Внутренний конфликт в развитии гения Достоевского обнаруживает себя в острой борьбе-единстве двух начал: авторской рефлексии и художественного воображения. Он никогда не оставался на почве богословия или идеологических построений: всегда они переходили у него в художественное исследование человека, притом, по преимуществу - русского человека. Всегда - или, как правило, - за плечами его персонажей появлялся сам автор (словно опровергая центральное положение известной концепции М.М. Бахтина). Он не только демиург, творец, он вкладывает в души своих героев собственные идеи, и, вступая в диалог со своими персонажами, диктует им свою волю.
Едва вернувшись с каторги, он принимается за опасное, чреватое большими осложнениями, журналистское и издательское дело и за публицистику. Это не сломленный десятилетними репрессиями человек, каким его иногда пытаются представить. Вскоре Достоевский дает новое направление общественной мысли, определив его, как "почвенничество". Это действительно была оригинальная концепция, преодолевшая узость и предрассудки славянофильства. Образно говоря, последние шли вперед, повернув голову назад, и видели прогресс в реанимации простонародной старины, субъективно к тому же ими толкуемой. Герцен имел основание иронизировать в "Былом и думах", говоря об их попытках слиться с народом: Константин Аксаков так старательно наряжался под русского простолюдина, что русские люди, встречая на улицах Москвы, принимали его...за перса. Достоевскому этот маскарад был ни к чему. Он никогда не "падал ниц" перед народом, потому что считал себя народом и полагал, что истоки национального характера следует искать не во внешних обстоятельствах жизни, а в единстве человека с родной почвой, с родной землей. Наиболее полно концепция почвенничества была изложена им в "Зимних заметках о летних впечатлениях" (1863), этом важном этапе в эволюции Достоевского, в его попытках сформулировать идею, которая проливала бы свет на русскую историю и русское национальное самосознание.
Д.С. Мережковский не смог схватить суть учения Достоевского, утверждая, что "беспочвенничество" - одна из сторон русского сознания. Между тем идея Достоевского уже в то время, т.е. в процессе его нового становления как писателя (после ссылки), была глубоко диалектична. "Почвенничество" для него - это, во-первых, связь с родной землей, со стихией русской жизни, и, во-вторых, всечеловечность, отсутствие в душе национального эгоизма, способность раствориться в других, слиться с другими.
Важно, однако, прежде всего то, что идеи, так занимавшие его, давали толчок фантазии художника-беллетриста: они перевоплощались в характеры его героев. Он отдавал самые задушевные свои мысли своим персонажам. "Русские люди, - доверительно признается Свидригайлов ("Преступление и наказание"), - вообще широкие люди... широкие, как их земля, и чрезвычайно склонны к фантастическому и беспорядочному" (курсив мой. - Н.Ф.). Ставрогин в "Бесах" в предсмертном письме вспоминает: "Тот, кто теряет связи со своею землей, тот теряет Богов своих, то есть все цели" (курсив мой. - Н.Ф.). Наконец, Дмитрий Карамазов, задумываясь о предстоящем спасительном побеге в Америку, приходит в ужас: "Ненавижу я эту Америку уж теперь... не мои они люди, не моей души! Россию люблю, Алеша, русского бога люблю" (курсив мой. - Н. Ф.).
Итак, то, что было высказано автором в публицистических его выступлениях в самом начале 60-х годов ("Зимние заметки о летних впечатлениях"), узнается в беллетристическом, романном вымысле, притом в разные годы (1866, 1872, 1880) и в разных персонажных обличиях. Но стоит ли удивляться этому, если даже в "Хозяйке" (1847), одном из самых ранних произведений первого периода его творчества, была высказана мысль о трагичности свободы для человека, т.е. то самое убеждение, которое с такой энергией прозвучит в последнем его романе "Братья Карамазовы", а в "Зимних заметках о летних впечатлениях"(1863) была уже сформулирована идея "всемирности" русского народа, ставшая кульминацией Речи о Пушкине (1880)?
Достоевский в этом смысле - особенный писатель. Для того, чтобы понять его вполне - даже сюжеты с их драматическими интригами и острыми коллизиями, или его действующих лиц с их странными поступками, или, наконец, общие концепции его произведений, - нужно иметь хотя бы некоторое представление о ряде излюбленных его идей как глубоко верующего человека. Это ключ к постижению его творчества, некий необходимый шифр для более глубокого понимания и истолкования истинного содержания его произведений. (В отличие от авторов, картины которых говорят сами за себя и не требуют от читателей дополнительных усилий). Здесь таилась громадная опасность для художника: объективность могла смениться предубеждением, свободное воображение - проповедью. Достоевский сумел, однако, благодаря своему великому дару, нейтрализовать возможность исхода, избежать западни резонерства, во всем оставаясь собой - писателем, проповедующим высокие христианские заповеди.
Одна из таких любимейших его идей, особенно почитаемых им, - русская вера, исключительная, по мысли Достоевского, лежащая столько же в свойствах русского характера, сколько и в сущности христианства. Это способность верить исступленно, страстно, забывая себя, не ведая никаких преград.
Вера, по убеждению Достоевского, - важнейшая, даже единственная нравственная опора в человеке. Тот, кто колеблется в вере или оказывается на грани веры и безверия, у него обречен, он кончает либо сумасшествием, либо самоубийством. В любом случае отсутствие веры - это развал, деградация личности. Не зная кровавого финала Свидригайлова ("Преступление и наказание"), мы можем быть совершенно уверены, что он кончит плохо, что он погиб, потому что в нем нет веры в бессмертие души: вместо нее ему рисуется "закоптелая комнатка, вроде деревенской бани, а по всем углам пауки". (Достоевский использовал в этом эпизоде одну из сцен "Записок из мертвого дома"). Рогожин поднимает нож на Мышкина ("Идиот"), потому что колеблется в вере, а природа человеческая, утверждает Достоевский, такова, что не выносит богохульства и сама же мстит за себя - хаосом в душе, ощущением безнадежного тупика. Ставрогин ("Бесы") теряет "Богов своих", а вместе с ними - жизнь: сам затягивает намыленную петлю на шее, совершая величайший грех самоубийства. Как видим, идея формирует у Достоевского сюжетную структуру, проникает в ее лабиринты, строит их так же, как характеры его героев.
Другое капитальнейшее положение, высказываемое Достоевским, - мысль о страдании как очищающей силе, делающей человека человеком. Она была свойственна русским писателям. "Спокойствие, - замечает Толстой в одном из писем, - это душевная подлость!" Герой Чехова, ученый-медик с мировым именем (повесть "Скучная история") формулирует ту же мысль следующим образом, пуская в ход медицинскую терминологию: "Равнодушие -это преждевременная смерть, паралич души". Однако у Достоевского она приобретает всеобъемлющий религиозно-философский, метафизический характер: это отражение в человеке и в его судьбе того пути, который прошел Спаситель и завещал его людям.
Реминисценции этой мысли мы то и дело встречаем в романах Достоевского. "Страданием все очищается", - говорит в "Униженных и оскорбленных" Наташа, заранее зная, что впереди ее ждут величайшие несчастья, измена любимого человека. "В страдании есть идея", - повторяет Порфирий Петрович ("Преступление и наказание"), безжалостно загоняя Раскольникова в западню судебных уловок. "Страдание - то и есть жизнь", коротко резюмирует страшный собеседник, черт, в разговоре с Иваном Карамазовым в момент сумасшествия последнего ("Братья Карамазовы").
Не случайно же Христос в легенде о Великом инквизиторе ("Братья Карамазовы") появляется в ликующей толпе людей, узнавших его, "молча проходя среди них с тихою улыбкой бесконечного сострадания (курсив мой. - Н.Ф.). От него исходит исцеляющая сила. Возможно, это и есть та духовная красота, которая по мысли Достоевского, спасет мир. Не потому ли "страдальческая" красота его героев выше красоты телесной, "юродствующее" сознание богаче убогой точки зрения здравого смысла? Пожалуй, вряд ли удастся лучше определить подобную красоту, красоту Христова духа, чем это сделал Константин Бальмонт:
... Одна есть в мире красота –
Любви, печали, отреченья
И добровольного мученья
За нас распятого Христа.
Достоевский не останавливается перед крайностями и нередко переходит "через грань", демонстрируя в поступках своих героев какое-то душевное изуверство, преувеличения болезненного, недоброго в человеке. Мотив катастрофичности, аффектов, психологических надрывов приводит его персонажей к рвущейся, зыбкой границе между моралью и аморализмом, к переливающимися одна в другую "безднами" добра и зла. Бесспорно, однако, то, что с точки зрения идеи страдания, веры и могут быть только объяснены часто логически совершенно необъяснимые поступки героев Достоевского, многие таинственные коллизии его романов.
Христианским мировосприятием пронизаны, как духовным светом, страницы его произведений. Оно безраздельно доминирует у него, порой даже за счет художественности. Например, такого судебного деятеля, как Порфирий Петрович, у Толстого или Чехова нет и не может быть. Добившись бесспорного обвинения Раскольникова, он оставляет ему возможность добровольного признания, чтобы облегчить его участь, и в ущерб собственной карьере открыть путь преступнику к покаянию и искуплением греха обращением к Богу. Между тем такие же чиновники у Льва Толстого спокойно отправляют на каторгу женщину ("Воскресение") из-за небрежности, вызванной глубоким равнодушием к тому, кто оказывается в их власти. А Свидригайлов в том же романе "Преступление и наказание", аморалист, циник и убийца, в финале проявляет себя, как глубоко порядочный человек и делает множество благодеяний перед тем, как закончить все расчеты с жизнью и по своей воле уйти в мир иной.
Сама идея христианства и образ Христа, жертвенного, страдающего и распятого, бесконечно дороги Достоевскому и определяют не только логику его художественных исканий, но и его представления об истории человечества. Наиболее полно это слияние художника и философа-мыслителя выразилось в легенде о "Великом инквизиторе", которую рассказывает брату Иван Карамазов. Этот фрагмент - одно из пророчеств Достоевского о социальных преобразованиях, исполненных жестокого презрения к человеку, оставляющих ему право только на убогое "счастье", заранее рассчитанное узким кругом лиц, узурпировавших власть и лишивших людей свободы выбора, полной свободы сердца, завещанной Христом.
Наиболее убедительно легенду о "Великом инквизиторе" интерпретировал Н. Бердяев. Это не распря православия с католицизмом, утверждает он, а более глубокое противоположение двух начал всемирной истории. Там, где есть опека над людьми, кажущаяся забота о их счастье, соединенная с неверием в их высшее предназначение, - там появляется дух Великого инквизитора. Где временное ставится выше вечных ценностей, где утверждается, что истина не нужна, что достаточно успокоиться в отведенных тебе пределах, не ведая смысла жизни и отказываясь от свободы, превращаясь в людское "стадо", ведомое избранными людьми, навязавшими остальному большинству свою деспотическую волю, -там Великий инквизитор. "Легенда о Великом инквизиторе, заключает Н. Бердяев, - самое анархическое и самое революционное из всего, что было написано людьми". Разумеется, философ имел в виду не анархизм разрушения, распада и хаоса, а отрицание деспотизма "земных царств" и хвалу всякому проявлению "божественной свободы, свободы Христова духа".
Пророческая сила Достоевского сказалась в том, что именно России пришлось пережить страшный по своим последствиям, кровавый эксперимент, перед которым поблекли костры инквизиции. В романе "Бесы" (1872) он высказал мысль о том, что социализм обойдется России в 100 миллионов человеческих жизней. Это была чудовищная цифра, никто в нее тогда не поверил. Спустя сто лет А.И. Солженицын подвел поразительный итог в интервью испанскому телевидению (1976): мы потеряли 110 миллионов человек - 66 миллионов в войне режима против своего же народа и 44 миллиона - в Отечественной войне. Достоевский оказался прав.
Художник-мыслитель словно заглянул в будущее, назвав первопричины грядущих катастроф и предсказав их последствия.
Поможем написать любую работу на аналогичную тему