Этот вопрос очень важен, хотя его, как правило, минуют при чтении курсов литературной истории. А между тем знаменитая формула Гете: "Суха, мой друг, теория везде, но вечно древо жизни зеленеет", - не вполне справедлива в том отношении, что часто вызывает отрицательную реакцию на писательские размышления об искусстве, на попытки познать природу творчества. Считается, что такие устремления сковывают волю художника: рефлексия лишает мысль свободного полета, анализы иссушают душу, раздумья же об искусстве уводят в сторону от самого искусства в область рационального мышления. В одной остроумной притче такой писатель уподобился сороконожке, которая, задумавшись, с какой ноги ей начать двигаться, так и не могла сделать ни шагу.
Однако литература то и дело, и притом во множестве примеров, демонстрирует странный парадокс: гению всегда работается с трудом! Это при его-то богатейшем воображении и невероятной силе художественного дара? Да, именно так. Но почему? - невольно возникает вопрос. Он, к великому сожалению, обычно не задается, и дело, как правило, ограничивается фиксацией знакомой мысли: "Гений - это труд".
Между тем писателю такого масштаба работа стоит громадных усилий именно потому, что он чувствует или отлично отдает себе в них отчет объективные законы творчества и художественного восприятия, те самые, которые смело переступает, не замечая их, самоуверенная посредственность. Вот почему, присмотревшись внимательнее к размышлениям писателей-классиков о творчестве, к их эстетическим взглядам, мы яснее сможем понять и сами результаты, их труда, причины исключительной силы их воздействия на читателей.
Когда исследуются проблемы мастерства, поэтики таких авторов, обычно возникает стилистическая фигура энергичного противопоставления: Толстой или Достоевский, Толстой, Достоевский или Чехов и т.п. В моменты же перенесения проблем творческой индивидуальности в область общих вопросов эстетики, картина резко меняется: на месте разделительного союза оказывается соединительный: Толстой и Достоевский, Толстой, Достоевский и Чехов. Они словно повторяют друг друга в определении законов искусства, законов творчества, законов читательского восприятия, они здесь едины, как едины, обязательны для всех сами эти законы.
Каковы же основные эстетические идеи писателей этой поры и в какой мере они определяют их творческий процесс?
Прежде всего искусство толкуется ими не как наслаждение, не как возможность увлекательного проведения досуга, а как важнейшее средство общения людей между собой. Причем существенно то, что это общение происходит на высочайшем уровне художественного гения или таланта. Посредственность не вызывает стойкого интереса, мираж быстро рассеивается, и в дело вступают рано или поздно истинные ценности: значительность содержания и совершенство художественного воплощения.
Суть же такого единства творящего и воспринимающих заключается в том, что, когда "я", "он", "она", "они" открывают книгу Толстого или Чехова, Достоевского или Некрасова, возникает эффект перенесения читателей в одно состояние, в одно чувство, а именно в то, какое когда-то было пережито, испытано автором над страницами его произведения.
Во-вторых, такое общение, по сути дела, не имеет границ, поставленных воспитанием, образованием, уровнем интеллекта, других личностных качеств читателя, вплоть до характера, темперамента, национальной принадлежности и т.п., так как читатель получает возможность всякий раз "перенести на себя" изображаемое и по-своему испытать и почувствовать все, что показывает ему художник. Лев Толстой гениально просто определяет закономерность этого воздействия на читателя произведения искусства в дневниковой записи 1902 года: "Искусство есть микроскоп, который художник наводит на тайны своей души и показывает эти общие всем людям тайны ".
Такая книга, оставаясь одной для всех, воспринимается каждым по-разному. Николай Гумилев замечает в одной из своих лекций об искусстве: "Когда поэт говорит с толпой, он говорит с каждым, кто в ней стоит".
На какой же основе рождается процесс восприятия, где индивидуальное сознание писателя вызывает "всеобщее заражение" (Гегель) или "заразительность" (Л. Толстой) искусством? Это происходит в том случае, когда мысль переводится в область чувства, и то, что было непонятно и недоступно, оставаясь в пределах логических категорий, становится доступным и понятным, переходя в мир переживаний, оказываясь кровным достоянием каждого читателя.
Все, выше изложенное, дает основание поставить следующий вопрос, выделив его в особый раздел лекции: Учение русских классиков о содержании в искусстве.
Это совсем не то, что трактуется в общей теории литературы как "предмет изображения", "предмет повествования" или как "тема" в такой же ее интерпретации ("что изображено"). Подобные истолкования "содержания" отправляют нас скорее к действительности, дающей толчок воображению художника, нежели к самому произведению искусства. Подлинное же искусство допускает в себя не просто идеи, которые можно изложить рациональным путем, формулируя их в словах, а именно эстетические, художественные идеи: "идеи-чувства", как говорит Достоевский, или "образы-чувства", по определению Толстого. Рациональное оказывается здесь слито воедино с эмоциональным. Можно сказать так: это мысль, ставшая переживанием, и чувство - пережитой, выстраданной мыслью. "Искусство, - утверждает Толстой в трактате "Что такое искусство?" (глава пятая), - есть деятельность человеческая, состоящая в том, что один человек сознательно известными внешними знаками передает другим испытываемые им чувства, а другие люди заражаются этими чувствами и переживают их ".
В этой способности соединять людей в одном чувстве, в одном состоянии заключена, бесспорно, идея божественного предназначения искусства. Давая свое толкование Евангелию, Толстой говорит: "Действительно пришло бы царствие Божие, если бы люди жили духом Божиим, потому что дух Божий один и тот же во всех людях. И живи все люди духом, все люди были бы едины и пришло бы царство Божие". Но ведь то же самое происходит и в искусстве, объединяющем в одном духовно-душевном состоянии громадные массы людей. "Науки и искусства, - утверждает один из героев Чехова в "Доме с мезонином", - когда они настоящие, стремятся не к временным, не к частным целям, а к вечному и общему, - они ищут правды и смысла жизни, ищут Бога, душу" (курсив мой. - Н.Ф.). Мысль о том, что чувство правды, красоты и добра есть основа прогресса человеческого, потому что объединяет в себе людей разных времен и народов, прошлое, настоящее и будущее, всегда была одной из любимейших его идей ("Дуэль", "Студент" и др).
Наиболее полно, и в целостной системе понятий, представление об "истинном" искусстве, т.е. искусстве, отвечающем объективным законам творчества и художественного восприятия, было разработано Львом Толстым. В одной и той же последовательности он постоянно (дневниковые записи, статьи, наброски, трактат "Что такое искусство?") говорит о трех непременных условиях произведения искусства: содержании, форме, искренности.
Содержание, утверждает он, должно быть значительным, жизненно необходимым для людей и непременно новым. Толстой и понятие художественного таланта определяет очень своеобразно. Талантливый писатель для него не тот, кто может ярко излагать свои мысли, а тот, кто видит то, чего не видят другие.
Форма должна отчетливо передать, выявить содержание, она всецело зависит от него. Особенно полно это несколько парадоксальное представление о форме было высказано Толстым в образе художника Михайлова в "Анне Карениной": выяснится, станет ясным содержание - значит, появится и соответствующая форма.
Искренность Толстой тоже определяет весьма оригинально. Во всяком случае, совсем не так, как ее трактует литературная критика: писатель должен быть искренним, т.е. говорить о том, в чем убежден, никогда не кривить душой и т.п. Такое понимание искренности для Толстого лишено всякого смысла: ведь это именно он сказал, что писать надо тогда, когда не можешь не писать и когда, обмакивая перо, всякий раз оставляешь в чернильнице "кусок мяса" - частицу своей души, своего сердца (запись Б. Гольденвейзера в книге "Вблизи Толстого"). Он определяет искренность не метафорически, а очень точно, конкретно, имея в виду труд писателя: это "степень силы переживания" автора, которое передается читателям.
Еще один очень важный момент в этой эстетической конструкции заключается в том, что читатель оказывается захвачен не только силой переживания и значительностью высказываемого содержания, но и тем, что он получает — благодаря художественной системе, предлагаемой ему автором, - возможность представить себе все, что изображает писатель на основе собственного жизненного опыта. Самое трудное дело в искусстве, - утверждает Толстой, - чтобы читатель понял тебя так, "как ты сам себя понимаешь". Достоевский, определяя понятие художественности, говорит, по сути дела, о том же, о способности писателя "до того ясно в образах романа выразить свою мысль, что читатель, прочтя роман, совершенно так же понимает мысль писателя, как сам писатель понимал ее, создавая свое произведение". Им вторит и Чехов: "Людям подавай людей, а не самого себя!"
|
 |
|||
 |
|||
Русские классики естественно дополняют важнейшее слияние автора и читателя, петь это единство, вовлечен читатель в механизм работы души писателя, становится эта работа частью его собственного духовно-душевного существования, - значит, есть произведение подлинного искусства. Нет - тогда это может быть все, что угодно: грубая, топорная работа, ошибка мастера или самоуверенность посредственности, но только не подлинное произведение искусства. В остроумнейшей, иронической формуле высказывает этот закон, отмеченный и подробно разработанный русскими авторами, французский писатель Жюль Ренар в своем "Дневнике": "Очень известный, - пишет он и затем безжалостно завершает фразу, - в прошлом году писатель..." Русские писатели имели в виду произведения, которым суждено жить века и тысячелетия.
|
 |
 |
Таким образом, в концепции писателей-классиков XIX века возникает завершенное внутри себя построение, разомкнутое, однако, в то же время в громадный читательский мир, имеющий способность под влиянием такого искусства соединять давно прошедшее, настоящее и будущее. Добавим также, что связи между элементами этой системы не прямые, как, к сожалению, они нередко толкуются, когда в однонаправленной последовательности, а обратные (по принципу кибернетических структур, но более усложненных).
Главное же состоит в том, что русские классики определяли, свойства именно истинного искусства, закономерного и, можно сказать, даже "законного" в том смысле, что оно отвечало объективной природе художественного творчества, а не имело в виду сомнительных экспериментов и эстетических "проб", оказывающихся часто на грани искусства и "не искусства". Вот почему их собственные произведения до сих пор поражают своей красотой, правдивостью и силой воздействия. И, бесспорно, переживут еще многие читательские поколения.
Важным вопросом для этих мастеров оставалось соотнесение двух понятий: правды жизни и правды искусства. Они различны по своей природе. Для Толстого высшей похвалой писателю была возможность назвать его "художником жизни", т.е. глубоко правдивым, верным в своем изображении жизни и человека. Не случайно именно ему принадлежала парадоксальная мысль о том, что искусство объективнее самой науки. Наука идет, говорит он, к формулированию закона путем приближений и "проб". Для истинного художника такой возможности нет, у него нет выбора: его изображение или правда, или ложь. Поэтому в отношении точности художественного описания Толстой, Достоевский, Чехов были исключительно требовательны. Достоевский решительно отвергает картину В.И. Якоби ("Привал арестантов"), получившую золотую медаль на выставке в Академии художеств в 1961 году, потому что находит в ней подробность, не замеченную никем: каторжники изображены в кандалах без кожаных подкандальников! Несчастные не сделают и нескольких десятков шагов, замечает он, чтобы не сбить себе ноги в кровь, а "на расстоянии одного этапа протереть тело до костей". (Достоевский после приговора был сам закован в кандалы как каторжанин, и долгие годы спустя уже после каторги показывал следы кандального железа на ногах). Толстой был благодарен Чехову за его замечание, когда тот присутствовал при чтении в Ясной Поляне рукописи "Воскресения": Чехов только что вернулся из поездки на Сахалин и обратил внимание автора на то, что Маслова не могла познакомиться с политическими заключенными на этапе, так как это строжайше запрещено, и Толстому пришлось капитально перерабатывать уже готовый вариант сцены, которой он был прежде доволен.
Но требование верности правде жизни сочеталось у них с таким же решительным отрицанием "буквального реализма", натуралистического изображения действительности. Толстой, например, совершал настолько смелые эксперименты с художественным временем, что им могли бы позавидовать авангардисты XX века. Стремительное мгновение смерти он развертывает в несколько страниц подробных описаний состояния своего героя (эпизод гибели капитана Проскурина в рассказе "Севастополь в мае"), а на фоне двух смежных строк народной песни ("Ах вы, сени мои, сени!..") в сцене смотра русского войска при Браунау (в Австрии) Долохов и Жерков успевают встретиться, обменяться пространными репликами и расстаться друг с другом, не особенно довольные разговором, фальшь которого подчеркивается звучанием правдивой и искренней песни. Чехов в экспозиции, - написанной в очерковой манере, - повести "Палата № 6" подводит читателя к зловещему серому забору с гвоздями, торчащими остриями вверх, но ни слова не говорит о большом здании, расположенном рядом, - тюрьме. Но уже сейчас, в краткой заключительной фразе: "Эти гвозди, обращенные остриями кверху, и забор, и самый флигель имеют тот особый унылый, окаянный вид, который у нас бывает только у больничных и тюремных (обратите внимание на эту деталь! Курсив мой. - Н.Ф.) построек...", - автор готовит мощный трагедийный взрыв в кульминации повести, когда доктор Рагин, сам оказавшись "заключенным" в палате № 6, видит "недалеко от больничного забора в ста саженях, не больше, высокий белый дом, обнесенный каменною стеной. Это была тюрьма". Т.Е. та самая тюрьма, которую автор не показал в первый момент читателю, нарушив правду реальности во имя высшей правды искусства: наиболее яркого, интенсивного выражения идеи произведения и эмоционального воздействия на читателя.
Писатели XIX века разрабатывают такую технику, такие приемы, что открывают перспективы развития искусству века XX-го.
Поможем написать любую работу на аналогичную тему