы видите?» (Т. II, ч. II, гл. XII) Толстой в 80-е годы многим напоминал того, кто все знал, все видел и мог дать ответ на знаменитые вопросы столетия: «Кто виноват?» и «Что делать?» В конце века возникает целое движение толстовцев, видевших в писателе Учителя и исповедовавших его веру. Своими последователями Толстой возводился в ранг пророка, обличающего ложное учение церкви и проповедующего нового Бога, заключенного в каждом человеке.

Огромная популярность Толстого свидетельствует о том, что общество, действительно, находилось в духовном вакууме, переживало, как и сам художник, религиозный кризис, испытывало необходимость в новом слове о Боге. В эпоху упадка, потери «общей идеи» каждый человек смутно ощущал в себе потребность в соединении как спасении от наступающего хаоса (ведь совсем немного оставалось до первой мировой войны). И Толстой явился тем, кто выразил общее состояние духа перед грядущей катастрофой, –вспомним слова Пьера: «...когда все ждут неминуемого переворота, – надо как можно теснее и больше народа взяться рука с рукой, чтобы противостоять общей катастрофе» (Эпилог, ч. I, гл. XIV), – и поэтому был возведен на пьедестал пророка, что, впрочем, не противоречило логике самого писателя. В его системе присутствует мысль о том, что пророки – это закономерное явление в истории человечества, ибо оно отражает его способность «выделять из себя людей, дающих новый смысл всей жизни». («Царство Божие внутри вас …», гл. IV).

Толстой, говоря о порочности всего общественного устройства, от церкви до института государственной власти, тем не менее утверждает, что люди идут по правильному пути, который приведет их к Царству Божьему на земле. Сроки приближения человека к своему счастью зависят только от него самого, от уровня его сознания. Этот оптимизм художника, в отличие от революционных теорий, предлагавшего мирный путь вхождения в земной рай перед лицом надвигающихся мировых катаклизмов, привлекал не только русских, но и европейцев, представителей различных религиозных и общественных движений.

В основе исторического оптимизма Толстого лежало его учение о жизни. Через все творчество писателя, художественное, публицистическое, философское, проходит одна и та же главная мысль: жизнь есть бесконечное движение, и человеческая жизнь, состоящая из жизни плоти (животной) и жизни духа (божеской) не может быть не подчинена законам общего развития. Но человеку свойственно заблуждаться, принимать жизнь животную за жизнь истинную. Причина подобного заблуждения кроется в том, что человек часто жизнь видимую, рождение, смерть, воспринимает как настоящую. В этом ему помогают «ложные учения мира», утверждающие, что личное существование и есть жизнь. Истинная жизнь начинается только тогда, когда в человеке пробуждается «разумное сознание», открывающее ему внепространственную и вневременную связь его сознания с сознанием «самых чуждых ему разумных существ, живших иногда за тысячи лет и на другом конце света, так, что они входят в него и он них». (О жизни. Гл. VII)

Как незаметно совершается общее течение жизни, так незаметно в человеке происходит развитие разумного сознания. Обнаруживается оно в человеке тогда, когда он начинает испытывать противоречия следующего рода: «животная личность влечет человека к своему благу, разумное же сознание показывает ему невозможность личного блага и указывает какое-то другое благо» (О жизни, гл. 9). Это противоречие есть результат внутреннего роста личности, его приобщения к бесконечной жизни. В 33 главе трактата (название каждой главы представляет собой тезис, своего рода логическую ступеньку в философской системе Толстого) «О жизни» читаем: «Жизнь видимая есть часть бесконечного движения жизни» Видимая жизнь человека сравнивается с отрезком конуса, вершина и основание которого скрыты от умственного взора. И по мере движения истинной жизни человек все более и более узнает свойства этого конуса, все яснее чувствует свою связь с невидимым внешнему взгляду прошедшим и будущим. Развитие истинной жизни в человеке уничтожает в нем страх смерти («... прекращение видимости жизни после плотской смерти, так же как невидимость ее до рождения, не лишает меня несомненного знания ее существования до рождения и после смерти»), проявляет основу его жизнедеятельности – любовь. Любовь – это отречение от потребностей животной личности, «благоволение» ко всем людям. Любовь исключает страдание, потому что «корень ее не есть порыв чувства, затемняющий разум, как это обыкновенно воображают, но есть самое разумное, светлое и потому спокойное и радостное состояние, свойственное детям и разумным людям» (О жизни, гл. XXIV). Но Толстой считает, что само страдание – необходимое условие жизни. Только оно помогает человеку осознать степень своей греховности. «Если не разумное сознание, то страдание, вытекающее из заблуждения о смысле своей жизни, волей-неволей загоняет человека на единственный истинный путь жизни, на котором нет препятствий, нет зла, а есть одно, ничем ненарушимое, никогда не начинавшееся и не могущее кончиться, все возрастающее благо» (О жизни, гл. XXXV).

Жизнь есть отречение человека от своей животной личности и все расширяющееся под воздействием разумного сознания стремление к общему благу, что по своей сути есть радостная деятельная любовь к человечеству. В основании бесконечного движения жизни лежит закон разума, «та единственная основа, которая соединяет все живущее в одно» (О жизни. Гл. X). Из такого определения следует, что разум не принадлежит к сфере рационального познания жизни. Это иррациональная духовная сила, управляющая течением жизни. В человеке это разумное сознание, живущее независимо до тех пор, пока человек не почувствует его в себе. А жизнь движется так, что человек обязательно обнаружит в себе то, что не поддается определениям «глупого ума». Отсюда такая уверенность Толстого в том, что Царство Божие – это не мечта человечества, а реальность, что человек, которому открылся «путь жизни», обязан рассказать о нем людям. Люди должны отказаться от ложного животного существования и прийти ко всеобщей братской любви. Для Толстого это совершенно неизбежно, ибо это единственный закон жизни. И сколько бы преград ни ставил на пути истинной жизни человек, сколько бы ложных учений и законов он ни придумывал, она все равно возьмет верх над его животной жизнью, подобно тому нежному ростку, который человек не замечает среди грубых ростков сорных трав до той поры, когда нежный росток ни превратится в прекрасное могучее дерево.

Из философии жизни Толстого вытекает и его христианское учение, понимание им религии в противоположном церкви значении. «Сущность религии в свойстве людей пророчески предвидеть и указывать тот путь жизни, по которому должно идти человечество, в ином, чем прежнее, определении смысла жизни, из которого вытекает и иная, чем прежняя, вся будущая деятельность человечества» («Царство Божие внутри вас, или христианство не как мистическое учение, а как новое жизнепонимание». Гл. 4). Церковное учение кажется Толстому застывшим, мертвым, поэтому не отвечающим логике жизни, изменяющемуся сознанию человека.

Человечество в своем поступательном движении, по мнению Толстого, пережило уже две формы понимания жизни и теперь, то есть в конце XIX столетия, переживает третью. «Три жизнепонимания эти следующие: первое – личное, или животное, второе – общественное, или языческое, третье – всемирное, или божеское. По первому жизнепониманию жизнь человека заключается в одной его личности; цель его жизни – в удовлетворении воли этой личности. По второму жизнепониманию жизнь человека заключается не в одной его личности, а в совокупности и последовательности личностей; в племени, семье, роде, государстве; цель жизни заключается в удовлетворении воли этой совокупности личностей. По третьему жизнепониманию жизнь человека заключается и не в своей личности и не в совокупности и последовательности личностей, а в начале жизни – в Боге» (Там же).

Наиболее распространенное общественное жизнепонимание полно противоречий, главное из которых между общественными законами и заповедями Христа. Общественный закон предписывает правила поведения, не учитывающие внутреннее движение личности, поэтому они мертвы для человека и, исполняя их, человек тоже становится мертвым, потому что препятствует развитию в себе сознания. Христианские заповеди, по мнению Толстого, ничего не предписывают человеку, а показывают ему степень совершенства, идеал, к которому он должен стремиться. Это стремление не может быть ограничено какой-либо общественной нормой. Здесь важно лишь то, что человек внутренне не замирает, а постоянно находится в развитии, совершенствуясь нравственно.

Если человек будет жить по законам общественного жизнепонимания, то есть участвовать в войнах, судах, то он неизбежно будет нарушать заповеди Христа: не убий, не клянись, не суди, а главное, не совершай зла ни ближнему, ни врагу своему. Суть общественного жизнепонимания – насилие над человеком, его сознанием. Та любовь, на которой якобы держится общественное жизнепонимание не есть истинная любовь, так как она ограничена или любовью к себе, или любовью к государству. Но далее этих пределов общественное жизнепонимание не дает подняться человеку, ибо оно не объясняет, что есть любовь ко всему человечеству. В рамках общественного жизнепонимания человечество – категория слишком абстрактная, далекая от ежедневной практики жизни человека в обществе. Истинный смыл любви открывается только при божеском жизнепонимании.

Именно здесь, по мнению Толстого, пролегает граница между истинно христианским учением и модными течениями века, например, позитивизмом, социализмом и коммунизмом, отвергающими идею Бога. Для них кажется естественным расширение границ любви от любви к себе, затем – семье, государству, а потом – человечеству. С точки зрения Толстого, этот процесс невозможен, потому что нельзя любить то, о чем не ведаешь. Чтобы любить весь мир, необходимо изменить сознание. Христианское учение помогает человеку понять, «что сущность его души есть любовь, что благо его получается не оттого, что он будет любить того-то и того-то, а оттого, что он будет любить начало всего – Бога, которого он сознает в себе любовью, и потому будет любить всех и все» (Там же).

Как бы ни поддерживалось общественное жизнепонимание государственным аппаратом насилия, тем не менее движение жизни неуклонно его разрушает и приближает человека к единственно верному пониманию жизни, божескому. «... предсказание о том, что придет время, когда все люди будут научены Богом, разучатся воевать, перекуют меч на орала и копья на серпы... уже не мечта, а определенная форма жизни, к которой с все увеличивающейся быстротой приближается человечество» (Там же, гл.XI). Это писал Толстой в 1893 году, за несколько лет до начала русско-японской войны, которой мир откроет новое тысячелетие.

Оптимизм Л.Н. Толстого основан на его вере в Человекобога, то есть в возможности человека вернуться к первоначальному сознанию себя, «но только не себя животного, а себя Бога, искры Божьей, себя – сына Божия, Бога, такого же, как и отец, но заключенного в животную оболочку» (Там же, гл. IV). Иными словами, человек должен перестать себя обманывать, закрывая в себе божественный свет. И тогда он сумеет преодолеть то безумие, в котором живет.

И здесь, как бы ни отделял себя Л.Н. Толстой от модных течений века, он неизбежно сближается с ними (например, с Н.Г. Чернышевским) тогда, когда провозглашает веру в божественные силы человека, доводя до логической точки эстетический гуманизм своего столетия.

Основные положения философских и публицистических работ Толстого 1880-1890-х гг. во многом повторяют его художественный опыт, хотя уже в это время писатель заявил о происшедшем с ним духовном перевороте. В 1880-е годы то, что выражалось в художественном образе как диалектика души, Толстому потребовалось логически обосновать в принципиально другой форме. Можно предположить, что Толстой пережил нечто подобное Гоголю «Выбранных мест из переписки с друзьями», когда писатель чувствует необходимость прямого разговора со своим современником без посредства художественного слова, ассоциативного, метафорического, требующего от читателя таланта «вживания» в образ. Переход от художественного слова к слову проповеди было характерно и для Достоевского с его «Дневником писателя», и для Салтыкова-Щедрина с его публицистическим циклом «Наша общественная жизнь». Но никто из них не пытался создать собственного религиозного учения, претендующего на философию жизни.

Творчество Толстого последних трех десятилетий его жизни отличается от предшествующего именно своим обличительным и проповедническим характером со всеми выходящими для искусства слова последствиями. Произведения этих лет полностью отражают характер мировоззрения писателя и в художественной форме изображают то, о чем он говорит в своих статьях. Поэтому основная тема творческого наследия Толстого этого периода – проблема живой и мертвой жизни. Названия одной из главных повестей 80-х гг. «Смерть Ивана Ильича» и последнего романа «Воскресенье» определяют логику ее раскрытия в произведениях последних трех десятилетий жизни художника: от исследования животного (мертвого) существования человека к прорастанию в нем разумного сознания и последующему в связи с этим духовному возрождению. Из этих произведений уходит то, что определяло атмосферу предшествующих, – непредсказуемость. Но, несмотря на это, творческая индивидуальность Толстого, его умение проникать в глубины психологических процессов личности были сохранены.

В «Холстомере» (подзаголовок «История лошади»), произведении сложной жанровой природы, включающем элементы притчи (главный герой, мерин Холстомер говорит о себе: «Я сын Любезного первого и Бабы. Имя мое по родословной Мужик первый»), сюжет построен на противопоставлении жизни человека, животной по своей сути, и жизни лошади Холстомера. Человек изуродовал жизнь Холстомера, вообразив себе, что он имеет право распоряжаться ее судьбой, будто бы она принадлежит только ему, а не Богу. Прекрасную скаковую лошадь превратили в ездовую клячу.

Холстомер выражает истинное отношение к жизни, основанное на любви. Он любит своего врага, Никиту Серпуховского, когда-то блестящего гусарского офицера, а теперь спившегося и живущего в долг человека, загнавшего и искалечившего его ради прихоти.

История лошади обращена к человеку. Не случайно в родословной Холстомера указано, что он родился от Бабы, а имя его Мужик первый. По своей художественной природе образ Холстомера символичен. Он воплощает природное существо, естественный организм в его онтологической сущности. Люди, представленные в рассказе, давно порвали связь с природным миром, живут мертвой жизнью, удовлетворяя прежде всего потребностям своей плоти, тщеславия. Молодой хозяин повторяет судьбу опустившегося Серпуховского. И хотя он еще не промотал свое состояние, но образ его жизни точь-в-точь такой же, как у Серпуховского двадцать лет назад. Им не о чем говорить, кроме как хвастаться тем, что у одного есть, а у другого было. Разъединение людей происходит оттого, что человек уверовал в собственное непогрешимое право быть хозяином жизни. Неслучайно хозяин Холстомера не имеет в рассказе имени, а одно из определений в его описании больше напоминает характеристику животного, чем человека. «Хозяин был рысистый охотник...»

Поведение лошадей в табуне приравнивается к поведению людей, но не к тому, которое продемонстрировали хозяин и Серпуховской. В жизни табуна обнаруживаются противоречия, возникающие между молодостью, полной сил и самодовольной веры в них, и старостью, безжалостно приближающей к финишу. Но это естественное противостояние, оно не может перерасти в неразрешимый конфликт уже потому, что старости есть что рассказать, есть, что передать молодому поколению. Рассказ Холстомера о своей жизни заставляет молодежь слушать его. Молодому же хозяину и пожившему Серпуховскому нечего передать друг другу. Жизнь последнего прошла впустую, и смерть стала полным уничтожением, вычеркиванием человека из жизни природного космоса. Мертвое при жизни тело Серпуховского, гниющее после смерти, укладывают в два гроба, деревянный и свинцовый, как бы навсегда изолируют от связи с живой землей.

Холстомер после смерти не исчезает в никуда, он сливается с тем природным, естественным началом, воплощением чего был сам. Его кровь напоила землю, мясо накормило волчат, кости послужили мужику. Он становится частью вечно движущейся, вечно обновляющейся жизни.

Человек в своем ложном превосходстве над жизнью ушел от первородного мира, потерял естественную связь с огромным природным космосом и тем самым обрек себя на жизнь-смерть. Но Толстой, исповедующий гуманизм XIX века, с его верой в духовные силы человека, в произведениях 1880-90-х гг. показывает не только омертвение человека, но и его путь к воскресению.

Герой повести «Смерть Ивана Ильича», умирая, поднимается до осознания истинной жизни. Наступает это во время болезни, когда мучительная боль и одиночество заставляют его задуматься над тем, как он жил. Его жизнь ничуть не отличалась от жизни его отца, «тайного советника, ненужного члена разных ненужных учреждений», окружающих его людей. Она состояла в том, чтобы соблюдать во всем правильность и приличие. Сделать карьеру, завести семью, обустроить свой быт. Она «была самая простая и обыкновенная и самая ужасная», потому что в ней было много легкого, игривого, но полностью отсутствовал смысл. Все делалось как-то само собой. Он окончил училище Правоведения, служил, получал повышения, меняя места жительства, женился, появились дети. Впервые он задумался над жизнью, когда ему стало не хватать денег, в 1880-м году, и ему показалось, что он никому не нужен. Но смутные движения души были заглушены новым солидным назначением, разрешавшим его финансовые проблемы, и Иван Ильич снова был счастлив. Он испытывал бесконечную радость оттого, что переехал на новую квартиру, создал в ней «комильфотный стиль», что у него собирались важные люди. Иван Ильич не обратил внимания на тот пустяк, который с ним произошел, когда он «влез на лесенку, чтобы показать непонимающему обойщику, как он хочет драпировать, оступился и упал... ушиб поболел, но скоро прошел» (Гл. III). Иван Ильич, находясь на пике своего счастья, получает смертельный ушиб, который даст о себе знать спустя несколько лет.

Глухая ноющая боль прервет радостное, легкое течение жизни, отделит его от жены, дочери, других людей. Он впервые осознает свое одиночество и ненужность даже семье тогда, когда боль «совершала в нем что-то страшное, новое и такое значительное, чего значительнее никогда в жизни не было» (Гл. IV). Ему становится страшно стоять одному “на краю погибели”. Неотвратимо надвигающаяся смерть, от которой он хочет заслониться беседами с докторами, «задушевными мыслями» о слепой кишке или блуждающей почке, игрой в карты, приличным образом жизни, кажется ему мраком, ужасом только потому, что его не будет и он не знает, где он будет тогда, когда его не будет.

По Толстому, боящиеся смерти, боятся ее оттого, что не видят жизни. Жизнь для Ивана Ильича заключалась во внешнем ее проявлении. Даже семья для него представляла интерес исключительно с точки зрения «тех удобств домашнего обеда, хозяйки, постели, которые она могла ему дать, и, главное, того приличия внешних форм». Иван Ильич сознательно «выгораживал» из своего существования все то, что могло бы нарушить приятное и приличное. «Выгородить» смерть оказалось не в его силах. Отсюда страх, злость на тех, кого она еще не коснулась. Иван Ильич знал, что человек смертен, но он никогда не предполагал, что и он может умереть. Смерть застает его врасплох, она проникает через все заслоны, ширмы-мысли, которыми он закрывается от нее. Смерть пробуждает в нем голос души, внимая которому герой вдруг неожиданно для себя обнаруживает, что его приятная приличная жизнь «бессмысленна и гадка». Иван Ильич впервые начинает задумываться над своей жизнью. И смерть теперь ему кажется судом над ним за то, что он жил не так, как нужно.

Осознание неразумности прожитого приходит не путем рассуждений и работы ума. Это незримый процесс рождения разумного сознания складывается из воспоминаний детства, сопоставления их с настоящим и как результат ощущения неполноты, ненужности всей правильной жизни.

Детство в художественно-философском мире Толстого – та особая пора в жизни человека, когда между ним и истиной нет преград, когда настоящее видится светло и ясно. Воспоминания о детстве усугубляют страдания героя, прибавляя к физическим и нравственные. Все, что напоминает о «приятной и приличной» жизни вызывает в нем озлобление. Он чувствует, как все вокруг него оплетено ложью. Вот его дочь и жена зашли к нему перед театром. Они далеки от того, что происходит с ним. Их посещение – всего лишь дань приличию. Доктора тоже ведут себя прилично, каждый раз придумывают новое объяснение его болезни. Но в этом приличии Иван Ильич не находит того необходимого ему участия, которое видит в Герасиме, пышущем здоровьем мужике, не брезгующим больным, потому что он знает: «все умирать будем, и отчего же не потрудиться». Для Герасима смерть не страшна, он не закрывается от нее бесчисленными ширмами (ширма, полог – устойчивая деталь поэтики Толстого). Бесстрашие смерти дает сознание правильно прожитой жизни. День Герасима состоит из простых и нужных другим дел. Он должен колоть дрова, ходить в аптеку, ухаживать за больным. В этом и заключается простой, немудреный смысл жизни.

Иван Ильич хочет простоты и ясности, как в детстве. Ему, как ребенку, необходимы утешение и жалость. Но никому до него нет дела, все заняты той ложной жизнью, которой до болезни был занят он сам. Все, что происходит около него, – не то. «Все ложь, обман, скрывающий жизнь и смерть», и главное, ничего нельзя исправить.

Ощущение непоправимости происходящего и всей прожитой жизни усугубляет его мучения. Осознание того, что жизнь была не той, какой она должна быть, еще не открывает герою вечной жизни, перед которой отступает страх смерти, ибо смерти нет, а есть переход в другую жизнь. Внутреннее освобождение Ивана Ильича наступает за час до смерти, когда неожиданно приходит сознание того, что не все еще потеряно, что все еще можно исправить, когда вместо мрака, «черного мешка» он увидел свет. Все ширмы, все заслоны, из-за которых на него смотрела смерть, упали, исчез страх, ушла злоба. Он впервые почувствовал жалость к семье.

Все, что совершается с Иваном Ильичем, происходит в глубинах его внутреннего «я», вершится грандиозная, новая для его сознания работа, прорастает живая жизнь. И все это закрыто от жены, детей. Они видят агонию умирающего тела, а Иван Ильич видит свет и чувствует успокоение.

Из мира ушел человек, а мир этого не заметил. Люди продолжают жить ложной, мертвой жизнью, не задумываясь над тем, что им тоже придется встретиться со смертью. Приятели Ивана Ильича, Федор Васильевич и Петр Иванович размышляют о том, какое для них будет иметь значение последующая после смерти Ивана Ильича перестановка по служебной лестнице. Вдова, Прасковья Федоровна занята размерами будущей пенсии. Но при этом все сохраняют приличие, то есть говорят то, что нужно говорить в подобных случаях. Приличная мертвая жизнь продолжается. Живые мертвецы не хотят замечать лица умершего, которое выражает упрек и напоминание живущим.

Толстой в творчестве 1880-1890-х годов, говоря о том, что человек утратил истинную жизнь, хочет найти причины этой утраты. И видит их во всех общественных институтах. Общество устроено так, что оно начинает убивать человека с первых его шагов в нем. Показателем духовного кризиса общества становится состояние семьи.

Вслед за Достоевским Толстой тоже говорит о том, что в России происходит распад семьи, появляются так называемые «случайные семейства». Примером такой семьи можно считать семью Ивана Ильича, созданную не на чувстве любви и единомыслия, а только потому, что «общество одобряло эту партию».

Достоевский в своих статьях об «Анне Карениной» заметил, что той семьи, которую Толстой изобразил в «Войне и мире» на примере Наташи и Пьера, в России уже давно нет. Больше становится Курагиных, Карениных, Головлевых, Карамазовых. А Толстой убежден, что «род человеческий развивается только в семье».

Его повесть «Крейцерова соната», посвященная исследованию проблемы семьи, в течение двух лет не допускалась к публикации. Когда же была напечатана, то подвергалась нападкам критики. Прежде всего Толстого обвиняли в ханжестве, потому что смысл повести был понят как отрицание половой любви. Это поверхностное прочтение «Крейцеровой сонаты». Главная же идея произведения согласовывалась с учением Толстого и заключалась в том, что общество не указывает человеку путь к идеалу, а напротив, уводит от него. Толстой, предчувствуя, что его не поймут, сразу написал послесловие к «Крейцеровой сонате», в котором объяснял смысл повести. Общество, исходя из сомнительных достижений научного знания, узаконило половые отношения до брака как полезные для здоровья и тем самым способствует развращению человека. Общество ложно понимает любовь как поэтическое и возвышенное, исключая из этики семейных отношений взаимные обязательства, долг. Рождение детей становится помехой «для приятного продолжения любовных отношений», и дети воспитываются «не в виду тех задач человеческой жизни, которые предстоят им как разумным и любящим существам, а только в виду тех удовольствий, которые они могли доставить родителям».

Реакция на «Крейцерову сонату» – свидетельство того, что Толстой затронул самую больную для общества тему. Главной причиной распадения семьи, по Толстому, является «плотская распущенность», сведение смысла жизни к удовлетворению плоти, а не духа. Герой «Крейцеровой сонаты», Позднышев, мечтая устроить «возвышенную, чистую семейную жизнь» в жены выбирает не духовно близкого человека, а обладательницу изящного тела, подменяя нравственное чувственным.

Истоки подобной подмены – в моральном облике общества, с зарисовки которого начинается повесть. В вагоне поезда встречаются адвокат, эмансипированная дама, старик купец, приказчик, рассказчик, Позднышев. Они, обсуждающие проблемы любви и брака, и есть то самое общество, исполняя закон которого Позднышев нравственно пал, стал убийцей.

Для дамы брак должен строиться на любви, правда, на какой любви она сама не знает. Когда Позднышев спрашивает о том, что любовь-привязанность или любовь-предпочтение одного другому может пройти и что при этом должен делать человек, она не может ответить. Ей нравится рассуждать о высоких материях, мало сопрягая их с потребностями насущной жизни. Оправдывая разводы, она не задумывается об их последствиях. Для старика брак должен держаться не на любви, а на страхе жены перед мужем. Свою позицию он объясняет законом, данным человеку: да убоится жена мужа своего. При этом мужчина получает полную свободу. Так купец с гордостью рассказывает о своих кутежах молодому приказчику.

Позиция адвоката кажется нейтральной, но только до тех пор, пока он не узнает, что едет в одном вагоне с убийцей. Переходя с дамой в другой вагон, он подчеркивает свое превосходство над Позднышевым.

Отвергать, судить, считать себя выше и достойнее других - вот моральный облик общества. Это союз «мертвых людей», лишенных мысли и истинной любви, заключающейся в сотворении блага другому человеку. Их закон основан на подавлении слабого сильным и на удовлетворении плоти.

Позднышев, живя по этому закону, совершал нравственное падение. Общество узаконивает разврат как достойный образ жизни. Единственным критерием нравственности считается умение вовремя заплатить за полученное удовольствие. Так, Позднышев однажды мучился, забыв оставить деньги женщине, которая провела с ним ночь и, возможно, любила его. Из нравственной сферы уходит долг, ответственность не материальная, а духовная за другого человека. Общество свой закон определяет научным знанием. Наука доказала, что «разврат бывает полезен для здоровья», и люди, забыв о знании истинном, «учреждают правильный, аккуратный разврат», «ведь заповеди нужны только на то, чтобы, отвечать на экзамене батюшке». «Мертвые люди» забыли о «начале всего – Боге». Но они не в состоянии заглушить живые ростки жизни. В повести показывается, как в Позднышеве, достойном представителе своего мира, несмотря ни на что все-таки пробивается истинная жизнь, мучительно, болезненно прорастает «разумное сознание», позволившее герою понять «корень всего» и «ужас того, что есть».

Позднышев до женитьбы осознавал себя «вполне нравственным человеком», потому что жил так, как все, то есть, будучи помещиком, кандидатом университета, предводителем, «отдавался разврату степенно, прилично, для здоровья», никогда не задумывался над тем, как и для чего живет, мечтал «устроить себе чистую семейную жизнь». Выбирая жену, он ориентировался только на внешнюю красоту, внушая себе мысль о том, что «стройная фигура, обтянутая джерси» и прекрасные локоны – как раз то существо, которое сумеет понять все, что он чувствует и думает. Животное жизнепонимание требует эстетизации действительности. Человек как бы подсознательно ощущает нехватку в своей жизни чего-то очень существенного, но вместо того, чтобы искать это, он пользуется готовым литературным штампом, не утруждая свою мысль работой. Так, Позднышев свое животное чувство к будущей жене окружает романтическим ореолом, мечтает о единстве душ.

Своеобразием «Крейцеровой сонаты» является то, что перед нами исповедь главного героя, прошедшего путь осознания своей жизни. Его рассказ о себе – своего рода самоанализ, сопоставление себя прежнего («Да, свинья я был ужасная и воображал, что я ангел») с собой настоящим («Я – развалина, калека»). Мысль героя о себе может быть понята как беспощадный приговор автора. Но это не так, ибо не соответствует той концепции жизни и человека, которая оформилась у Толстого к периоду написания повести. Позднышев скорее всего находится на перепутье, переживает кризис, после которого может начаться духовное воскресение героя. Непременным условием этого процесса становится осмысление мертвенности своей прежней жизни. Кризисное состояние героя подчеркивается несколькими деталями. Это и «странные звуки», издаваемые им, похожие то на прерванный смех, то на заглушенные рыдания, это и его положение в обществе, где его считают «вроде за сумасшедшего».

Причина преступления, совершенного Позднышевым, – выброс того зла, которое накапливалось в нем и жене в течение их совместной жизни. Зверь, поглотивший их, – зло, которое несет человеку его самость, его животное начало, эго. Концентрация зла начинается сразу, когда раскрывается самообман: любви не было, а «влюбленность истощилась удовлетворением чувственности». Но и Позднышев, и его жена, обнаружившие между собой пропасть, «страшную пучину», не попытались осознать причины взаимного отторжения. Каждый из них по-своему закрывается от разрешения вопроса о несостоявшемся браке. Позднышев, будучи тщеславным человеком, боится признаться в том, что «попал в капкан», считая свое несчастие «постыдным» для «вполне нравственного человека», каким он, по его мнению, всегда был в глазах светского общества.

Только после «нравственного переворота», происшедшего с ним в тюрьме, герой способен анализировать случившееся. Для Позднышева, осознавшего свою вину, причина той ненависти, которая питала его и жену, заключается в нарушении природного закона. «... озлобление было не что иное, как протест человеческой природы против животного, которое подавляло его» (Гл. XIII).

В системе размышлений Позднышева зло, разрушающее его брак, есть результат не только его личной ошибки, но прежде всего того общественного уклада, по которому жизнь человека стала противоестественной. Так, общество навязало женщине «одновременно быть и беременной, и кормилицей, и любовницей», то есть тем, «до чего не спускается ни одно животное». Животное в человеке – это не следование природному и естественному, это отказ от них в силу того, что человек признает истинным то, что подсказывает ему его ложный ум. Все страдания человека – в его промежуточном состоянии, между животным и человеческим. Человеческое в человеке определяется верой в разумность всего происходящего в жизни. Животное, лишенное мыслительной деятельности, находится во власти самого разумного природного закона. Человек, обладающий какими-то знаниями и считающий, что он может влиять на правильный ход жизни, неизбежно впадает в животное состояние, мучительное для него тем, что он обнаруживает бессмысленность всего своего знания.

Супруги Позднышевы прошли через все круги этого ада, находились на грани самоубийства. И последним выплеском животного начала, приведшего к трагедии, стала мечта жены, отказавшейся по совету врачей рожать, о «какой-то другой, чистенькой, новенькой любви» (интерпретация поведения жены – это точка зрения героя, героиня лишена собственного голоса и права оценки), и ревность Позднышева, выпустившего на волю своего «бешеного зверя», когда он почувствовал, что его добычу хочет захватить другой.

До появления мнимого соперника Позднышеву удавалось сдерживать в себе зверя. Переломным моментом здесь станет музыка. Музыка – «страшная вещь», потому что она «раздражает душу», пробуждает в ней то, что находится за гранью понимаемого. Для Позднышева. происшедшее с ним в момент исполнения крейцеровой сонаты, кажется ужасным. И весь ужас состоит в том, что он впервые почувствовал себя неожиданно спокойным. Он испытал то новое радостное состояние духа, которое его не посещало никогда. Он привык страдать, бороться со своим «зверем», загонять его в глубины своего «я». Незнакомое состояние ясности вызывает страх. Именно в этот вечер Позднышев видел все естественно, не придумывая за других их состояний. Он как бы избавился от своего двойника, твердившего ему о самом плохом. Но это состояние быстро исчезает. И причина этому в том, что герой не пытается понять природу происшедшей перемены.

Обращает на себя внимание тот факт, как описывает Толстой возвращение героя в город. Путь до железнодорожной станции пролегал через поля. Вид окружающего осеннего пейзажа успокоительно действует на Позднышева. Но восьмичасовой переезд в вагоне по железной дороге раздражает в нем его «зверя». Он упивается собственным воображением, рисующим ему пошлые сцены свидания жены и Трухачевского. Этот «зверь» – двойник героя, его второе «я», рожденное обществом. Это «я» имеет те права, которые не должно иметь чужое «я». Чужое «я» не берется во внимание как самоценное и достойное того же, что и собственное. Именно поэтому Позднышев чувствует себя оскорбленным и униженным.

Весь путь до города герой испытывает мучительные страдания, избавиться от которых он готов ценой даже своей жизни. Страдание, по учению Толстого, есть результат замутнения сознания. В момент возвращения в город оно достигло своего апогея. Позднышев настолько находится во власти своей животной личности, что не в состоянии ни думать о чем-либо другом, нежели о той обиде, которую, по его мнению, нанесла ему жена. Тогда, когда герой переживает наивысшее заблуждение, происходит разрешение конфликта животного и человеческого. В момент убийства, когда кажется, что «бешеный зверь» победил окончательно, в герое неожиданно «свет сознания». Позднышев вдруг понимает, что он убил «беззащитную женщину». Увидев умирающую жену, он впервые забыл о себе и признал в ней человека. Его «прости», обращенное к умирающей, – это признание собственной виновности и запоздавшее раскаяние, к которым не может приговорить человека никакой суд, если этого не осознает он сам.

Но то спокойное, радостное состояние, которое Позднышев испытывал, слушая крейцерову сонату, к нему не вернется никогда. В финале повести Позднышев дважды будет просить прощения у своего слушателя и дважды ничего не услышит в ответ. В молчании рассказчика нет того осуждения, которое заставило перейти в другой вагон адвоката и эмансипированную даму, и нет равнодушия. Рассказчик понимает героя, поэтому протягивает ему руку. «Прости» Позднышева обращено не только к герою, но и к читателям, и означает оно то, что если его простят, то, значит, задумаются и поймут, что привело его к преступлению, а понимание даст шанс спастись от нравственного падения.

При всей жесткости нравственной позиции позднего Толстого следует отметить, что через все его творчество конца века красной нитью проходит вера в духовные силы человека. Убеждение писателя в том, что Царство Божие находится внутри человека, укрепляло его веру в способность человека осуществить в своей жизни все то, чему учил Христос. Эта мысль художника определяет основную идею его последнего романа «Воскресение», заданную уже в трех эпиграфах, которые автор предпосылает своему произведению. Эпиграфами являются цитаты, взятые из трех Евангелий, от Матфея, Иоанна и Луки. Их объединяет одна общая мысль об отношениях человека и Бога как ученика и учителя. (В творчестве этого периода встречается и другое соотношение человека и Бога как работника и хозяина, мелькает оно и в романе «Воскресенье»). Ученикам свойственно ошибаться, но смысл ученичества как раз заключается не в том, чтобы не делать ошибок, а в том, чтобы уметь их обнаруживать и исправлять, то есть стремиться к совершенному знанию, воплощенному в Учителе. Идея эпиграфов отражает основное содержание романа.

В основе его сюжета истории жизни двух людей, Дмитрия Нехлюдова и Катюши Масловой, когда-то испытывавших светлое чувство влюбленности друг в друга, а потом разошедшихся каждый по своей дороге, чтобы встретиться вновь, но уже в совсем другом качестве: она подсудимая, он один из тех, кто должен ее судить.

Роман начинается символично, с изображения весны в городе. Город – символ прогресса, достижений человеческого ума, направленного, по мысли Толстого, на уничтожение живой жизни. Но, «как ни старались люди, собравшись в одно небольшое место несколько сот тысяч, изуродовать ту землю, на которой они жались, как ни забивали камнями землю, чтобы ничего не росло на ней, как ни счищали всякую пробивающуюся травку, как ни дымили каменным углем и нефтью, как ни обрезывали деревья и ни выгоняли всех животных и птиц, – весна была весною даже и в городе» (Ч. I, гл. I). В самом начале романа мы обнаруживаем типичное для Толстого противостояние миров, общественного и природного. Если все, что делают люди в городе, грозит смертью, то все, что происходит в природе пронизано красотой и любовью. «Люди считали, что священно и важно не это весеннее утро, не эта красота мира Божия, данная для блага всех существ, – красота, располагающая к миру; согласию и любви, а священно и важно то, что они сами выдумали, чтобы властвовать друг над другом» (Там же ).

Вся дальнейшая история жизни героев определяется этим противостоянием. Юные Катюша и Дмитрий, радостные, влюбленные, под воздействием общества, каждый по-своему, идут по пути духовного омерщвления. Катюша выбирает «хорошо оплачиваемое постоянное прелюбодеяние», Дмитрий становится человеком комильфо, то есть тем, кто чувствует себя выше других без всякого на то основания. Для обоих жизнь превращается в «хроническое преступление заповедей божеских и человеческих».

В молодости оба героя перестали доверять голосу совести, подчинились тому закону внешней жизни, который установлен обществом. Так, Нехлюдов поначалу пытался бороться, пытался доверять себе. «Но бороться было слишком трудно, потому что все то, что он, веря себе, считал хорошим, считалось дурным другими, и наоборот, все, что, веря себя, он считал дурным, считалось хорошим всеми окружающими его. И кончилось тем, что Нехлюдов сдался, перестал верить себе и поверил другим» (Ч. I, гл. XIII). Подавление живого, естественного привело к тому, что в Нехлюдове развилось животное начало (не случайно так подробно Толстой в романе описывает утро героя, его внешность, туалет). В Нехлюдове живут теперь два человека, духовный, «ищущий блага себе только такое, которое было бы благо и для других людей», и животный, «ищущий блага только себе и для этого блага готовый пожертвовать благом всего мира» (Ч. I, гл.XIV), и последний восторжествовал над первым, подавил его, но не убил, ибо невозможно убить то, что не принадлежит делу рук человеческих. Поэтому воскрешение первого духовного человека неизбежно.

В Нехлюдове этот процесс начинается постепенно, с того самого момента, как он увидел Катюшу в суде и вспомнил, как виноват перед ней. Вся его теперешняя жизнь перестает его устраивать. К своему удивлению он замечает, что ему становится неприятно с людьми, с которыми он раньше много общался. Ему не приятен он сам. Это состояние, которое Толстой называет «чисткой души», свидетельствует о пробуждении духовного человека. Но такие состояние Нехлюдову пришлось испытывать не раз. Пережив подобное, он составлял себе правила жизни, чтобы потом опять их забыть, до очередной «чистки», подчинившись «соблазнам мира». (Ч. I, гл. XXVIII) Но именно встреча с Катюшей положила начало очистительному процессу, в течение которого миру так и не удалось «уловить» его и вернуть в рамки общества. Почему?

Катюша Маслова была первым и единственным светлым чувством Нехлюдова. С любовью к ней он связывал другое чувство радости жизни. Перестав доверять себе, поверив другим, тем самым он уничтожил в себе и чувство к Катюше, и чувство радости жизни, погубил и саму Катюшу. С ней произошел «духовный переворот», после которого она перестала верить в добро. Это случилось тогда, когда Нехлюдов, заплатив сто рублей, навсегда покинул ее. Катюша внутренне оцепенела. Ей не хватает духовных сил, чтобы разобраться в произошедшем. Она была уверена, что Нехлюдов любил ее, и она любила его. Внутренний голос (а у Толстого это голос самой жизни) говорил ей об этом. И когда возникал вопрос, почему он с ней так поступил, оглядываясь вокруг себя, она видела только то, что все поступают так и не хотела искать ответов. «Станет скучно – покурила и выпила или, что лучше всего, полюбилась с мужчиной, и пройдет» (Ч. I, гл. XXXVII).

Нехлюдов и Маслова совершают одну из трагических ошибок человека, отказываются доверять своему «я», искать ответы на вопросы о том, что такое добро и зло. Все любимые герои Толстого проходили через нравственные катастрофы и только благодаря напряженной духовной жизни обретали победу над своим «зверем». Дмитрий и Катюша сразу же покорились воле общества и позволили животной личности взять верх над духовной.

Перелом в судьбах героев начинается с их встречи в тюрьме. Впервые в минуты «душевной чистки» Нехлюдов не сел писать правила жизни, а начал совершать поступки, согласные тому, что происходило в нем. Он едет к Масловой в тюрьму, чтобы просить у нее прощение. Начало духовного очистительного процесса невозможно без усилий со стороны личности. Нехлюдов должен был заставить себя не только думать, о том, что он поступил когда-то плохо, но и делать все, чтобы исправить плохое.

В начале этого пути ему еще не открыта вся трагедия происшедшего с ним и Катюшей. Он еще находится во власти рефлексии, а не жизни. Поэтому его поражает, что вместо Катюши Масловой, какой он ее помнил, перед ним предстала совершенно «мертвая женщина», которая его поначалу и не узнала. Чтобы осуществить задуманное, Нехлюдов «сделал усилие, призывая того Бога, которого он вчера почуял в своей душе, и Бог тут же отозвался в нем» (Ч. I, гл. XXXXIII).

Человеку, чтобы вернуться к своей духовной личности, необходимо вспомнить о Боге, но не о том, которого проповедует тюремный священник. Христианское богослужение в тюрьме описывается Толстым как продолжение механистической жизни общества. Повторяются затверженные слова, арестанты делают те движения, которые соответствуют этим словам, но никто не задумывается над смыслом происходящего. И богослужение напоминает обряд, лишенный жизни души, в течение которого многие испытывают «смешанное чувство благоговения и скуки» (Ч. I, гл. XXXX).

Касаясь вопросов церкви в ходе повествования, Толстой предъявляет ей те же претензии, что и в своих публицистических и философских работах. Поэтому Нехлюдов в своем духовном порыве опирается не на Бога церковного, а на того, что живет в его душе, на того, который открылся ему в минуты размышлений, когда он содрогнулся от осознания ужаса, творимого людьми над себе подобными.

Общение Нехлюдова и Масловой в тюрьме возвращает их к утраченной в молодости жизни. Но Нехлюдов быстрее, чем Маслова, начинает понимать, в какую пропасть они оба пали. Для Катюши суда и приговора оказалось мало, чтобы она задумалась над тем, как живет. И она слишком долго не верила в добро, чтобы поверить в него с первого покаянного визита Нехлюдова. При виде Дмитрия ей сделалось больно, потому что она на мгновение вспомнила все то прекрасное и погубленное, что было связано с ним. Инстинктивно закрываясь от боли, она не хочет думать, ей легче и проще видеть в Нехлюдове только «богатого господина, которым можно и должно воспользоваться» (Ч. I, гл. XXXXV).

Нравственное очищение, которого хочет Нехлюдов, как уже говорилось выше, представляется ему по-книжному. Он предлагает Масловой жениться на ней и тем самым искупить вину. Это решение эгоистическое, Нехлюдов думает только о себе. Маслова интересует только как внешний свидетель его преступления перед совестью. Он не представляет той трагедии, которая произошла с героиней. Во время их второго свидания он увидел не просто «мертвую женщину», а озлобленного, ожесточенного человека, который ему никогда ничего не простит, так много боли принес он ей. Прощение нельзя вымолить только предложением жениться, само это предложение теперь кажется нелепым самолюбованием. Хотя факт покаяния Нехлюдова все-таки заставил Маслову очнуться от ее духовной спячки. Не случайно после одного из его визитов она уже отказывается пить вино.

В романе Толстой еще раз повторяет основное свое убеждение относительно человека. «Люди как реки: вода во всех одинакая и везде одна и та же, но каждая река бывает то узкая, то быстрая, то широкая, то тихая, то чистая, то холодная, то мутная, то теплая. Так и люди. Каждый человек носит в себе зачатки всех свойств людских и иногда проявляет одни, иногда другие и бывает часто совсем не похож на себя, оставаясь все между тем одним и самим собою» (Ч. I, гл. LIX).

Отношения Масловой и Нехлюдова друг к другу также текучи, как и все в человеке. Маслова освобождается от ненависти к Нехлюдову тогда, когда он уже смирился с тем, что она не простит ему зла, когда его уже тяготила обязанность воскресить ее духовно, которую он на себя взял добровольно. Он вдруг увидел в ней, в ее отказе от его предложения жениться не только «непрощенную обиду, но что-то другое – хорошее и важное» (Ч. I, гл. LIX) . Духовный очистительный процесс начинается и в Катюше.

В романе много места уделяется описанию общественных институтов. Это и суд, и тюрьма, и семья, и церковь. Но всякий раз Толстой подчеркивает мертвенность каждого из них. Суд – это хорошо отлаженный механизм, работающий без сбоев, потому что он не касается духовной сферы жизни человека, а останавливается только на ее формальной стороне. Каждый из тех, кто судит Катюшу, озабочены только собой, хотя внутренне понимают, что она не виновата, но «личное благо» берет верх над желанием блага другому.

Отношения Нехлюдова и Мисси, которые должны были закончиться свадьбой, строились только на желании последней иметь Дмитрия своим мужем. Ни о каком другом чувстве, кроме чувства власти одного над другим, здесь нельзя говорить.

Тюрьма поражает отношением к человеку как к вещи. «Люди, прожившие в тюрьме, всем существом своим узнавали, что, судя по тому, что происходит над ними, все те нравственные законы уважения и сострадания к человеку, которые проповедываются и церковными, и нравственными учителями, в действительности отменены, и что поэтому и им не следует держаться их» (Ч. III, гл. XIX). Из органа, призванного уничтожать порок, тюрьма превращается в орган, культивирующий его, ибо зло порождает зло.

По сути Толстой выносит приговор обществу, изображая его как общество мертвых людей, находящихся под властью животного начала. Это общество обрекает себя на гибель потому, что для него не существует человека, как созданного Богом для любви и красоты. Для общества человек – необходимый винтик в его механизме. И если этот винтик сломался, погнулся, перестал удовлетворять условиям работы механизма, то его, если можно исправить, отправляют на каторги, в тюрьмы, или уничтожают.

С движением сюжета рамки художественного мира романа расширяются, появляются новые персонажи, новые картины действительности. Жизнь постепенно захватывает героя и благодаря этому он осуществляет свое нравственное восхождение. Нехлюдов покидает свою комфортную квартиру, путешествует по России, везде видит несчастных людей. «Народ вымирает, привык к своему вымиранию, среди него образовались приемы жизни, свойственные вымиранию, – умирание детей, сверхсильная работа женщин, недостаток пищи для всех, особенно для стариков» (Ч. II, гл. VI). Символом умирания жизни становится образ несчастного, с т а р ч е с к о г о (разбивка моя – В.Р.), обреченного на смерть от недостатка питания ребенка в скуфеечке. Этот ребенок – главное нравственное обвинение обществу.

Образ страдающего ребенка в романе Толстого выполняет ту же функцию, что и в романе Достоевского «Братья Карамазовы». Для Ивана Карамазова плачущие, голодные, избиваемые дети – доказательство несовершенства Божьего творения, оправдания призыва к крови, к расстрелу, революции. Для Дмитрия Карамазова плачущий ребенок – это его надломленная совесть, его вина, а значит, и его ответственность. Исправить положение возможно, только исправляя себя внутренне.

В романе Толстого представлены и революционеры, но все-таки его главный герой ближе к идее Дмитрия Карамазова. Нехлюдова поражает увиденные несчастья людей. Но на вопросы, почему так происходит, он не в состоянии ответить, потому что понять, как одни люди делают зло другим, для него не является возможным. На данном этапе нравственного роста Нехлюдов может только доверять голосу собственной совести, который говорит ему, что нельзя участвовать во зле («... понять все дело хозяина – не в моей власти. Но делать его волю, написанную в моей совести, – это в моей власти...» (Ч. II, гл. VIII). Неучастие во зле оборачивается деланием блага. Нехлюдов невольно становится ходатаем по делам арестованных, несправедливо осужденных. Эта новая для него работа еще в большей степени открывает ему безнравственность, античеловечность всей государственной машины и людей, ставших ее придатком.

Совершенно обоснованным является сближение Нехлюдова с революционерами и присутствие в романе этой сюжетной линии, ибо революционеры – это те люди, которые объявили войну существующей системе отношений в обществе. До знакомства с ними Нехлюдов не принимал их за жестокие меры борьбы, убийства. Но теперь, когда узнал их поближе, то ему стало очевидно, что между революционерами и правительством идет война, которая требует своих средств, как правило, безнравственных. И как любая война уродует души, так и эта делает то же самое. Поэтому среда революционеров неоднородная. Среди них есть и те, кто возвысил себя над другими, такие маленькие Наполеоны, вроде Новодворова. «Умственные силы этого человека – его числитель – были большие; но мнение его о себе – его знаменатель – было несоизмеримо огромное и давно уже переросло его умственные силы» (Ч. III, гл. XV). Вся революционная деятельность Новодворова – это только удовлетворение личных амбиций, тщеславия.

Но другая часть революционеров, в которую входили Симонсон, Марья Павловна, Кондратьев, Набатов, Крыльцов, представляла собой нравственную оппозицию обществу, потому что эти люди избрали революционную деятельность не из эгоистических побуждений, а из осознания необходимости бороться с существующим злом. Именно в этой среде начинается духовное воскрешение Масловой. Она впервые ощутила радость от служения людям.

Введением в роман образов революционеров Толстой попытался определить характер революционного движения в России. Но все-таки носителем авторского взгляда на природу творящегося в миру зла в «Воскресенье» является старик, которого Нехлюдов сначала встретит на пароме, а потом в тюрьме. Он повторяет мысль Толстого о том, что человек должен доверять голосу собственной совести. «И я людям верил и блудил, как в тайге. И староверы, и нововеры, и субботники, и хлысты, и поповцы, и беспоповцы, и австрияки, и молокане, и скопцы. Всякая вера себя одна восхваляет. Вот все и расползлись, как кутята слепые. Вер много, а дух один. И в тебе, и во мне, и в нем. Значит, верь всяк своему духу, и вот будут все соединены. Будь всяк сам себе, и все будет едино» (Ч. III, гл. XXI).

Трагедия не только Нехлюдова и Маслова, но и сестры Нехлюдова, и его друга Селенина, и многих других заключается именно в том, что они поверили людям и законам, создаваемым людьми. Но ведь люди – это только ученики, работники. У них есть Учитель или Хозяин. Он живет в каждом из них. Именно поэтому Толстой призывал человека прислушиваться к голосу собственной совести. И когда каждый услышит голос Бога, то тогда все в Боге соединятся.

Роман заканчивается тем, что Нехлюдов читает Евангелие и, наконец, неожиданно открывает ответы на мучавшие его вопросы, почему люди творят так много зла и что нужно делать человеку. «Ответ, которого он не мог найти, был тот самый, который дал Христос Петру: он состоял в том, чтобы прощать всегда всех, бесконечное число раз прощать, потому что нет таких людей, которые сами не были виновны и потому могли бы наказывать и исправлять» (Ч. III, гл. XXVIII). Если зло рождает зло, то добро рождает добро.

Нехлюдов в финале романа повторяет то, о чем Толстой говорил уже и в своих повестях, и в книге «В чем моя вера?». Человек приходит в этот мир исполнить волю Хозяина, которая выражена в пяти заповедях: не убий, не прелюбодействуй, не клянись, прощай обиды и люби врагов своих. Если человек сумеет жить по этим заповедям, то он обретет Царство Божие на земле. Роман имеет открытый финал, ибо для его героя начинается новая жизнь.

Но возможность обретения Царства Божьего на земле все-таки кажется мало осуществимой мечтой автора, ибо в какой-то степени противоречит его убеждению в том, что люди как реки. Роман «Воскресенье» датирован концом 1899 года. После него Толстой не напишет крупного эпического полотна. Последние годы жизни говорят о духовном кризисе великого художника. Непонимание в семье, уход из Ясной Поляны, посещение Оптиной пустыни, оплота русской православной церкви, с которой он разорвал отношения, и, наконец, просьба о священнике перед смертью – все это говорит о том, что до конца жизни Толстой так и не был до конца уверен, что нашел ответы на все мучающие человечество вопросы. Если бы истина была так проста и доступна человеку, то откуда же тогда, эти метания писателя? Или истина не в том, или человек намного сложнее того, каким представил его Толстой в своем последнем произведении. Из романа «Воскресенье» ушла та психологическая сложность характеров, их непредсказуемость, которая отличала все творчество Толстого.

Несмотря на то, что сам Толстой объявил о своем духовном перевороте в 1880-е годы, все же можно проследить единую тенденцию как в его ранних, так и в поздних произведениях. Те идеи, которые писатель изложил в заповедях, присутствовали в размышлениях героев и автобиографической трилогии, и «Севастопольских рассказов», и «Войны и мира», и «Анны Карениной».

По сути все творчество Толстого проповедует единую мысль о том, что жизнь есть любовь, есть Бог, и человек обязан осознать это, чтобы жить действительно живой жизнью.